О сокровенном 5 страница. Ещё раз повторю, в мире времени, открывшуюся духовную реальность невозможно

Ещё раз повторю, в мире времени, открывшуюся духовную реальность невозможно пересказать тем, кто с нею не соприкасался. Вот почему Иисус объяснялся притчами. Всё истинное находится не в мёртвых словах, а в вечном смысле существования. Оно в намёках и поисках – в действии.

И так, я пошёл умирать на заснеженное вертолётное поле, не в силах пережить потерю любимого человека. Но то с чем я встретился, описать совершенно невозможно. Каким глупым я себе показался после того, как мне открылся Отец Небесный. Нельзя забывать, что Истина, это не Бог Мусульман, Кришнаитов, Буддистов, Христиан, как сказал какой-то писатель: - «Бог, который наблюдает за тобой, который добр и всё прощает, или казнит. Необходимо быть очень осторожными с этими ограниченными характеристиками». Я тоже предпочитаю называть Бога Буддистским именем - «Пустотой», которая во всём и везде. Она незрима, но является наполненностью всего сущего. Непосредственный человеческий опыт общения с потусторонним, это когда ты сам, всем сердцем своим ждал просветления, а потом пережил его. Это, вдруг случившееся озарение, стоит порой всей жизни человеческой. Для меня это было так. Я помню, как хотел замёрзнуть, как упал в сугроб, как уткнулся губами в ледяную безжизненную грудь зимы. Но вдруг предо мною открылась вечность. Я ощутил своё бессмертие и прочувствовал любовь Бога. Можно сказать, открыл Отца в себе. Там под мнимой «пустотой» холодного сугроба, я ощутил дремлющую жизнь. И она со мной заговорила, защебетала. Я, почему-то, ясно, в очередной раз осознал, что за смертью жизнь продолжается.

День уходил. Прощался я с любимой.

Печально посмотрел в ее окно,

Измученный тоской невыносимой.

Угасла в ней любовь давным-давно.

Я все надеялся – а вдруг она окликнет,

Или хотя бы глянет мне вослед,

Иль шорох вечности в ее покой проникнет,

И оживут в ней чувства нежных лет.

А на дворе стоял мороз трескучий,

Метель мела и густо сыпал снег.

Казалось мне, что мир раздавят тучи.

Но грелся я истомой прошлых нег.

Я помнил рук ее прикосновенье

И как она ложилась мне на грудь.

Давило сердце. Мучило томленье.

По полю взлетному был к дому путь.

Я по сугробам брел безлюдным полем.

Вдали остались окон огоньки.

А ветер выл протяжным волчьим воем

И пахли смертью белые цветки.

Лицо стегали ледяные хлопья,

Метель мешала двигаться вперед.

И замер я от собственного вопля,

Вперив слепые очи в небосвод.

В бескрайнем, жутью дышащем просторе

Я одиноким был, как никогда.

Свалился в снег, запутавшийся в горе.

Склонилась надо мной, смеясь, беда.

Как вдруг, под снегом, я услышал что-то!

Иль зов, иль вздох, иль чей-то сердца стук.

То вечности была живая нота!

И я очнулся от безумья вдруг.

Со мною жизнь, проснувшись, говорила,

Дремавшая до будущей весны.

А я-то думал – здесь моя могила,

Не ощущая песню глубины.

Там, под сугробом – корешки растений,

Жучки, клубочки теплые зверей,

Край духов, стихиалий, привидений.

Там пульс земли и целый мир друзей!

О, Бог Отец! Не ты ль всему творенье!

Ты ввёл в самораспад взаимосвязь.

Ввёл преобразование в гниенье.

И ощутил я колыбелью грязь!

Так самый высший уровень познанья

Многообразьем низшего пестрит.

На нитях Духа формы мирозданья,

Где даже смерть бессмертие таит.

Ну, я раскис! Совсем раскис, однако!

Поднялся я, обнявшийся с пургой,

И с ней запел! И радостно заплакал,

Увидев в небе лик Отца живой!

Меня охватил восторг увиденного. Под несуразным представлением, под снежным покровом, под гниением листьев и трав, таится зерно истины. За видимостью смерти таится бессмертие, вечная жизнь. Когда я озарённый, с благовестом в душе, встал и поднял к небу глаза, необъятность моего сердца наполнилась ощутимой Непознаваемостью Создателя. Ещё чудесней было увидеть, как конечный мир переходит в бесконечный Дух, как цельное творение на одном этапе существования, становится частью целого на другом, более утончённом и возвышенном. Меня пронизала активность вечной жизни подобная цветам радуги, постоянно меняющейся, переходящей из одного цвета в другой, из одной жизни в другую. Каким глупым показался я себе со своим страданием вмещающим боль всех Ромео и Джулиет.

В ветреном дыхании мороза,

Под листвой заснеженной и мхом,

В нежном аромате дремлет роза,

Прорастая алым лепестком.

Когда человек осознаёт испытания и страдания как благословение - нет надобности, стремиться к счастью. Всё пройдёт, и всё не вечно в этом мире, за которым бесконечность. Всегда из зерна смерти пробивается росток новой жизни. Чтобы родилось новое, старое должно умереть. Вот почему отшельники уходили в леса, а порой замуровывали себя в пещерах заживо. Живёшь ты, или умираешь, существует только один мир, одна реальность, это Вечность, в которой происходят метаморфозы в виде гусеницы и бабочки, личинки и стрекозы, человека, ангела и Бога. Только после мнимой смерти рождается нечто более совершенное. Бессмертная любовь заключается в любви ко всему живому. Она вмещает космос с его развитием. Я, в очередной раз, заново родился. Мне было понятно всё без разъяснений. Я был самой понятностью, самим знанием, любовью, жизнью, вечностью. Да, разве можно об этом написать? Разве можно описать любовь Создателя, наполнившую моё сердце, и окружившее меня состояние блаженного покоя? Знали б люди, за какие пустяки они держатся, и в какие, ими созданные иллюзии, влюбляются. Я осознал, за какие мелочные блага держусь в этом мире. За какие мелочи, кажущиеся значимыми, держится Ксения. За какие иллюзии держится всё человечество, проходя свою школу, свои классы развития. Вселенский ум – это занимательная необъятность. И в тоже время - это всепонятость и простота.

И так, куда бы я ни посмотрел, везде в многослойной реальности, я ощущал дыхание Духа, как основы всего сущего, как осознание с просветами и намёками непознаваемого. Я, как дубовая бочка, был полон игристым вином действительности. Не знаю, сколько бы премудростей мне ещё открыла молчаливая весть тишины? Но чтобы не оставить эту планету в окружившем меня нескончаемом блаженстве, которое и есть - состояние вечности, ибо познавший истину умирает потому, что бред и иллюзии этого мира перестают существовать. Но я ещё не закончил своё обучение на земле. Стало ясно, что оставлять прежнее место обитания мне ещё слишком рано. Чтоб этого не произошло, я снова погрузился в земное бытие. Снова увидел окружающее в цветах моей обычной умственной деятельности, в туманном определении моего восприятия. В небе непреложными фактами появились звёзды и луна. В лунном свете засияли снежные сугробы. Меня снова окружило земное правдоподобие, и моя наполненная неземным восторгом душа, внесла в беспокойство этого мира вселенский покой. Домой я пришёл поздно – просветлённый, вместивший всю вселенную, радостный и беззаботный.

Задремав на лучах луны,

Меж собою в постель сплетённых,

Обогретый теплом весны,

Я проснулся в краю влюблённых.

Сверху мир я весь смог объять,

И наполнившись вешним светом,

Возвратился, чтобы отдать

То, что Богом дано поэту.

Я стоял пред тобою с душою, как звёздное небо.

И от сердца по жилам моим растекалась заря.

Им делился с тобою, как мякотью тёплого хлеба,

Светотканною речью тебе о любви говоря.

Ну, а та сквозь меня спящим ангелом вдали смотрела.

Не рождённая свыше, не знавшая горя и бед.

И томилось страстями прекрасное юное тело,

Среди стен городских растеряв своих глаз много цвет…

Какое-то время я как-то просуществовал в Ростове. За окном вьюжило и снегом осыпало землю. Душу как никогда терзало томление уехать на новые поиски чего-то Прекрасного, Духовного, Божественного, к чему я уже был приобщён.

С приходом ранней весны, пришло время, переезжать из города в станицу. Вечерним поездом, как мне тогда представлялось, я уезжал из родного края навсегда.

Скорый поезд отправился в путь,

В край чудес под расцветшей луною.

Я присел у окна отдохнуть,

А луна все бежала за мною.

Ясноокая, в прошлом вот так

Ты за пушкинской тройкой спешила.

Озаряя ночной полумрак,

Что тогда ты ему говорила?

Расскажи мне немного о нём.

Он, как с милой, общался с тобою,

Наполняя бокал свой вином,

Примиряясь с нелегкой судьбою.

Долог был его путь на Кавказ,

Много чувств в юном сердце роилось.

Что открылось ему в поздний час?

А когда он уснул, что приснилось?

Мне сквозь годы сказал он: «Пора!»

Как никто, захотел я покоя.

Замелькали в окне хутора,

Провожая глазами изгоя.

Убежав от друзей и родных,

Я увидел незримого Бога.

И не думал, что встречу святых,

Что поднимется в небо дорога.

Пушкин с Тютчевым выстлали мне

К сердцу-солнцу благие ступени,

И, очнувшись от грез в вышине,

Пред землею я стал на колени.

Я обнял небесами души

Смертный мир и бегущее время,

Люди, люди, прозрейте в тиши!

Скиньте милые сонное бремя!

Глава 12

И вот я живу на Кавказе в станице Куринской. Когда то, во время кавказской войны, здесь находились гарнизоны российского Куринского полка. В двадцати километрах от станицы, в непроходимой горной куще, жил в эти дни старец Аввакум. Какое множество завораживающих историй хранили в местных лесах вековые деревья и извилистые каменистые тропы с одухотворяющими проповедями в камнях. Возвышенности горной местности наполняли моё тело жизненной энергией. Я окрылялся от созерцания божественной красоты природы, ведь красота, это результат творчества незримого духа. На природе, для меня всё чувственное, походило на упавшее с дерева семя, которое попало в благодатную почву, и переросло в зримое оформленное духовное великолепие. Красота окружающего, служила мне дверцей в сады сокровенной бесконечной Вселенной.

Степей цветенье, перелески, горы,

Российские бескрайние просторы,

Я вами жив, вы – органы мои,

Оформленные облики любви.

Моей души вы тайные глубины

И в небо уводящие вершины.

Рекою к морю жизнь моя течет

За горизонт… куда меня влечет.

Роятся чувства между берегами,

Вздымаются и кружатся волнами.

Вмещаю вечность сердца глубиной,

Лью для влюбленных звездный мрак ночной.

Во мне в одно слились огонь с водою,

Обогатили чувства свет со тьмою.

Скольжу в лучах, спадаю с высоты

В долину окрыляющей мечты.

Премудростями ширюсь, разливаюсь,

Цветеньем ароматным наполняюсь,

Весь трепещу я пульсом бытия.

И жизнь, и смерть, цветок и семя я.

Вот-вот в любви сольюсь я с океаном

В порыве счастья радостном и пьяном.

Станица Куринская меня сразу же усыновила. Здесь, среди удивительной горной местности, своими высокими тонами сердца, я с ещё большей настойчивостью стал стучать в двери Вечности. За двором, в низине, по берегам реки Пшиш, вместо тумана к моим ногам стелилась седая древность. Я частенько задавал вопросы Отцу всего сущего, и Он отвечал мне спокойным, ненарушимым вразумляющим молчанием. Проникая в высокогорную природу, мне яснее виделся пространственный образ Создателя – Дух в действии. Всё живое в своей неповторимости и красоте различий, как бы сливалось в Единый Образ Творца, вначале лучащийся всеми красками радуги, и обозначающийся незримым, всё порождающим Светом. Теперь я точно осознавал, что лицо Бессмертия, лицо Бога – это Любовь.

Старушка калитка всегда радостно рыдала, словно мама, встречая меня после моих лесных прогулок. Новая жизнь потихоньку налаживалась, хотя, по-прежнему между моей станичной хатой и городом лежала бездна недоразумений. Но в моём дворе, всем своим существом, я ощущал Воздушный Храм с походным алтарём, где протоирей ветер часами читал мне главы из Нового Завета, и я сладко внимал его откровенным тихим молитвам, и причащался Святых Тайн. Частенько, сидя за столом-пнём, покрытым зелёной накидкой изо мха, я записывал навеянные уединением стихи. Цветущие деревья покачивались нарядными иконами с окаймлёнными в вишнёвое, яблоневое, персиковое цветение ликами незримых Святых, благоухающие ароматами. Сколько тихих и радостных молебен прошло в моём саду в те минуты весенних торжеств.

Весной ко мне в станицу приехал сын. Горные прогулки дарили сыну здоровую дремучую радость. А я тем временем расспрашивал станичников о старце Аввакуме. Искал встречи с ним. Но никто не знал, где живёт старец. Его видели лишь тогда, когда он приезжал в церквушку на христианские праздники. Я с нетерпением ждал пасху. Помню, как шёл по главной улице проходящей мимо Церкви. В садах станичников цвели груши и яблони. Кругом всё звенело, жужжало и пело. Возле меня по дороге проехал мотороллер, в железном кузове которого, на дощатой лавочке, сидел бородатый седой старичок. И хотя он был одет в чёрную монашескую одежду, мне показалось, что старичок весь светится. От его образа веяло теплотой и добролюбием. Старца вёз длинноволосый и тоже бородатый мужчина. Меня охватило чувство умиления. Сомнений не было – в кузове находился Аввакум. Я побежал за мотороллером, скрывшимся за холмом. Добежал до церкви. Войдя в зал, увидел много верующих людей и среди них кротко молящегося старца. Началась служба. Приняв участие в церковном обряде, я дождался его окончания. Когда старец собрался уходить, я подошёл к нему и попросил разрешения с ним поговорить. Аввакум согласился. Мы отошли за церковь, присели на лавочку под цветущими деревьями, и я излил ему всё моё наболевшее. Глаза у старца были голубые, но мне показалось, что он смотрит сияющим карим взглядом моего отца. Как будто состоялся долгожданный разговор с моим отцом. И в то же время, Аввакум походил на ангела. Его взор лучился пониманием. Он делился советами, словно дерево персика своими наливными сладкими плодами.

Общался ласково старик.

И так его светился лик,

Что вся моя кипела кровь.

Свет Божий и Христа любовь

Вокруг себя он излучал.

Вначале я не понимал

Его простых, сердечных слов,

Ведь я, склонясь пред ним, готов

Был приобщиться к чудесам,

Не зная, что таю их сам.

Вот так всегда, задав вопрос,

Мы ждём, чтоб истину под нос

Нам поднесли, как мы хотим,

А коль ответом нас другим

Одарят, крайне нужным нам,

Не внемлем истинным словам.

Беседой старец Аввакум

Навеял мне немало дум

О доброте людской и зле,

О том, что мир живёт во мгле.

И я, в смирении, постиг

То, что таил в себе старик.

Когда старец задумывался, то походил на музыканта, беззвучно таящего в себе удивительную волшебную музыку, изливающуюся в моё глубинное бытие посредством тишины. По доброжелательности исходящей от него, я видел, как этот человек красив изнутри. Порой мне казалось, что Аввакум не имеет никакой сущности, что он и есть существование. Он мне виделся вселенной, в которой сердцем сияло солнце, а вокруг свились цветочным венком мерцающие звёзды. А ведь он просто был самим собой – всё вмещающей пустотой, пробуждённым Духом. Его наставляющее безмолвие, излучало освобождающую истину, из которой родником билась жизнь, имеющая только начало и вливающаяся в океан бесконечности. Мне показалось, что наше общение длилось, целую вечность. Я рассказал Аввакуму о том, как мальчишкой, убегал из дома. Как жил у цыган в кибитках, которые принимали меня за цыгана, потому, что и я был смуглый и кучерявый. Они же научили меня игре на гитаре. Как выживал в дет приемниках. Как учился драться, чтоб выжить в таком разном и изменчивом мире. Как более взрослые мальчишки из нашего двора специально стравливали меня с ребятами на два, три года старше и я бился с местной шпаной насмерть, до победы, до того когда я, или мною поверженные, сдавались. Потом, еле живые мы братались кровью, стекающей в одну лужицу. Рассказал и о том, как попал в тюрьму, и как мне предлагали тюремные надзиратели, стать «стукачом», когда я стал «стариком» хаты. Старик хаты, это лидер, выбираемый всей камерой осужденных, поддерживающий в камере порядок. При мне осужденные не дрались, никого не били и не насиловали, кроме двух случаев. Я писал стихи, и меня вызвали к воспитателю. Он кое-что объяснил мне по правописанию стихов и рифм. Дал сигарет. Сначала беседы проводились на дружественных тонах, в дальнейшем, по мере моего отказа становиться доносчиком, меня побили резиновыми дубинками. Я же, в то время, побратался с некоторыми «пацанами», и дал слово быть вором в законе. Я сразу же признался друзьям в предложении, сделанном мне надзирателями. Некоторые из сокамерников признались, что и им делали такие предложения. Сидели со мной разные пацаны. Были и убийцы и простые воришки. Как то к нам в камеру пришла «ксива», записка от других арестованных, что в нашу камеру скоро приведут такого-то осужденного, и чтоб мы его положили у параши, то есть опустили. Он в чём-то провинился, кого-то предал. Защитить его я не мог. Этого арестованного избили и изнасиловали. А так ка его постоянно били и издевались над ним на прогулке, я перестал выходить на свежий воздух. Смотреть на издевательства сокамерников было невыносимо. До отправления на зону, все пять месяцев я пролежал на шконке в клубах табачного дыма. Перед моим отправлением в лагерь, несколько раз в камеру вбегали охранники и нас избивали. Осужденный, которого изнасиловали и над которым каждый день издевались сокамерники, как то не выдержал побоев, и при выходе на прогулку, кинулся к охране с просьбой его спасти. Вот после этого, нас каждый день гладили дубинками, в целях исправления. Я думал, что в тюрьме меня будут содержать до совершеннолетия, и отправят на взрослую колонию, но меня отправили на малолетнюю зону в село Маркваши за месяц до моего совершеннолетия. Со мной ехал один парень из Зернограда, которого изнасиловали. Их было два подельника. Оба из Зернограда. Но когда к одному из друзей прицепились заключённые с проверкой на смелость, стали подкалывать, один струсил, и это увидели все сокамерники. Второй - его друг, не заступился за земляка, (тоже струсил, но не так явно), хотя оба были крепкого телосложения и могли раскидать всю камеру. Он, лишь со скорбью, смотрел, как избивают и насилуют его испугавшегося проверки друга. Такие предательства часто происходят в тюрьмах. Так вот, когда мы отправились по этапу в лагерь, я сказал зерноградцу: «Не бойся, я никому о твоей беде говорить не буду». Зерноградский верзила чуть не разрыдался на моём плече. Ведь скажи я другим заключённым, не знающим о беде зерноградца, встречающимся по ходу нашего передвижения по этапу, что со мною едет обиженный, его бы насиловали и издевались везде, где представлялась для этого возможность. Но если б узнали другие, что я скрыл «петуха», меня бы точно ждала участь опущенного парня. Хотя всё переменчиво в этом мире. Сколько мне пришлось повидать ранее зверствующих зеков, а в дальнейшем превращённых в забитых и трусливых полулюдей, униженных и проклинаемых. Я не выдал несчастного и до зоны для малолетних преступников мы доехали благополучно. Сначала нас этапировали в Харьков, потом в Рязань. Припомнилось, как мы в поезде переписывались с девчатами. Их везли в соседнем купе. Какими несчастными казались мне тогда эти «зечки». От того, что рядом, в нежданно возникнувшем аду, находятся слабые, пусть осужденные, но женщины, моё сердце переполнялось состраданием. Они-то за что? Мне тогда не приходило в голову, в меру того, что я всегда к женщинам относился, как к чему-то светлому и святому, что среди них могут быть убийцы. При рассказе старцу, вспомнилось, как одна из них написала мне письмо со стихотворением. Перестукиваясь и переговариваясь через тонкую стену купе, я и она прониклись друг к другу какой-то симпатией. Довилось и посмотреть друг на друга, когда я выходил в отхожее место. Девушка была русоволосой блондинкой, с довольно таки приятной внешностью. Не знаю, она его сочинила или нет, но стихотворение осталось в моей памяти на всю жизнь. О, как завидовали тогда мне другие заключённые!

У спальной полки шуршание мыши…

В разных купе мы, прощаясь, молчим.

Поезд шумит, но дыхание слышу,

Вместе с биением сердца твоим.

Нет, не откроются в клетках засовы.

Но через прутья к тебе я прижмусь.

Крики охранников злы и суровы.

Милый в аду я любить научусь.

Боль через боль. Ну, куда же больнее?

Золото чувств нам дарует луна.

В скорбной разлуке мы только роднее.

Только бескрайней любви глубина…

Аввакум внимательно слушал мою исповедь. Он стал тем близким и единственным человеком, которому я поведал о себе всё. Я пересказал ему, как нас, заключённых, погнали, толкая прикладами через рязанский вокзал к крытым машинам. Стояли последние дни октября.

- Ложись! Встать! Бегом! Стоять! Ложись! К земле! - слышались команды солдат-надзирателей. Нас гнали, как последних врагов народа. Тело дрожало от холода, но я понимал, что в этом только моя вина. Перед смотрящими на нас вольными людьми, стоящими на вокзале, мне было стыдно и горько.

Рязанская тюрьма мне понравилась своей архитектурой. Она походила на старинный замок с огромными казематами. И малолеток, и взрослых загнали в одну камеру, вмещающую человек восемьдесят. Зерноградский парень от меня не отходил, словно от ангела хранителя, хотя я боялся разоблачения не меньше его. В этом случае моя жизнь могла быть непоправимо сломана. Женщин поселили, где то рядом. Их звонкие голоса доносились до меня через разбитое стекло решётчатого окна. Поужинав селёдкой с хлебом, и выпив чаю, заключённые в полумраке стали разглядывать друг друга, знакомиться. У одного паренька я увидел гитару. Как у него её не отобрали, не знаю. Я попросил гитару и сыграл пару мелодий. Потом спел несколько песен. Разнохарактерные зеки окружили меня. А так как мои песни имели нежные и трогательные оттенки, у многих из них на глазах появились слёзы. Это было одно из моих самых лучших выступлений за всю дальнейшую жизнь. Меня слушали до полуночи. До сих пор вижу глаза заключённых, настрадавшихся, обделённых и несчастных, многие из которых просидели в лагерях половину своей жизни.

Бывало, соберёмся в круг,

И запоёт мой нежный друг –

Гитара шестиструнная,

По-детски весело звеня.

За сердце трогая убийц,

Я видел слёзы кровопийц.

Знать, есть душа у всех людей.

Но кто б помог проснуться ей?

Даже конвойные из охраны не запретили мне петь в тот вечер. Я был молод. Казалось, мой голос доносился до всех камер рязанской тюрьмы. Естественно, мои песни посвящались встретившейся в поезде незнакомке, с приютившимся в стихах наболевшим отчаяньем, печалью, душевностью и зарождающейся любовью. Такие песни не могли не очаровать, и тем более не коснуться даже самых озлобленных сердец. Наверняка девушка услышала крик моей души, (я пел сидя у окна). Но поняла ли она, что исполнял их для неё тот, кому она передала письмо со стихами? От сокамерников мне достались тёплые одобряющие аплодисменты. Со многими из них я почти до утра долго сердечно общался. Немало мною написанных стихов разошлось через осужденных по многим лагерям России.

Светотень – золотая плясунья,

Ты проникла в темницу мою.

Ворожбой опьянила, колдунья-

Пред тобой в умиленье стою.

Ты трепещешь,как белая роза.

Теплым взглядом ласкаешь меня.

Привлекательна каждая поза-

Душу радует танец огня.

Ни плеч, ни бедер не скрывая,

Танцуй красавица нагая.

Порадуй душу арестанта

Игрою радужной брильянта.

Пленен я чарами твоими,

Увы, делимыми с другими.

Но благодарен я за этот

И мне подаренный луч света.

Я на шконку присел в полумраке.

Угасает в углу Светотень.

За решоткою в темном бараке,

Увядаю, как в вазе сирень.

Сердце ноет от давящей боли,

Петлей шею сжимает тоска.

Навещай меня, радость в неволе,

Ты, чья поступь светла и легка.

Повеял с воли воздух свежий,

Я дремой сам себя разнежил.

Как будто в храме, пред свечами,

Меня с любимой обвенчали.

Я обнял деву за колени-

Глаза слепили свет и тени.

Смахнул слезу - я вновь во мраке,

В холодном зоновском бараке.

Светотень – золотая плясунья

Заглянула в темницу мою.

Всего через пару дней, я вспоминал этот вечер, как самый чудесный в моей жизни, как пир во время чумы. Лишь меня привезли в Жигулёвский лагерь, разверзлись врата ада. Здесь то и начался мой настоящий кошмар. На малолетней зоне всех отбывающих срок заключённых, заставляли вступить в актив, одеть красную повязку. Для «блатного», это обозначало – стать ментом. Если бы я вступил в актив, и потом поднялся во взрослую колонию, до которой мне оставался всего месяц, меня бы там опустили. То есть отправили бы к петухам – попросту изнасиловали. Потому жигулёвский лагерь назывался «ментовским». Мне нужно было продержаться всего месяц. Меня стали избивать каждый день вступившие в актив малолетки. Били в отряде и на улице. Голову покрывали шапкой или книгой и били по голове табуреткой. Потом обливали водой, приводили в чувство и повторяли снова. Каких только форм издевательств не воплощалось на малолетней зоне. На многих вырезали на теле звёзды, заворачивали в матрас и выбрасывали со второго этажа. Многих не желающих вступить в актив «пацанов», было убито. Там нашли свою смерть и трое моих сокамерников из Ростова. Всё моё тело стало сине-коричневым от ежедневных побоев. Началась температура. От мелких кровоизлияний в мозг я стал плохо соображать. Казалось, что всё происходит в страшном сне. Скоро во мне проснулся инстинкт затравленного зверя,- я стал бросаться на обидчиков. Хватал всё, что попадётся под руку и сам нападал на избивающих меня подонков. Это понемногу убавило их пыл. Мне дали кличку «Волчара». Ещё немного и я бы стал перегрызать обидчикам горло. Помню, как в очередной раз огрызнулся кучке напавшей на меня шпане. Мне повезло, у рукомойника стаяла подгнившая труба, которую только что заменили, но не успели вынести на мусор. Вот ею я и разогнал нападающих на меня зеков. Вдруг сзади, в моё бедро воткнулось, что-то острое. Боли я не почувствовал, так как всё тело и без того болело. Это было заточка, длинной с лезвие ножа. Я развернулся и увидел убегающего трусливого заключённого. Хотел его догнать, но температура 40 градусов свалила меня окончательно. С кровоточащей раной я пролежал в постели до утра. Идя утром со всеми на утреннюю зарядку, я потерял сознание. Помню, как весь отряд после зарядки возвратился в барак. Кто-то переступал через меня, кто-то наступал на моё едва живое тело. Так же помню, как ко мне подошёл дворовый лагерный пёс. Он лизнул меня. Я обнял его лохматую голову и мне показалось, что я умираю.

В драке не почувствовал я боли,

А теперь шатаюсь взад-вперёд.

Встретить смерть не хочется в неволе,

Мать от горя без меня умрёт.

Ветер аромат доносит с луга,

Опускаюсь, словно в маков цвет.

С кем сейчас ты милая подруга?

Вспомнишь ли когда меня иль нет?

Родником струится кровь из раны –

Вся ладошка в алых лепестках.

Пред очами призрачные страны –

Миражей поплыли караваны

По судьбе затерянной в веках…

Лагерная, старая собака

На моей безжизненной груди

Зализала раны у барака,

И оставил смерть я позади.

Всё что хулиганством называлось,

Млечность поглотила под луной.

Сердце воскрешённое общалось

С Господом, объятым тишиной.

Через какой-то промежуток времени, ко мне подбежал начальник моего отряда с охраной. Расстегнули сорочку и увидели моё тело в виде сплошного синяка. Тут же меня отправили в Куйбышев, в лагерную больничку. Первые три недели я просто лежал в кровати. Мир обрёл мутные бесцветные очертания. Меня чем то кололи. Давали таблетки. Я словно заново родился и впервые задумался, как жить дальше? Да, те холодные, зимние дни стали моим новым рождением. И таких новых рождений в течение моей жизни произошло со мной несколько. Первое, что я осознал, это было то, что зло причинённое другому, рано или поздно тебе же и вернётся. В больничной палате лежали зеки с проломленными головами, с ножевыми ранениями, с переломанными ногами, которые они себе ломали сами, чтоб попасть на больничку. Тут же лежали туберкулёзники и прочие больные. Что творилось с моей еле-еле осознающей окружающее душой, передать невозможно - сплошная боль и невыносимая мука. Кое-как возвратившемуся к жизни в больнице, мне разрешили свидание с мамой. Она приехала из Ростова, и от моего вида чуть было не умерла от горя. Да и я от жалости к ней, когда её увели, завыл в одиночестве, как затравленный волк. Кроме воя не проронил ни одного слова, ни одной слезы. Господи, до какого скотства может довести себя человек. Но, всё же потихоньку, кое-как я стал поправляться.

Дата добавления: 2015-08-20