|
Читайте также: |
теперь, поглядывая на Пастыря, коленопреклоненного, припавшего к земле,
возложившего на нее ладони, слегка ощупывавшего ее как бы для того, чтобы
лучше почувствовать каждую песчинку, каждый камешек, каждый вылезший на
поверхность корешок, он вспомнил ту давнюю историю и поверил, что человек
этот -- обитатель сокрытого мира, который сотворил Дьявол по образу мира
нашего.
Зачем же он к нам пожаловал, раздумывал он, но воображение ему
отказывало, и потому, когда Пастырь поднялся на ноги, он спросил его: Зачем
ты это делаешь?
Хочу убедиться, что земля попрежнему подо мной. Что ж, тебе мало
ступать по ней ногами? Ногами ничего ощутить нельзя, постижение даровано
рукам: ведь когда ты славишь своего Бога, ты же не ноги задираешь к небу, а
руки воздеваешь, хотя мог бы поднять любую часть тела, не исключая и той,
что у тебя между ног, если ты не скопец, разумеется. Иисус густо покраснел,
чуть не задохнувшись от жгучего стыда и чегото похожего на страх. Не смеешь
ты оскорблять Бога, который тебе неведом!-- воскликнул он наконец, но
Пастыря мудрено было сбить с толку. Кто сотворил твое тело?-- осведомился
он. Господь. Сотворил таким, каково оно есть, и со всем, что ему присуще?
Да. А есть в нем хоть чтонибудь, созданное Дьяволом? Нет, нет, плоть моя --
творение Божье. Стало быть, все части тела равны перед Богом? Да. Так может
ли Бог отвергнуть, как не им сотворенное, ну хотя бы то, что у тебя меж ног?
Наверно, нет, но ведь изгнал же он из рая Адама, сотворенного по его образу
и подобию. Ты уж, будь добр, отвечай мне прямо, а не разглагольствуй вроде
книжника из синагоги. Ты вынуждаешь меня отвечать так, как нужно тебе, но я
перечислю тебе, если хочешь, все случаи, когда Бог под страхом осквернения и
смерти запрещает человеку открывать наготу свою или чужую, и это ли не
доказательство, что часть тела, о которой ты толкуешь, проклята? Не больше,
чем уста, которые лгут и клевещут, однако ты ими же возносишь хвалу своему
Богу, причем сначала соврешь, потом помолишься, а потом поклевещешь. Не
желаю тебя слушать. Не желаешь, а придется, ибо иначе не ответишь на мой
вопрос. На какой вопрос? Отвечай, способен ли Бог отвергнуть как не свое
творение то, что у тебя меж ног, отвечай "да" или "нет". Нет, не может.
Почему? Потому что Господь не может разлюбить то, что раньше любил. Пастырь
медленно покивал головою и сказал так: Иными словами, твой Бог --
единственный тюремщик в той тюрьме, где сам он -- единственный заключенный.
Слова этого чудовищного утверждения еще звучали в ушах Иисуса, а Пастырь с
притворной естественностью предложил: Выбери себе овечку по вкусу. Что?--
переспросил растерянно Иисус. Я говорю: выбери себе овечку, если, конечно,
не предпочитаешь козочек. Зачем? Понадобится, если ты и впрямь не скопец.
Смысл сказанного обрушился на юношу тяжким кулачным ударом, но хуже стыда и
отвращения было мгновенно вытеснившее их, возобладавшее над ними плотское
желание, неистовое до головокружения. Он закрыл лицо руками и хрипло
произнес: Заповедано Богом: "Всякий скотоложник да будет предан смерти", и
еще сказано: "Кто смесится со скотиною, того предать смерти, и скотину
убейте". Да?
Это все сказал твой Бог? Да! А я тебе говорю: отойди от меня, гнусная
тварь, сатанинское отродье. Пастырь выслушал молча, не шевелясь, словно
выжидая, не произведут ли гневные слова Иисуса желаемое им действие, каково
бы ни было оно, не поразит ли его гром, язва проказы, не расстанется ли в
одно мгновенье душа с телом. Но ничего не произошло. Лишь между камнями
прошумел ветер, взметнул и погнал в пустыню тучу пыли -- и вслед за этим
наступила тишина, и Вселенная молча смотрела на людей и животных, будто
надеялась, что ей самой откроется, какой смысл те и другие вкладывают в нее,
придают ей, находят в ней, и в ожидании запоздавшего ответа первоначальный
огонь, не находя себе новой пищи, стал слабеть, подергиваться слоем пепла и
наконец угас. Пастырь вдруг воздел руки к небу и громовым голосом воззвал к
своей пастве: Слушайте, слушайте, овцы стада моего, слушайте и внемлите
словам этого не по годам разумного мальчугана: оказывается, блудить с вами
-- нехорошо, Господь не позволяет, так что живите себе спокойно; стричь вас
-- ничего, это можно, резать -- сколько угодно, шкуру с вас драть --
пожалуйста, есть ваше мясо -- на здоровье, ибо на этот случай вы и были
созданы, для того только по воле его и топчете вы эту землю. Потом он трижды
протяжно свистнул, взмахнул над головой своим посохом, крикнув: А ну,
шевелись!-- и стадо двинулось в ту сторону, куда улетело уже скрывшееся из
виду облако пыли. Иисус же остался стоять, глядя им вслед, покуда не исчезла
вдали высокая фигура Пастыря, покуда не слились с землей покорные спины
овец. Не пойду с ним, сказал он, но все же пошел. Поудобней приладил на
плече котомку, туже стянул ремешки отцовских сандалий и зашагал следом,
держась в отдалении. Когда пала на землю ночь, он вышел из тьмы к свету
костра и сказал: Это я.
X x x
Несется время времени вослед. Подобные истины всем известны и в большом
ходу у нас, однако они не столь очевидны и бесспорны, как кажется тому, кто
довольствуется самым первым значением слов, выпаливаются ли они поодиночке
или составляют искусно выстроенную фразу,-- ибо все зависит от интонации, а
та -- от чувства, с которым слова эти произносятся, и, согласитесь,
поразному выскажется об изменчивости времен тот, чья жизнь сложилась
неудачно и кто ждет перемен к лучшему, и тот, кто бросит слова эти как
угрозу грядущего воздаяния. Самый же крайний случай -- это когда с
меланхолическим вздохом произнесет их тот, у кого нет веских и основательных
причин жаловаться ни на здоровье свое, ни на благосостояние. Таким уж
пессимистом он уродился, что постоянно ждет худшего. Не очень верится, что с
юных уст Иисуса вообще слетали они с каким бы то ни было из
вышеперечисленных значений, но мыто с вами, мы, которые, уподобившись Богу,
знаем о том, что было в то время и что будет в дальнейшем, имеем право
выкрикнуть, пробормотать, выдохнуть их, наблюдая, как исправляет он свое
пастушье ремесло в горах Иудеи или спускаясь -- опять же в должное время --
в долину Иорданскую. И дело тут даже не в самом Иисусе, как таковом,-- у
всякого представителя рода человеческого в любую минуту его жизни есть и
будет чтото хорошее и чтото дурное, и одно чередуется с другим подобно тому,
как сменяют друг друга времена. А поскольку Иисус -- очевидный протагонист
нашего евангелия, никогда не ставившего себе недостойную цель опровергнуть
уже написанное ранее и другими, заявить, будто не было того, что было, и
наоборот,-- то нам нетрудно приблизиться к нашему герою, благо известно, где
обретается он, и предсказать ему будущее: сообщить, как дивно хороша будет
его жизнь, какие чудеса будет он творить, насыщая голодных, исцеляя больных
и даже оживив одного покойника, однако делать это не станем, ибо этот юноша,
хоть и верует истинно, хоть и разбирается в писаниях древних патриархов и
пророков, все же исполнен столь свойственного его возрасту здорового
скептицизма, а потому может послать нас подальше. Разумеется, он переменит
свои воззрения, когда встретится с Богом, но судьбоносная встреча эта
произойдет еще не завтра, и до тех пор Иисусу еще предстоит много полазить
по горам, много выдоить овец и коз, много из полученного от них молока
наварить сыру, много чего получить в обмен на него в окрестных селениях.
Придется ему и забивать заболевшую или покалечившуюся скотину, и плакать над
нею.
И только одного не будет, не произойдет, будьте покойны, никогда: он не
поддастся ужасающему соблазну, которым искушал его коварный и глубоко
растленный Пастырь, предлагавший использовать овечку или козочку или обеих
поочередно для утоления плотского голода, для удовлетворения потребностей
низменного тела, с которым приходится уживаться возвышенной душе. Вдаваться
в психоаналитические тонкости здесь не место, а главное -- не время, и
наступит оно спустя много веков, а потому не станем и упоминать о том, как
часто во имя того, чтобы плоть могла пребывать в тщеславной чистоте, тяжкое
бремя печали, зависти и той самой грязи, от которой вроде бы избавлено тело,
влачит на себе душа.
Пастырь и Иисус, хоть и не сразу прекратили свои богословские и
этические споры, время от времени вспыхивавшие вновь, жили дружно, и старший
с редкостным терпением приобщал младшего к тайнам пастушьего дела, а младший
усваивал их столь рьяно и прилежно, словно вся его жизнь зависела от этого.
Он овладел искусством, раскрутив, так что воздух наполнялся басовитым
жужжанием, посох над головой, швырять его столь метко, что он падал прямо на
спину той овце, которая по самонадеянности или беспечности отбивалась от
стада, и это искусство, как и всякое иное, требовало жертв: однажды, еще не
вполне достигнув в нем должного совершенства, он взял слишком низко, и
посох, взлетев, опустился прямо на тонкую шейку козленка нескольких дней от
роду, отчего тот и погиб на месте. От подобных неудач никто не застрахован:
они, как и всякая случайность, могут подстерегать даже самого опытного, все
премудрости превзошедшего пастуха, но бедный Иисус, которому на долю выпало
и так слишком много испытаний, подняв с земли еще теплое тело козленка,
окаменел от горя. Делать было нечего, и даже коза, обнюхав своего
бездыханного сыночка, отошла в сторонку и принялась глодать редкую и жесткую
траву, коротко и резко дергая головой всякий раз, как отщипывала стебелек, и
сосредоточенной деловитостью своей наглядно доказывая правоту пословицы "Кто
рогами трясет, мимо рта пронесет" или, иными словами, "Слезами горю не
поможешь". Подошел Пастырь, узнал, что случилось, и сказал: Бедолага, и
пожитьто не успел, но ты не горюй. Я его убил, в отчаянии вскричал Иисус,
убил такого маленького. Ну да, а пришибить старого вонючего козла -- это
ничего, да? Брось его, я им займусь, а ты лучше пригляди вон за той овцой --
она собралась объягниться. Что ты будешь с ним делать? Шкуру сниму да
освежую, что ж еще: воскресить не могу, чудеса творить не обучен. Клянусь,
что не буду есть его мясо. Съесть скотину, которую сами же убили,-- это
единственный случай почтить ее, куда хуже есть тех, кого заставили убить
другие. Я не буду его есть. Ну и не ешь, мне больше достанется. Пастырь
достал изза пояса нож, взглянул на Иисуса и сказал: Рано или поздно, но
придется тебе и этому научиться -- увидеть, как внутри устроены те, кто был
создан, чтобы служить нам -- в том числе и пищей. Иисус отвернулся, сделал
шаг в сторону, но Пастырь, не опуская занесенный нож, проговорил еще: Раб
живет, чтобы служить нам, и, быть может, нужно вскрыть его, чтобы
удостовериться, не носит ли он во чреве новых рабов, а потом вспороть брюхо
царю и убедиться, что он не вынашивает нового царя, но, если повстречается
нам Сатана и позволит проделать такое и с собой, не исключено, что, к нашему
с тобой удивлению, выскочит из его утробы Бог. Раньше мы уже говорили, что
порой еще случались между пастухом и подпаском такие идейные сшибки -- вот
вам и пример. С течением времени, впрочем, Иисус понял, что лучше всего --
промолчать и в спор не ввязываться, не поддаваться, как мы бы теперь
сказали, на провокацию, да еще такую грубую, как вышеприведенная, а то и
похуже: вообразите, что было бы, вздумай Пастырь -- ас него бы сталось --
сказать, что Бог носит в себе Сатану. Но в тот раз Иисус отправился искать
овцу, отбившуюся от стада, чтобы объягниться, и надеялся, что хоть тут
обойдется без неожиданностей и ягненок выйдет на белый свет таким же, как
все ягнята, сотворенным по образу и подобию своей мамаши, в свою очередь
неотличимой от своих сестер: и слава Богу, есть существа, производящие лишь
себе подобных, и эта безмятежная преемственность вносит мир в мятущуюся
душу. Когда он нашел овцу, та уже разрешилась от бремени, и новорожденный,
весь, казалось, состоящий из растопыренных ножек, лежал на земле, а мать,
слегка подталкивая его мордой, помогала ему встать, но бедняжка только
одурело мотал головой, словно пытаясь под таким углом взглянуть на мир, куда
явился, чтобы тот предстал хоть чуточку более понятным. Иисус помог ягненку
утвердиться на ногах, не брезгуя вымочить пальцы и ладони в нутряных
жизненных соках: вот что значит сельская жизнь, бок о бок со скотиной -- для
кого дерьмо, для кого навоз,-- а ягненок был такой хорошенький, с кудрявой
шерсткой, и в поисках молока розовая его мордочка уже нетерпеливо тыкалась в
материнские сосцы, которых он сроду не видывал и даже представить себе не
мог, сидя у нее в утробе. Истинно, никакая тварь не вправе сетовать на
Господа, раз уж при рождении он наделяет ее столькими полезными сведениями.
Чуть поодаль Пастырь распяливал шкуру козленка на сушилке из жердей,
сколоченных в форме звезды, а в котомке, завернутая в чистую тряпку, лежала
освежеванная тушка: когда стадо остановится на ночлег, Пастырь ее засолит
целиком, не считая, понятно, той части, которую предназначил себе на ужин,
благо Иисус уже заявил, что не станет есть мясо того, кто по его невольной
вине лишился жизни. Для веры, которую он исповедует, для обычаев, которым
следует, подобная щепетильность -- сущая крамола, ибо у Господних алтарей,
что ни праздник, гибнет множество таких ни в чем не повинных существ,
особенно же в Иерусалиме, где наваливают гекатомбы таких жертв. Но его
поступок, необъяснимый на первый взгляд по меркам времени и места,
проистекает, скорей всего, оттого, что совсем недавно был он не то что задет
за живое, а глубоко в это живое ранен,-- не забудем, как мало времени минуло
со дня мученической казни Иосифа, как свежи еще в памяти невыносимые
подробности того, что пятнадцать лет назад произошло в Вифлееме, и скорее
следует удивляться, что юноша после всего этого не повредился в рассудке,
что шестеренки, блоки и шкивы хитрого механизма, запрятанного в его черепную
коробку, уцелели, хотя тяжкие сны продолжают мучить его, а если мы перестали
упоминать о них, это не значит, что их нет. Есть они, есть, и, когда
страдания его переходят некий предел и достигают такой степени, что
передаются всему стаду, просыпающемуся посреди ночи в ожидании близкой
смерти под ножом, Пастырь осторожно будит его со словами: Что ты? Что с
тобой?-- и Иисус прямо из цепких лап кошмара попадает в его руки, приникает
к нему, как приник бы к своему несчастному отцу. Однажды, еще в самом
начале, он рассказал Пастырю о том, что ему снится, попытавшись, правда,
умолчать о корнях и причинах своих еженощных и каждодневных мук, но тот
ответил: Да брось, не старайся, я все знаю, даже то, что стараешься скрыть.
Как раз после этого Иисус напустился на Пастыря, обвиняя того в неверии и в
разнообразных пороках и грехах, явных и тайных, очевидных и подразумеваемых,
включающих в себя -- уж извините, что вновь затрагиваем эту тему,-- и
сексуальную сферу. Но у Иисуса, видите ли, не было на свете никого, кроме
семьи, от которой он отдалился и которую почти забыл,-- речь, разумеется, не
идет о матери: онато, подарившая нам жизнь, всегда матерью останется, хотя
бывают в жизни минуты, когда так и тянет спросить: "Зачем ты меня на свет
родила?", ну а помимо матери помнил он и вспоминал непонятно почему только
сестру Лизию, но ведь у каждого из нас свои причины помнить и забывать. Так
вот, по всему по этому Иисус в конце концов привязался к Пастырю, и понять
это не столь уж трудно: сами понимаете, как много значит, когда перестаешь
чувствовать, будто в целом мире есть лишь ты да твоя вина, когда рядом
оказывается человек, знающий о ней, но не притворяющийся, будто прощает то,
чего простить невозможно, даже если бы это было в его власти, когда он с
тобой не лукавит, когда он за дело бранит, за дело хвалит, то есть проявляет
справедливость, которую заслуживает тот окруженный морем вины островок, где
сохраняется еще наша невинность. Воспользовавшись поводом, мы намеренно
пустились в столь пространные объяснения именно сейчас, чтобы легче было
постичь, не толкуя их превратно, причины того, почему Иисус, решительно во
всем отличный от своего грубого хозяина и наставника и даже являющий собой
полную ему противоположность, всетаки оставался с ним до самой своей встречи
с Богом, встречи обещанной, возвещенной, но случившейся еще не скоро, ибо
веские основания должны появиться у Бога, чтобы явился он простому
смертному.
Но до этого так должны совпасть случайные обстоятельства и
непредвиденные события, о которых столько уже говорено здесь, чтобы Иисус
повстречал мать и коекого из братьев и сестер в Иерусалиме, на празднике
Пасхи, который он впервые будет праздновать в одиночку, в разлуке с родными.
А намерение его отправиться в Иерусалим вполне могло бы удивить Пастыря и
повлечь за собой запрет и отказ, ибо стадо находилось в пустыне и требовало
особенно тщательного догляда, присмотра и сбережения, не говоря уж про
обычные и бессчетные пастушьи заботы, так что Пастырь, который иудеем не был
да и вообще никакому богу не молился, имел все основания по зловредной
натуре своей сказать:
Еще чего! Никуда ты не пойдешь, место твое здесь, хозяин твой -- я, и
нечего дурака валять вместо работы. Однако поспешим сообщить, что ничего
подобного не произошло, и Пастырь спросил лишь: Вернешься?-- причем спросил
так, будто не сомневался в утвердительном ответе, тотчас и последовавшем от
Иисуса, который не заколебался ни на миг, но сам был удивлен тем, с какой
готовностью произнес он: Вернусь. Тогда выбери себе в стаде ягненочка, как у
вас говорят, без порока, почище и поупитанней, принесешь его в жертву по
вашему обычаю, но сказал это Пастырь для пробы, чтобы убедиться, способен ли
Иисус обречь на заклание ягненка из того стада, которое таких трудов стоило
оберечь и сохранить. Никто не подсказал Иисусу, что его испытывают, никакой
ангелочек -- ну, знаете, такие маленькие, почти невидимые -- не возник
неслышно у него за плечом, не прошептал почти беззвучно на ухо: Будь
осторожен, тебе расставляют ловушку, не попадись смотри, этот человек на все
способен. Нет, правильный ответ нашелся сам собой, хотя, быть может, навело
на него воспоминание о козленке убитом и ягненке новорожденном. Нет, из
этого стада ягненка не возьму я. Почему?
Не поведу на смерть того, кого растил.
Что же, ято считаю это верным, но ведь придется брать ягненка из
другого стада. Придется, ягнята с неба не падают. Когда хочешь идти? Завтра
поутру. И вернешься? Вернусь. На том разговор и кончился, хотя мы решительно
не представляем, каким это образом Иисус, человек совсем неимущий,
работающий за харчи, сумеет купить жертвенного агнца. Впрочем, он столь
свободен от соблазнов, за которые надо платить деньги, что, быть может, у
него еще остались те монеты, что протянул ему почти год назад фарисей, но
этого все равно не хватит, ибо, как уже было сказано, в это время года цены
на скотину вообще, а на ягнят в особенности взлетают в самое поднебесье.
Хоть на долю Иисусу выпало уже немало горя, я все же решился бы сказать, что
родился он под счастливой звездой, оберегающей его и хранящей, если бы
подозрительнейшей глупостью, особенно непростительной для меня, как и для
любого другого евангелиста, не прозвучало суждение о том, будто небесные
тела, так далеко отстоящие от нашей планеты, способны оказывать
скольконибудь решающее воздействие на земную жизнь человека, как бы их ни
заклинали, как бы ни всматривались в них, как бы ни отыскивали зависимость
между бытием и расположением светил три важных волхва, которые, если не лжет
молва, не так давно проходили в здешних пустынных краях, от чего, впрочем,
ничего особенного не воспоследовало: они увидели то, что увидели, и дальше
пошли. Так вот, смысл этого долгого периода, если вы сумели через него
продраться, сводится к тому, что наш Иисус, несомненно, отыщет возможность
прийти в Храм как подобает, с ягненком для всесожжения, исполнив долг
правоверного, каковым наш отрок и является, что доказал он в трудных
условиях, в отважном противостоянии с Пастырем.
Стадо же в это время наслаждалось обильным кормом на тучных пастбищах в
долине Аиалонской, что лежит между городами Газером и Еммаусом. В сем
последнем предпринял Иисус попытку заработать денег на покупку столь нужного
ему ягненка, но моментально убедился, что за год жизни, посвященной только
скотоводству, напрочь растерял навыки ко всему прочему, включая и плотницкое
ремесло, в овладении коим за недостатком времени для обучения тоже
продвинулся не слишком сильно, то есть недостаточно, чтобы снискать себе им
пропитание. И потому он двинулся из Еммауса в Иерусалим, предаваясь думам о
незавидной своей участи: купить ягненка, как мы знаем, не на что, красть,
как нам давно известно, он не желает,-- и скорее чудом, уем удачей,
следовало бы счесть появление на дороге потерявшегося ягненка, одного из тех
многих, кого вели на окрученной вокруг шеи веревке или, если у хозяев
хватало милосердия, несли на руках и кто, впервые в своей младенческой жизни
свершая переход и оказавшись в столь непривычной обстановке, впадал в
смятение и беспокойство, пытался понять, что это вокруг него, а поскольку,
будучи бессловесной тварью, спросить не мог, то смотрел во все глаза, словно
бы зрением можно постичь мир, состоящий из слов. Иисус присел на камень на
обочине, продолжая размышлять о том, как бы решить материальную проблему,
препятствующую исполнению духовного долга, и предаваясь совершенно
бесплодным упованиям на, скажем, появление того самого или же иного фарисея,
который спросит: "Ягненок нужен?", как спросил год назад: "Есть хочешь?" Но
тогда он, ничего не прося, обрел желаемое, а теперь просит, но получит вряд
ли. Рука его уже протянута за подаянием, и это не только красноречивей
всяких слов, но и столь выразительно, что мы чаще всего стараемся не
замечать этого, как отводим глаза от разверстой раны, как отворачиваемся от
непристойного зрелища. Несколько монеток, брошенных не столь рассеянными
путниками, уже упали в подставленную ковшиком ладонь Иисуса, но даже вместе
с уже имевшимися у него деньгами не хватило бы этого даже и на половину
ягненка, а ведь всем известно, что жертва, которую Господь позволяет
возлагать на свои алтари, должна быть без порока, мужского пола, из крупного
скота, из овец и из коз, не вздумайте приносить в жертву животное слепое,
или поврежденное, или уродливое, или больное, или коростовое, или паршивое,
и страшно даже представить, как вознегодовали бы на нас, принеси мы во Храм
заднюю часть туши, да еще вообразите, что решили закласть животное, у
которого ядра раздавлены, разбиты, оторваны или вырезаны -- тут уж можно не
сомневаться, что нас изгонят прочь. Никто между тем не догадался спросить
отрока, для чего ему деньги, и только лишь была написана эта фраза, как
приблизился к нему, отойдя от многочисленного семейства, которое из почтения
к своему патриарху остановилось посреди дороги в ожидании, человек весьма
уже преклонных лет, с длинной седой бородой. Иисус ждал, что получит от него
еще одну монетку, но ошибся, старик спросил: Кто ты? Иисус из Назарета,
отвечал он, поднимаясь на ноги.
Ты сирота? Нет. Отчего же ты не с родичами своими? Я нанялся в пастухи
в Иудее,-- и это был способ сказать правду, солгав, или солгать, не покривив
душой. Любопытство старика явно не было еще утолено, и он вновь приступил к
Иисусу с вопросом: Отчего же ты побираешься, раз у тебя есть дело? Я работаю
за харчи, и мне не хватает денег купить пасхального ягненка. И потому ты
просишь милостыню? Потому. Старик подал знак одному из своих и приказал:
Отдайте ему ягненка, а мы, когда придем ко Храму, возместим убыль, купим
другого. Повинуясь приказу старика, от шестерых агнцев, ведомых на одной
веревке, отделили и подвели к нему последнего, старик же молвил Иисусу: Вот
тебе твой агнец, чтоб и ты к Пасхе мог почтить Господа жертвой, и, не
дожидаясь благодарности, присоединился к своим сородичам, которые улыбались
и хлопали в ладоши.
Иисус сказал "спасибо", когда они уже не могли его слышать, а дорога в
этот миг неведомо почему, как по волшебству, сделалась пустынна, и на всем
протяжении ее от одного ее изгиба до другого нет никого, кроме них двоих --
отрока и агнца, благодаря доброте старого иудея встретившихся наконец на
пути из Еммауса в Иерусалим. Иисус наматывает на руку конец веревки,
окрученной вокруг шеи ягненка, а тот поглядел на своего нового хозяина и
издал дрожащее "меее" -- заблеял так боязливо и тоненько, как умеют блеять
только молочные ягнята, обреченные умереть маленькими, ибо такими они больше
по вкусу богам. Это блеянье, которое Иисус в своей новой пастушеской жизни
слышал невесть сколько тысяч раз, тронуло его сердце -- почудилось, что от
жалости растекутся все члены его, впервые ощутил он такую полную, такую
безраздельную власть над жизнью и смертью другого существа, этого вот
беленького агнца, незапятнанно чистого, не имеющего ни воли, ни желаний,
доверчиво и вопросительно поднимающего к нему мордочку: когда он блеял,
виден становился розовый язычок, и сквозь негустой пушок розовым
просвечивала кожа внутри ушей, и розовым было даже то, что у людей
называется "ногти" и чему вовек не суждено было, загрубев и ороговев, стать
копытами.
Иисус погладил ягненка по голове, и тот в ответ поднял ее и потыкался
влажным носом ему в ладонь, отчего юношу пробрала дрожь. Волшебство внезапно
рассеялось -- на дороге со стороны Еммауса замелькали посохи, показались
развевающиеся хитоны, закачались на плечах котомки: шла, славословя Господа,
другая толпа паломников, с другими ягнятами на веревках. Иисус взял своего
на руки, как ребенка, и двинулся дальше. Он не был в Иерусалиме с того
теперь уже далекого дня, когда его привела туда надобность узнать, что стоят
его вины, муки его совести и как совладать с ними -- справляться ли с ними,
разделенными, словно наследство, на доли, поочередно или принять во всей
целокупности, как принимает каждый из нас свою смерть. Грязнобурой рекой
втекала толпа на площадь перед папертью Храма. Иисус с ягненком на руках
глядел на мельтешение, суету и толчею: одни всходили по ступеням, ведя или
неся обреченных в жертву животных, другие спускались уже налегке, с
просветленными лицами, восклицая "Аллилуйя!", "Осанна!", "Аминь!", или
молча, поскольку в их случае ликовать было бы так же неуместно, как
вскричать при выходе из Храма Иерусалимского "Эвоэ!" или рявкнуть зычное
"Ура!", хотя, в сущности говоря, разница между всеми этими возгласами не
столь существенна, как кажется, ибо мы выражаем ими понятие наивысшего
совершенства, некую квинтэссенцию нашего торжества, но проходит время, слова
снашиваются от частого употребления, и мы, произнося их, думаем иногда: А к
чему все это?-- и ответа не находим.
Над Храмом уходил в небеса столб дыма, несякнущего, постоянно питаемого
Дата добавления: 2015-08-17; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Жозе Сарамаго. Евангелие от Иисуса 15 страница | | | Жозе Сарамаго. Евангелие от Иисуса 17 страница |