В камере

Часовой закрыл за мною двери.

В камере протухший полумрак.

Зэки – словно загнанные звери.

Я присел на шконку и обмяк.

И меня мгновенно обступили,

Через слово уши резал мат.

«Табачку… За что попал?» – спросили.

Сквозь решетку щурился закат.

Мне б попасть сюда путями славы,

Как Джордано или Галилей.

Я ж, напившись пагубной отравы,

Сел из-за усталости своей.

Эх, Россия! Бедная Россия!

Дикая, холодная страна!

Без тепла замерз в снегах Мессия.

Спутал все дороги сатана.

Нету человечности в породе

Ряженых, бездушных обезьян.

В сером, обезличенном народе

Можно выжить, если сильно пьян.

Грудь сдавило смертною тоскою –

Вспомнил детство, бабушку и мать.

И ее, которую родною

Я любил, лаская, называть.

Я и жив единственной надеждой,

К ней прижавшись, посидеть в тиши.

Красоту, прикрытую одеждой,

Ощутить с теплом родной души.

От раздумья взмокла вся рубашка.

Луч, игравший на стене, поник.

Божья залетевшая букашка…

И вздохнул из темноты старик.

Сколько их, таких, как я, – заблудших,

Звезд упавших, старых, молодых,

Не дождавшихся условий лучших,

Не услышавших речей Святых?!

Этот вор вполне мог стать героем.

Тот бандит героем в прошлом был.

Существую в мире я изгоем –

Мне ни тот, ни этот путь не мил.

Я не выдержу четыре года,

С мировой бедой наедине,

В царстве одичалого народа,

В Господом оставленной стране.

Я б пошел Исусовой тропою,

Но следов под снегом не найду.

Преклоняюсь, Боже, пред тобою!

Помяни упавшую звезду.

Их было пятеро, один мастер спорта по боксу. Прицепились они. Надо было не упасть в глазах моей девушки. Я провожал её до дома. Когда на меня напали, я проткнул ножом боксёру живот. Естественно не насмерть. Знал куда наношу ранение. Мои действия исходили из желания напугать, парализовать, а не убить человека. Иначе бы они меня убили точно. В этом сомнения не было. Компания разбежалась. За это был арестован. В местах лишения свободы перенёс психологические стрессы, побои от охранников и в драках с заключёнными, а так же преодолел тяжёлые болезни. При мне убивали, насиловали, издевались над слабыми сокамерниками. Охранники заставляли вступить в актив, стать «стукачом», а тех, кто не соглашался, били по голове табуреткой через шапку, чтоб не было синяков. Естественно, я считал себя «блатным», и в актив не вступал. Отбили все внутренности. Произошли множественные кровоизлияния в мозг. После осложнений переболел воспалением лёгких и вирусным энцефалитом. Сначала была легкая парализация, потом отпустило. Долго тело сводили судороги. Болезнь, крайне тяжёлая. Как выжил, не знаю. Видимо молодой организм переборол и это несчастье. Продолжал пить и употреблять наркотики, которые можно было за деньги достать в любой зоне. Чуть не помер в лагере для малолетних заключённых от элементарной тоски. В общем, в девятнадцать лет вышел на свободу больным и озлобленным человеком. Говорил в основном на блатном жаргоне «по фене». Если б в лагере, я не писал стихи, то русский язык мною был бы забыт полностью. Писал, конечно, не грамотно с ошибками. Как дожил до освобождения, не знаю. Когда, освободившись из заключения, знакомился с девушками, говорил редко, потому, что было что ни слово, то мат. Больше слушал и молчал. При общении, выручало то, что я играл на гитаре и пел полублатные и лирические песни.

Детства нет. И я не сплю с игрушкой.

– Спи, Ванюшка! – не скажу тайком.

Вместо куклы обниму подружку,

Пахнущую мятой с молоком.

Отражаясь в голубом бездушье

Девичьих, открыто спящих глаз,

Нахожусь все время как в удушье

И ласкаю, как в последний раз.

Жжет огонь любви неразделимой –

Некому себя навек отдать,

Некого назвать своей любимой,

Оттого я с новою опять.

Неужели кончится все этим

Мрачным, одичалым, страшным сном?

А ведь счастье есть на белом свете.

Вон оно, смеется за окном!

Вон оно, красивое какое!

Травит душу звоном бубенцов!

Но прильнешь к нему – оно чужое,

Хоть душой из солнца и цветов.

Я умру, безумно одинокий,

Восходя на мною сбитый крест.

И несет меня мой конь жестокий

Мимо вслед мне машущих невест.

Продолжал пить и принимать наркотики. После пережитого в местах лишения свободы, трезвым находиться было тяжело. Всё больше сердце одолевала печаль, а душу - безысходность. Казалось, страданиям не будет конца. Наркотики и пьянство стали частью моего существования. Если я не принимал хоть маленькую дозу наркотического вещества, жизнь теряла краски и ввергала меня в жуткую тоску.

Не доверял я никому.

Наркотик и вино уму

Отрадой стали. И на всех

Смотрел я, мучаясь, сквозь грех,

Который тешился в миру,

Плоть одевая в мишуру,

В лекарственную красоту,

Скрывая духа чистоту…

Мы об иных мирах твердим,

Но свой изведать не хотим,

Где параллельных сеть миров –

Мир алкоголиков, воров,

Мир физиков и мир врачей,

Мир добряков и мир рвачей,

Мир проституток и блудниц,

Мир интеллектуальных лиц.

Живя в кругу своих границ,

Как гуманоиды, они

В своей все прячутся тени.

Пересекаясь меж собой,

Мир – для одних, другим – чужой.

Алкаш находит алкаша,

Вином роднится их душа.

Развратник ищет секс везде

И обитает в той среде.

Каков ты сам, таков и друг.

Коль светишься, твой светел круг.

От Света убегаешь прочь –

В твоём кругу всё время ночь.

У злого будет мир иным,

Коль он не будет больше злым.

Ну, сколько можно нам страдать?

Чтоб Бога в мире увидать,

Ему подобным нужно стать!

Естественно, я и компанию находил подходящую себе. Кончились те времена психбольницей, куда меня забрали до беспамятства пьяным при попытке к самоубийству. Вот там и началось моё переосмысление жизни. В больнице я познакомился с верующим человеком. Его упрятали в психушку за то, что он верил в Бога. Он меня познакомил с Новым Заветом, а Новый Завет стал знакомить меня с самим собой.

-Заходите! – врач сказал мне мило. –

Что случилось? – ласково спросил.

А меня кидало и мутило,

И ответить не хватало сил.

Понимаете, мне плохо, больно, тяжко.

Жить не хочется, сдавила грудь тоска.

- Понимаю. Всё пройдёт, бедняжка.

Мы излечим вас наверняка.

Вам ли, друг мой, говорить о смерти?

В двадцать-то не полных юных лет.

Жизнь прекрасна! Вы уж мне поверьте!

Повода к печали вовсе нет!

Тут вошли два крепких санитара,

Кто-то в зад мне шприц вогнал с дерьмом.

Отключился я, как от удара,

Растворившись в небе голубом.

Где парил – не помню, только скверно

Ощутил себя, очнувшись, я.

Что-то мне не то ввели наверно

Эти два безмозглых холуя.

Встать хотел, но не пустили связки

Осмотрелся, - Боже, я в аду!

Слева двое мертвых - для острастки,

Справа психи мелят ерунду

Понимаю: я лежу в психушке.

Эй, кудрявый! Где тут есть вода?

Что ты говоришь? Тебя звать Пушкин?

Слышишь, Пушкин, подойди сюда!

Санитара позови. Здесь двое,

Силившись горячку обмануть,

Обрели свою мечту в покое,

В мир иной для них открылся путь.

Развяжи, пожалуйста, мне руки!

Я не буйный. Я люблю стихи.

Если и буяню, то от скуки.

Бог давно мне отпустил грехи.

Ох, спасибо, милый! Ох, спасибо!

Запах здесь, как в морге, черт возьми!

Есть в палате мыслящий кто-либо?

Это что за стоны за дверьми?

Кто там так рыдает и смеется,

На себе вылавливая вшей?

Кажется, что сердце разорвется!

Как они похожи на людей!

Приподнялся, посмотрел в окошко.

В мир тропинку вьюга замела.

Зимушка! Согрей меня немножко.

Схорони под белые крыла.

За решетчатым окном, у которого я лежал связанным на кровати, ворожила напудренная красавица зима. Кружились снежинки. Частенько стекло разрисовывал хрустальными розами, похожий на мукомола, друг зимы - мороз. Открытым донским характером, от лимана поднимались холмы. Они возвышались белыми заснеженными богатырями, будто зовущими к душевному восхождению и переменам. Долгое нахождение в палате, приводило меня в отчаянье. В окружении психически больных людей и я чувствовал себя психом.

Прикурив под простыней окурок,

Я, тайком налил себе сто грамм.

За выздоровление, придурок!

И за прояснение мозгам!

Хорошо пошло. Тепло и сладко …

Полегчало раненой душе

Это даже лучше, чем зарядка,

Сделанная в склепе шалаше.

Спрятавшись от жизни с головою,

Все таблетки, выбросив в сортир,

Я, то хохочу, то жутко вою,

Глядя в щелку на безумный мир.

Мне сегодня санитар преблажный,

Поллитровку, за часы принес,

Чтоб утих мой мат многоэтажный,

Чтоб мне легче стало в мире грез.

И меня, под вечер, не связали.

И настал бы рай для дурака,

Если бы не старые печали,

Если бы не смертная тоска.

Разыгралась жизненная драма…

Что случилось? Стало что со мной?

Хочется сказать, как в детстве: - Мама!

Милая, уйдём скорей домой!

Но никто мне не согреет душу,

Ни девчонка из мечты, ни мать!

Перед Богом я предстать не трушу…

Только я лишь начал прозревать!

Я быстро навёл хорошие отношения с главврачом, и мне сделали вольный режим. Можно было гулять, в отличие от других больных, не только в обгороженном забором дворике, но и выходить за него через калитку к лиману с названием Миус, и с высоты заснеженных холмов разглядывать окружающий мир. Хотя я походил на затравленного зверька, калекой выпущенного на волю, приседающего, таящегося и озирающегося при ходьбе, постоянно ждущего, что вот-вот на меня обрушится очередная беда, через эти свои беды, я стал замечать и понимать страдания других людей, стал бояться смерти в грехе. В больнице при мне сошли с ума двое молодых парней, с которыми я успел подружиться. Один из них всё время повторял: «Я знаю всех, но только не себя!» Впоследствии, он стал меня принимать за Джона Ленона. Просил, чтоб я взял его в свою группу. У другого парня была очень красивая девушка. Когда она к нему приходила, парень прогонял её. Она плакала. Много раз я наблюдал за нею, любуясь девственной красотой, не в силах облегчить её страдание. Для меня, вышедшего с тюрьмы и давно не видящего женщин, она казалась Божеством. Девушка и её мама познакомились со мной. Не знаю чем, но я им сильно понравился. В больнице я строил из себя весельчака и играл на гитаре. Гитара всегда была моим спутником. Может, мои сентиментальные песни, расположили их сердца ко мне. Когда парень красавицы окончательно сошёл с ума, девушка хотела начать встречаться со мной, но я не мог пойти на предательство, по отношению к другу, не смотря на то, что от одного взгляда на неё, у меня кружилась голова. Меня не покидала надежда, что друг снова обретёт здоровье и рассудок. Позже, с этой семьёй, я был в дружеских отношениях долгие годы. В общем, жизнь была жутким, мучительным и непонятным сном. Тем временем наступала двадцатая весна моей жизни. Мои чувства, после освобождения, словно оттаивали и покрывались молодью нежных лепестков. Спасали меня только стихи, буквально рвущиеся из души. Таким образом, я занимал свой ум, чтобы выжить.

Закрыли дверь за мною санитары

– Ну, как дела? – спросил меня главврач.

Жаль, у меня здесь не было гитары,

Я б спел ему души могильный плач.

И вот вошел в шестую я палату.

Меня встречали Пушкин и Ньютон.

Мне Ломоносов стал родным здесь братом

И другом – Бонапарт Наполеон.

Когда под вечер мы собрались дружно,

Мне Александр умный дал совет:

– Ты не грусти, не мучайся, не нужно!

Поверь, того не стоит этот свет.

– Мы видели с тобой твою подружку.

Вкус у тебя на женщин – хоть куда! –

Сказал и подошел к окошку Пушкин,

Там, за окном, взошла его звезда.

Медсёстрам руки целовал Есенин.

Он от таблеток был немножко пьян.

В полате-мовзолее вскрикнул Ленин,

Вновь развязался маленький смутьян.

Земля вертелась на ладошке Бруно.

Я сел играть с Шекспиром в дурака.

Цветы укрылись желтой тканью лунной,

Луна, раздевшись, шла вдоль тростника.

Она с Весной у речки повстречалась,

Подруги нежно за руки взялись.

Спустившись в воду, весело плескались,

На берег выйдя, в травы улеглись.

Их нагота так чувственно прекрасна!

Я не стерпел, позвал к себе Весну.

Сияла ночь неповторимо ясно,

Весна с подругой подошла к окну.

Ее цветы легли на подоконник.

Клубничных губ вновь ощутил я вкус.

К нам Пушкин подошел, Луны поклонник.

В конце двора сверкал душой Миус.

Шептали о любви над нами звезды.

На скрипке чудо выводил сверчок…

Вдруг санитар вошел, сказал, что поздно!

Слепой, бездушный, вредный мужичок.

Мы потушили свет в своей палате.

И впрямь пора от жизни отдохнуть.

Палатный сумрак был мне только кстати.

Я ощущал Весны тугую грудь.

С ней говоря, вдохнул туманной сдобы.

Приметил чудный за окном пустяк.

– Прикройся, милая, я не хотел бы, чтобы

Тебя застал какой-нибудь сквозняк!

– Эй, вы, любовнички! Вы можете потише? –

Нас пожурил сквозь сон Наполеон. –

Идите к Пушкину, он там, с Луной на крыше.

Вы слышите? Стихи читает он.

Эх, Александр! Дорогой лунатик.

Твоя любовь понятна только мне.

Где ты теперь, мой по несчастью братик?

Все той же явью грезишь ты во сне?

Я помню, как мы расставались утром.

Как все в окно смотрели нам вослед.

Я с нею шел, жаль, врач был слеп как будто.

И было нам с Весной по двадцать лет.

В эту самую пору, я решил изменить свою судьбу. Первый вопрос мне задал Сергей Есенин – Кто я? Что я? В больнице я прочёл несколько его сборников. Есенин повернул меня к самому себе. Чуть позже, открытое мною Христианство, поменяло моё мировоззрение на всё окружающее. Отходя от наркотической зависимости, предо мною всё яснее стал вырисовываться дальнейший путь моего существования на земле. Продолжать самоуничтожение, как раньше, было действительным сумасшествием. Мне не хотелось возвращаться в лагерь, в котором меня ждали тоска, страдание, полное безумие и смерть.

Друг заблудившийся, Есенин,

Светла во мгле душа твоя.

Скользит она, как лист осенний

В ладони миро бытия.

В ладони новых юных жизней

По лезвию стихийных буйств,

Чтоб прорости смогли в Отчизне

Зародыши небесных чувств.

Разбойничьи ты тронул души,

Отдав им сердце в кабаках,

Чтоб Пугачёвы и Хлопуши

Любовью славились в веках.

Чтоб в небо,<< гадкие утята>>

Распятьем белым поднялись.

Чтоб Русь лебяжья была свята.

Ну, разве умирают в жизнь?!

После выхода из больницы, я уже был другим человеком, перенёсшим смерть, реанимацию и новое рождение. Жить приходилось по-иному, совсем не так, как я привык. И это было довольно таки мучительно. Особенно тяжело и болезненно проходили муки психического, умственного перерождения, когда я отвергал себя прежнего для себя нового. Обретённые болезни и печали гнали меня к поиску радости и счастья. Нужно было не зримое ранее прекрасное и счастливое, ощущать без вина и наркотических средств. Всё моё существо было в постоянном напряжении и тревоге. А так как душа после смерти группирует созвучные ей элементы, таким образом, я превращался в ядро нового существа. Я, постоянно, был настроен на искание духовности, а духовное имеет такие качества, которые меняют твой внутренний мир до неузнаваемости, хотя внешне ты в той же телесной оболочке.

Глава 3

После больницы, я вышел со второй группой инвалидности, и в дальнейшем, в течение девяти лет мне приходилось, ложиться в разные больницы для восстановления здоровья. Больным нужна скорая женская помощь, к тому же если их эрос дик и резв, как только что спущенный с цепи молодой пёс. По приезду в Ростов мне встретилась приятная девушка. Не знаю, чем я ей понравился, но она привязалась к измученному калеке, словно собачонка. На ней я и женился. Постепенно бросил употреблять наркотики, хотя выпивал ещё довольно-таки часто. Болезни, обретённые в лагере, делали мою жизнь тусклой и меланхоличной. Выпивка временами снимала серые краски окружающего меня бытия. Всё же я, постепенно, бросил не только пить, но и курить, хотя курил с восьми лет. Ломка началась сильная. Чтоб хоть немного приукрасить своё существование, я устроился работать в театр музыкальной комедии. Поначалу работал электриком-осветителем и подрабатывал рабочим сцены. Жена тоже устроилась работать в театр портной. Однажды пел под гитару в поезде, когда мы ехали на гастроли в Нижний Новгород. Почти все актёры собрались в моём купе. Пришла так же и хормейстер. Решила со мной позаниматься вокалом, когда приедем в театр. Позанимались. Через какое-то время она поставила мой голос на «опору», и я вышел на сцену. Сначала играл в массовках. Пел с артистами хора. После первых аплодисментов рыдал за кулисами. Тюремная охрана мне внушила в лагере, что я последняя мразь, ничтожество, бродяга. А тут признание! Много радостных минут мною были пережиты в театре, но из муз комедии пришлось уйти. Первая причина ухода была в том, что родился сын, а вторая заключалась в неприятии мною той разгульной жизни царящей среди работников театральной труппы. Я видел зазнайство некоторых актёров, да и повторять судьбу Михалкова, Задорного, Высоцкого, мне не хотелось. Трагическая судьба Высоцкого, да и некоторых других прославленных знаменитостей не вызывала желания прожить такою же жизнью и обрести мировую славу. К тому же, к этому времени, и без всякой известности я стал искусным Дон Жуаном. Знакомился с женщинами в любом месте, в автобусе, в парке, на улице, в больнице, в библиотеке. В муз комедии, также, многие женщины сами хотели познакомиться со мной. Да и все гомики театра набивались в друзья. Второго я не признавал категорически. К гомосексуалистам чувствовал неприязнь со времён моего заключения. Театр, казалось, вмещал все пороки мира. А мне хотелось познать духовное, то к чему в те времена большая часть населения не стремилась. Я стал ходить по разным церквям. Прочитал русских классиков Державина, Жуковского, Пушкина. А так же Тютчева, Лермонтова, Фета, Анненкова, Блока, Бунина, Бальмонта. Познакомился с трудами Ломоносова. С философами Фёдоровым, Соловьёвым, Лосским, Бердяевым у меня сложились постоянные литературные вечера. От Блока и Соловьёва я узнал о Духовном Женском Начале, о Софии. И в это же время, я сгорал в страстном пламени, получаемом от множества красивеньких любовниц. Душа раздваивалась.

Жене

Ты настояла на своём.

И вот тобой я окольцован.

Теперь мы жить должны вдвоём.

Но я другими зацелован.

Живу, как раньше, как привык –

Пьян и всё время с новой стервой.

Стал изворотливей язык.

Какая драка – там я первый.

Ты рядом, что же надо мне?

Моей душе лишь ты отрада.

Знать, я привык гореть в огне

С мечтой щемящей конокрада.

Я похищаю лошадей –

Красивых, диких, длинноногих.

Мне ширь обветренных степей

Милей домашних стен убогих.

Уж слишком жизнь моя грустна!

Ты дать не можешь, что хочу я.

Но ты счастливее, жена,

Тебе хватает поцелуя.

А я страстями одержим.

Мне смерть в лицо смеётся страшно.

Вот и хочу я быть любим

И этим мучаюсь напрасно.

На одиннадцатом году семейной жизни с женой пришлось разойтись. Наши отношения больше напоминали совместное проживание брата и сестры.

После нашего развода, сын жил с матерью. Через год она вышла замуж и в течение нескольких лет родила от другого мужа ещё троих детей. Сын перешёл ко мне. В это время, я всё больше задумывался о душе, духе, Боге, Вечности. Бывал у кришнаитов, у баптистов, интересовался йогой, посещал христианские храмы. Собирался поехать за границу. Визу в Германию мне оформила одна из моих поклонниц, а билеты до германского города Винзен-Луэ, достал А.О. Бухановский, ставший моим другом. Тот самый Бухановский, который выявил серийного убийцу Чикатило. В лагерях я увлёкся изучением поведения заключённых, для того, чтобы быть у них в «авторитете», или просто для того, чтобы выжить. Частенько они просили меня сыграть на гитаре, спеть, написать их девушкам стихи. Благодарили меня за это, кто пайкой сахара или хлеба, кто сердечной привязанностью. Иногда мы проводили в бараке интересные поэтические вечера. В зоне вокруг меня всегда собирались компании. А так как в моих песнях и стихах присутствовала тема любви, в царстве зла и обмана зеки тянулись к её проявлению через поэзию и музыку. Многие авторитетные уголовники пытались обрести статус моих друзей, в соответствии с обстановкой тех жутких условий. После освобождения, некоторые из них оставались мне настолько преданными, что готовы были исполнить любую мою просьбу. Я помню, в один из очередных обострений болезни, я пошёл в парк, чтоб подышать свежим воздухом. Меня мучала хроническая пневмония, сильный кашель и боли в сердце. В парке я повстречал двух друзей, один из которых отсидел четырнадцать лет, и в зоне подружился со мной. Другой, наоборот, в местах лишения свободы являлся охранником, исполнял роль надзирателя. Через этого надзирателя к осуждённым заносились наркотики, спиртное и разнообразные вещи, необходимые заключённым. Преступный мир в те времена был тесно связан с правоохранительными органами. Все лагерные авторитеты не имели бы в зоне значимости, если б их не поддерживали менты. Оба парня качались на тренажёрах. Возле этих «качков», я, худой и чахлый, выглядел, как Дон Кихот после сражения с мельницей. Они почему-то, сами, захотели стать моими телохранителями и в течение какого-то времени подчёркивали это перед другими товарищами. Обычно, в те времена охраняли уголовных авторитетов, двое моих знакомых, почему-то выбрали в качестве авторитета – чахлого поэта. Когда мы проходили мимо пьяной компании, эти два здоровяка заставили разойтись стаявших на моём пути выпивающих верзил, и, тем самым освободив мне дорогу, сказали – Проходи Санёк! Что-то доброе ютилось в душах этих парней. Их трогали мои стихи и песни, посвящённые хулиганам, пьяницам, проституткам.

Агатом ночи лик твой окаймлен.

Ты – как в застывшем мраке халцедона

Цветок, пробившийся сквозь городской бетон, –

Красавица ростовского притона.

Под лунное адажио сверчков

Упавшие ты звезды собираешь.

Есть в их мерцанье что-то от богов –

Ты перед каждым голову склоняешь.

Потом, расставшись с тем или другим,

Одна в тоске подсчитываешь прибыль.

Ты лоно жизни заменяешь им.

Они с тобою проверяют – живы ль?

Познала ты немало слез и бед.

Ютятся в сердце чувства неземные.

Гадает мальчик: любишь или нет,

Не зная про дела твои ночные.

Лишь с ним твоя постель, как чистый лист.

Он – как аккорд – единство звуков разных.

В нем будто все мужчины собрались

На званый пир твоих мгновений праздных.

Но ты живешь в тумане новых встреч

И утром слезно каешься в церквушке,

Не слыша наставляющую речь

Не знающей, что знаешь ты, старушки.

Того друга, с которым я подружился в лагере, скоро снова посадили. Он попросил меня выслать ему, вместо заключения, мои стихи. Я выслал, но через месяц, доброго по отношению ко мне здоровяка убили. А тот, который являлся охранником в лагере, в скорости уехал в Америку. Но и с другого континента он прислал мне много сердечных писем.

Вот, и делился я с Бухановским некоторыми тонкостями преступного мира. В то время и он помог мне в адаптации к свободе после освобождения, когда я бросил пить и курить.

Пришло и моё время покинуть Россию. Я продал всё имущество в доме, даже кровать. До отъезда в Германию остались считанные дни…

Вдруг встречаю девушку, как мне показалось, моей мечты. Наступил 1991 год. Мне исполнилось тридцать два года. Сразу же наградил свою избранницу всеми лучшими качествами, тем чего желал, что родилось во мне и жаждало выплеснуться в дикий и холодный до этого мир. Она стала моей Божественной Софией. О загранице забыл. Купил новые вещи в квартиру. Снова вернулся к поэзии. Женщины гениальны тем, что они могут подыграть любому мужчине, как и вдохновить на великое.

Спой мне, девица, спой!

Прогони грусть, красавица!

Посиди чуть со мной,

Мне глаза твои нравятся.

Ты глядишь на меня

Взором ангела спящего.

Но в душе без огня

Чувства нет настоящего.

Ты на зависть цветешь.

Красотой настрадаешься.

А любовь обретешь,

Как с Христом повстречаешься.

Отгуляй. Впереди

Мир в тебе перебесится.

Дух проснется в груди,

Все прекрасное взвесится.

А сейчас поворкуй!

Вдохнови на великое!

Подари поцелуй,

Простота ясноликая!

Какие начались чудесные вечера и ночи! Такого земного счастья, я ранее никогда не испытывал. После мною пережитых невзгод и страданий, я взрастил в себе ростки возвышенного чувства. Хотел настоящего семейного очага, и любить, любить, любить! С первой женой, не смотря на её доброе сердце, прелестей утончённой любви я не испытал. Я вышел из лагеря затравленным, никому не верящим зверьком. Новое сказочное состояние души застигло меня в страшные девяностые годы, во время полного хаоса и распада СССР. Но для меня мир в те дни облачился в райские сады с обитающими в нём ангелами.

Хоть вы ушли, очарованье Ваше

Ещё скользит по комнате моей.

Им ароматным мой покой украшен,

Душа парит, как стая голубей.

В расцветший сад врываюсь вслед за Вами,

Как призрак тая в солнечном огне.

Вы на меня взглянули небесами,

И я исчез в бездонной глубине.

Она ходила со мной по храмам. Даже пару раз выехала на природу. Красавица была моложе меня на пятнадцать лет. Я потерял голову. Даже многие мои болезни прошли. Куда-то делась хроническая пневмония и бронхит. Улучшилась работа сердца. Любовь оживила все мои члены. Кем только не работал, чтоб угодить моему ангелу. За шесть лет совместного проживания, я окончательно порвал с донжуанством. Обожал мою избранницу. Тянулся к святости отношений.

Дата добавления: 2015-08-20