|
Лежа на балконе, Арзакан прислушивался к ночным звукам. В хлеву надрывно мычала корова. Ветер шуршал сухими стеблями кукурузы, и порой казалось, что какое-то чудовище продирается через кукурузное поле.
Потом новый порыв ветра накидывается на осину, сотрясая ветки с такой силой, как будто это хлопают корабельные паруса.
Арзакан встал рано, в плохом настроении.
Сильная засуха стояла в то лето в Окуми, и далеко вокруг земля потрескалась от зноя. Сгорела кукуруза. Остановились по всей равнине мельницы.
Старики по-своему истолковывали бедствие.
— Чего хорошего можно ожидать? Разогнали волхвов наковальни, позакрывали церкви, сожгли дуб в Дурипши, — вот и поразила нас божья кара!
Так говорили старики, а деревенские кулаки с жаром поддакивали им.
Подняли голову бывшие волхвы. Зашевелились, зашептались гадалки, ворожеи, заклинатели.
Суеверный страх охватил крестьян. С тревогой прислушивались они к разговорам о втором пришествии.
Знойные дни сменялись лунными ночами.
Целыми селами поднимались крестьяне, отправлялись к столетним дубам или шли в Илори, и сотни голов скота приносились там в жертву святому Георгию…
Стотридцатилетний Какачиа Киут говорил:
— Хвала Илорскому святому Георгию! Никогда еще не жертвовали люди столько овец и коз!
Невероятные россказни ходили в народе.
Кулаки подливали масла в огонь, раздували панику.
И вскоре почти все сельчане стали смотреть на Арзакана с неприязнью.
При его появлении начиналось перешептывание, старики кривили губы, отводили глаза.
Заволновалось, забаламутилось село.
По ночам кулаки закалывали телят, рабочий скот и наваливались на еду. Пьянствовали, честили большевиков, предсказывали пришествие антихриста.
Днем сплетничали, шептались, прощались с волами и буйволами, которых зарежут ночью, целовали их в глаза.
Кулаки ссорились с бедняками, зато укрепили мир и согласие между собой.
За Кнутами была кровь Аланиа. Но теперь Аланиа пригласили Кнутов, закололи трех яремных быков, и женщины Кнутов усыновили аланиевых юношей, дав им прикоснуться зубами к своим сосцам. Под конец оба рода побратались.
Или вот Гвичиа и Хвичиа. На протяжении десяти лет вели они тяжбу из-за межей, а когда узнали, что скоро отберут и поля и межи, то помирились. И в честь примирения семидесяти трех кровных врагов закололи тринадцать быков.
Окумскими кулаками верховодили семь братьев Тарба.
Гвандж Апакидзе изредка наезжал в Окуми, а больше посылал распоряжения из Зугдиди, сообщал газетные новости и всякие сплетни.
Старший из Тарба, Ломкац, грозился в Окуми: «Надо убить Арзакана Звамбая, тогда избавимся от коллективизации».
То обстоятельство, что Арзакан на скачках победил Тарба, еще распаляло ненависть последних.
Арзакану удалось собрать вокруг себя несколько крестьян-бедняков. Он думал с помощью их и десятка комсомольцев организовать первый колхоз.
Но бедняки скоро разбежались.
«Кулаки не одолжат нам даже горсточки муки, и до колхозного урожая мы протянем с голоду ноги», — так оправдывались Цанава, самые бедные из местных крестьян.
Кулаки славили святого Георгия Илорского, с сожалением вспоминали о крепостном праве и вдовам Апакидзе, Дадиани, Эмхвари, даже без их просьб, натащили всякого добра.
Клялись закатившимся солнцем Николая II, вспоминали, вздыхая, о тех временах, когда романовский стражник угощал нагайкой Гвичиа, Хвичиа, Аланиа, Маланиа, Звамбая и Тарба…
В прошлую субботу Чежиа навестил Арзакана. Кац Звамбая было неприятно его посещение, но гость есть гость, и Чежиа был принят как подобает.
За столом, в присутствии стариков, не было сказано ни слова о колхозах.
После обеда Арзакан оседлал Арабиа и проводил друга до Гали.
Чежиа был невесел.
Он видел, что коллективизация во многих случаях проводится неправильно, не одобрял перегибов в этом деле.
Аренба Арлан правдами и неправдами уже провел коллективизацию в своем районе («даже кур обобществил», — рассказывал Чежиа) и с пренебрежением отзывался о «близорукости» и «либерализме» тех партийных руководителей, которые не хотели прибегать к насильственным мерам.
Ходили слухи, что Чежиа скоро снимут и на его место думают перевести Арлана.
— Конечно, у Арлана есть заслуги в прошлом, — говорил Чежиа. — Но разве это оправдывает самодурство и групповщину? Не могу согласиться с таким подходом к людям. Если имеешь в прошлом заслуги, за это превеликое спасибо. Но скажи, какую ты сегодня приносишь пользу?
Весь район говорит о том, что политику за Арлана делают его жена и тесть. Гвандж Апакидзе заправляет всем, он первый советчик у Арлана.
— Неужели так трудно справиться с этим человеком? — спросил Арзакан.
— Поеду в Тбилиси, и тогда он завертится: раскрою все его темные дела.
— Говорят, Арлана поддерживают в центре, — заметил Арзакан.
— Пусть кто угодно его поддерживает. Я все равно разоблачу его проделки, — твердо произнес Чежиа.
Солнце зашло за горы. Друзья простились.
— Если меня снимут, встретимся в Тбилиси, — сказал Чежиа, крепко пожимая руку Арзакану, и хлестнул свою лошадь.
Спустились сумерки. Потемнели выступы скал, нависшие над шоссе. На дальние равнины лег туман.
Арзакан был уже у Кохорского леса, когда раздался выстрел. Он донесся справа, из лесу. Арабиа рванулся.
Второй!
Третий!..
И еще, и еще!
Арабиа несся вперед. Арзакан выхватил маузер, и в этот момент кто-то выстрелил из винтовки с левой стороны дороги.
Арзакан тоже выстрелил на полном скаку, не целясь.
По конскому топоту он догадался, что преследователи скачут на неподкованных лошадях.
Остановиться?
Ему показалось нелепым встретиться с вооруженными врагами на открытом шоссе. Пришпорил Арабиа. Тот полетел, точно на крыльях.
Мелькали телеграфные столбы. В черной, как деготь, ночи летел Арабиа.
Снова послышался винтовочный выстрел, и опять слева. Потом поднялась пальба с двух сторон.
Заметив в темноте трамбовочную машину, Арзакан спрыгнул на землю, поставил Арабиа слева от себя, а сам укрылся за машиной.
Стрельба из винтовок участилась.
Чугунная машина, похожая на бегемота, стояла посередине дороги; кругом визжали пули. Все сильнее горячился Арабиа. Удерживая его левой рукой, Арзакан время от времени стрелял.
Он уже выпустил около десяти пуль. У него оставалось не более семи патронов.
Привязав Арабиа на короткий повод, он пролез меж огромных колес машины и залег под ней.
Лежал, припав к земле, тревожась, как бы пуля не попала в коня.
Слева стрельба прекратилась; по-видимому, у нападавших вышли патроны.
Зато справа пули сыпались градом.
Маузер Арзакана молчал.
«Ну-ка, подойдите сюда, если хватит духу!» — злобно думал юноша. Решено: он всадит в них шесть пуль, седьмую же прибережет для себя.
Вдруг видит: на расстоянии ружейного выстрела спешились три тени, отвели лошадей в кустарник, влево от шоссе.
— Не подстрели коня, бичо![28]— вырвалось у одного из трех.
«Не подстрели коня?» — Сначала Арзакан подумал, что его обманул слух. Но нет, он ясно слышал эти слова. И обрадовался.
Вдруг все трое легли на шоссе и подняли стрельбу. Арзакан затаился в своей засаде, держа в руке маузер со взведенным курком.
Те снова встали. Сделав перебежку, падали на землю и стреляли.
Машина словно ожила, гудел чугунный бегемот.
Арабиа метался, силясь подняться на дыбы.
Трое внезапно прекратили стрельбу и пропали из виду.
Арзакан всмотрелся в темноту и вдруг увидел их почти перед собой: они смело приближались к машине.
— Должно быть, сдох, — сказал по-абхазски верзила, шедший посередине.
— А может, патроны вышли, потому и молчит? — заметил другой. И в тот же миг Арзакан выстрелил в среднего, того, который сказал «Сдох».
Схватившись за живот, верзила упал на колени посреди дороги. Но пока Арзакан вылезал из-под машины, товарищи успели оттащить раненого в кусты.
Выйдя из прикрытия и сделав несколько шагов в сторону кустарника, Арзакан еще выстрелил. Прислушался. Полная тишина.
Вернулся и вскочил на Арабиа.
Это случилось в прошлую субботу.
Дома Арзакан ни словом не обмолвился о происшествии.
И все же на другой день весь Окуми знал об этом.
Кац Звамбая в глубине души гордился тем, что его сын вышел молодцом из такой опасной схватки.
И все-таки он не мог простить Арзакану, что тот вступил в колхоз. Ведь неизбежно возникнет вопрос о разделе отцовского хозяйства, и тогда весь дом, «полная чаша», пойдет прахом!
Арзакан терпеливо разъяснял старику, что для него же будет лучше, если он тоже войдет в колхоз.
Вскоре после нападения, за обедом, отец и сын поспорили.
Первый раз в жизни Арзакан позволил себе нагрубить отцу.
Кац рассвирепел, сбросил на пол посуду, толкнул ногой стол и опрокинул его. Стол ударил Арзакана по ноге, но он даже не охнул. Закусив губу, встал и, сердитый, вышел во двор.
Это молчание сына еще больше взбесило Кац Звамбая, и всю свою злобу он обрушил на жену.
Хатуна ни разу в жизни не осмелилась не только поперечить в чем-нибудь мужу, но даже назвать его по имени.
— Успокойся, — говорила она со слезами на глазах, подбирая посуду и ставя ее на место.
— Убирайтесь оба из моего дома! Идите пасти колхозных коров и знайте, что даже иголку не позволю я вам унести! — кричал Кац Звамбая, стуча кулаком по столу.
На другой день после этой ссоры Арзакан сказал матери, что уезжает в Тбилиси учиться.
Хатуне тоже не нравилось, что Арзакан вступил в колхоз, но тем не менее она держала сторону сына.
— Лишь бы ты был жив и здоров, а остальное как бог даст, — говорила мать, — и дом, и земля, и скот. Лишь бы тебя сохранил святой Георгий Илорский, а буйволов и коров пусть отдаст волкам на растерзание, если такова его воля.
Ночью Арзакан видел, как мать бесшумно встала с постели и, опустившись на колени перед иконой, истово молилась:
«Всемогущий святой Георгий! Сохрани моего Арзакана от пули, от злого языка, от завистливого взгляда и наговора! Семерых сыновей отняла у меня смерть, оставь же мне, святой Георгий, старшего сына…»
Проливая горючие слезы, жарко просила:
«Пресвятая богородица Мария, ты сама мать и знаешь, как горько терять сына. Мой Арзакан еще ребенок, и если он в чем согрешит перед тобой, прости и помилуй моего Арзакана, богородица Мария!»
Кац Звамбая обрадовался, узнав, что Арзакан уезжает из Окуми. Он решил, что парень струсил и потому собрался в Тбилиси.
Вообще-то Кац не любил этот город.
«Газеты, книги, — говорил он, — все идет оттуда. В Тбилиси живут безбожники, социалисты, все эти разрушители порядка и семейных устоев. Разве может быть здоровая семья, если женщине дали мужские права?»
Вот почему не любил Кац Звамбая Тбилиси.
— Арзакан хочет попросить лошадь у Мачагвы Эшба для товарища, который ждет его в Зугдиди, — сказала Хатуна мужу. — Из Зугдиди они поедут верхом до Сенаки.
— Мачагва не откажет мне в просьбе, но зачем же Арзакану вести лошадь порожняком, когда с ним может поехать Келеш? — ворчал старик.
Но Арзакан почему-то заупрямился и не захотел взять Келеша.
Кац Звамбая уступил. «Лишь бы убрался отсюда на время коллективизации, а там пусть хоть на спину взвалит себе лошадь Мачагвы!» — рассуждал он сам с собой.
Мать привыкла к отлучкам Арзакана, ее путало лишь то, что он отправлялся в путь в понедельник.
Со слезами пекла она ему на дорогу пирожки.
— Солнышко мое, радость моя, не езжай в понедельник, — молила Хатуна, разделывая тесто тонкими, как газыри, руками. — Сам знаешь, на дорогах неспокойно, и на селе много у тебя недругов. Дурные сны мучили меня и вчера и позавчера.
Сын, нахмурившись, чинил плетку и с горечью слушал причитания матери. Даже такую маленькую ее просьбу не может он выполнить. Ведь он обещал Тамар, что доставит ей лошадь к четырнадцатому августа!
— Ну, какая беда, мама, в том, что завтра понедельник? Какие теперь понедельники? Пора забыть об этом.
Но разве можно ее убедить? Лицо матеря горько собиралось в морщины, и у Арзакана щемило сердце: казалось, сама старость заклинает его.
…Наступил понедельник.
Ранним утром вышел Арзакан к реке и загляделся на кипевшую в ней жизнь. Смотрел, как резвились, гоняясь за мошкарой, стайки головастиков, как расходились по воде маленькие круги.
Солнце уже взошло, но его лучи с трудом пробивались через густую листву. И в тех местах, где играли солнечные блики, из воды высовывались рыбки.
Безмолвное ликование, с каким миллионы речных обитателей приветствовали солнце, поразило Арзакана.
Время от времени проплывали лососи. Величаво проносились они через толпы головастиков, бросавшихся от них врассыпную.
Жизнь природы всегда повергала Арзакана в раздумье. Он вспомнил детство. Образ босой Дзабули встал перед ним: вот здесь Арзакан и Дзабули искали разноцветные камешки, копались в мелкой заводи, ловили рыбу крошечными сетями. А вот под тем старым вязом прятались они в полдень, играли в «мужа и жену» — Арзакан и Дзабули…
Мать окликнула его, позвала к столу.
Хатуна упросила сына напоследок, перед отъездом, позавтракать вместе с отцом.
— Хоть и сильно он обижен, но все же болеет душой за тебя, — шептала она. — После субботнего происшествия ночей не спит, грозится перебить твоих врагов.
За завтраком старик заставил сына выпить два стакана водки. Арзакан молча ел хачапури,[29]любовно глядел в глаза матери, порой угощал малышей и ласкал их.
А выйдя на крыльцо, почувствовал, что двигается как в тумане, и не мог понять: от водки ли это ощущение или от тоски? Начинало казаться, будто ему предстоит далекий, незнаемый путь, будто навсегда прощается он с этой прекрасной магнолией, растущей перед домом, с этим тополем, орешником, яблоней, с пышными султанами инжирного дерева — бесстрастными свидетелями его детских лет.
Взглянул на инжирное дерево, и вспомнился Тараш Эмхвари. И сейчас же встал перед ним образ Тамар.
Тамар поедет с ним в Тбилиси. В этом городе, думал он, все решится, и после этого он снова примирится с Тарашем Эмхвари.
Да и чем, в сущности, провинился перед ним Тараш? Ни разу не позволил он себе ни одного обидного слова, всегда выказывал к сыну своей кормилицы неизменную сердечность.
Взгляд Арзакана упал на стадо, рассыпавшееся по пастбищу.
«Как знать, может, и отца собьют с толку, и он, как те злобные кулаки, заколет этих чудесных, работящих животных? Ведь эти бычки — Цабла, Лома и Гвиниа, — все они питомцы Арзакана. А тот черномордый Квишора и выкормлен им».
И где-то в тайниках своей души он уловил нечто вроде привязанности собственника к скотине. «Нет, — тут же утешил он себя, — это не привязанность собственника, это просто любовь к живым тварям. Я ведь всегда любил животных».
Сегодня он уезжает из Окуми. Пусть же судьба сохранит и эту скотину, и эти тополя, орешники, инжирное дерево, и этот двор!
А Арабиа? Привязав Арабиа к столбу, отец чистит его скребницей. Никогда раньше не видел Арзакан, чтобы отец готовил коня для сына.
Со всем мог примириться юноша, но одного не мог себе представить, — как он расстанется с Арабиа? Одна мысль об этом причиняла ему физическую боль. И это не было воображением, — самую настоящую, реально ощутимую боль. Но он тотчас же утешил себя: ведь еще неизвестно, удастся ли ему устроиться в институт.
Огорчало его и то, что он оставляет мать с тираном-отцом.
С такими думами Арзакан выехал на шоссе. Мать старалась держать себя в руках, но по лицу ее катились слезы. И опять показалось Арзакану, что сама старость умоляет его остаться.
Дорогой Арабиа артачился, он не выносил, чтобы вровень с ним шла другая лошадь. Глядя на него, нервничала и лошадь Эшбы. Выйдя из терпения, Арзакан огрел обеих плеткой.
Взглянул на небо и перевел коней на рысь.
Ехал и представлял себе завтрашнюю встречу с Тамар. Не откажется ли она от своего обещания, поедет ли с ним на верховую прогулку? Он ясно представлял себе ее стройную фигуру, движения, речь. Вот только выражение ее лица не в силах был припомнить.
Вспомнил путешествие в Илори, свадьбу Арлана и то мгновение, когда Тамар, взглянув на купол храма, вдруг обнаружила потерю своего креста.
Арзакан схватился за боковой карман. Крест при нем. Как только они приедут в Тбилиси, он его непременно ей вернет. Там совсем другая атмосфера. Тамар острижет волосы, а крест продаст или подарит в музей.
Да, в Тбилиси все будет совсем иначе. И ему казалось, что он уже слышит гул фабрик, рев автомобильных гудков, резкие звонки трамвая…
Наступала ночь. Почернели вершины гор. Туман окутал крепость Сатанджо. Потемнели дороги.
Молчали придорожные леса. И лишь изредка доносился скрип арбы.
Крепко держа поводья, Арзакан выравнивал бег лошадей.
До Ингура оставалось несколько километров.
…Под бревенчатым мостом, перекинутым через приток Ингура, притаились тени двух рыболовов. У одного из них, высокого роста, через плечо перекинут белый башлык.
Человек с башлыком беспокойно ворочался, вставал, снова садился. Затенив ладонью глаза, глядел на запад.
— Слушай, Джото, ты наверняка знаешь, что он сегодня выехал из Окуми?
— Наверняка, дядя Гвандж, клянусь памятью матери! Сегодня я подослал к ним сестру, она видела, как старик чистил Арабиа.
— Но ведь сегодня понедельник, — мы и забыли об этом. Неужели Кац Звамбая позволит своему сыну выехать в понедельник?
Некоторое время молчали.
Джото вытянул удочку, и оба услышали, как с лесы, журча, стекала вода.
Ветер доносил издали скрип запоздалых арб.
— Послушай, Джото, почему так оплошал этот скопец Ломкац Тарба? Как же семеро братьев не смогли укокошить одного змееныша?
— Сестра утром рассказывала: Ломкац, оказывается, был ранен в живот.
— А может, у них патронов не хватило, у этих растяп, а, Джото?
— Патронов-то было вдоволь. Я сам, дядя Гвандж, дал им накануне двадцать пять штук. Но змееныш заполз под машину.
— Откуда, черт возьми, взялась там машина?
— Они же укатывают Окумское шоссе.
— Да проклянет их святой Георгий Илорский! Эти окаянные вечно что-нибудь укатывают, — проворчал Гвандж Апакидзе. И опять зорко поглядел на запад, хрустя пальцами.
Потом сел рядом с Джото, оперся локтями о колени, сжал голову руками.
— Опоил нас этот мерзавец Чамба! Помолчав немного, добавил:
— Если и сегодня увернется от нас сын криворожего, тогда прощай! И Арабиа, и шервашидзевская дочка достанутся ему. Слушай, Джото, говорят, что его вызвали в Тбилиси, чтобы назначить секретарем нашего района. Если это случится, нам с тобой придется распроститься с Окуми. А крестница моя, конечно, выйдет за него замуж…
— Как с ним сладить, дядя Гвандж, когда даже ружей с нами нет? Ведь его, окаянного, на коне и ветер не догонит. А у меня только револьвер.
— Чудак! С ружьями сидеть на шоссе, где проходят сотни людей, арбы, автомобили? При мне и револьвера нет. Мы — мирные удильщики, сидим у моста и удим рыбу… Не в оружии дело, сынок, — иронически добавил Гвандж. — Был же у тебя в руках кинжал на свадьбе Арлана.
Джото Гвасалиа вскочил в гневе.
— Выходит, что ты меня привел сюда ловить головастиков, а, дядя Гвандж? Я в жизни не держал в руках удочки!
— Ты с головастиками не шути. Головастик-то он головастик, а вырастет — щукой станет, да и слопает тебя. А этот сопляк пусть только проедет здесь. Очень нужно мне оружие против него! Уж не принимаешь ли ты меня за Тарба? Таких сопляков я ногтем давил в собственном доме.
Спустя некоторое время Гвандж сказал:
— У тебя зрение острее, парнюга, посмотри-ка, что там.
Джото приподнялся, потом снова припал к земле, схватился за удочку.
— Тсс… — лишь смог он произнести.
— Одна запасная лошадь, на другой он сам, да?
— Одна запасная лошадь, на другой он сам, — повторил Гвасалиа и стиснул рукоять кинжала.
Он горел любопытством узнать, что теперь предпримет Гвандж. Довольно наслышался он про злодеяния и разбойничьи подвиги Гванджа Апакидзе, и все же не мог угадать, каким способом безоружный старик думает справиться с вооруженным Арзаканом? К тому же Арзакан не считался трусом в Окуми.
По деревянному мосту застучали копыта.
Как только всадник поравнялся с удильщиками, Гвандж Апакидзе вскочил, сорвал с себя белый башлык и с необыкновенной быстротой закрутил им в воздухе.
Арзакану показалось, что из-под моста взлетела белая птица, — так фантастически реял во мраке белый башлык. Но он не успел разобраться в этом. Арабиа чудовищным прыжком вынесся вперед, и лошадь Эшбы, шедшая на поводу, сорвала Арзакана с седла.
Арабиа волочил его по земле, пока нога не освободилась от стремени.
Паромщик видел: какой-то высокий мужчина в белом башлыке и второй, пониже, всю ночь гонялись за двумя оседланными лошадьми.
Еще до зари Арабиа и лошадь Мачагвы Эшба прискакали в Окуми, переполошив и подняв на ноги все село.
А шестнадцатого августа, поздней ночью, аробщики привезли в Окуми завернутого в бурку Арзакана.
В дело вмешались власти. По подозрению арестовали двух братьев Тарба. Засуха кончилась. И несколько дней подряд в Окуми шли дожди…
Дата добавления: 2015-08-02; просмотров: 52 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
МИСОУСТ | | | ГЛАЗА КВАКШИ |