|
Читайте также: |
спектакля, время от времени заглядывать за кулисы, рассматривать на
большой елке лилии с золотыми тычинками, брать в руки фигурки людей и
животных из вертепа, отыскивать свечку, которая горела за транспарантом,
изображающим звезду, взошедшую над яслями в Вифлееме, и, наконец,
приподнять свисающую до пола скатерть, чтобы увидеть груды оберточной
бумаги и картонных коробок, наваленных под столом.
Разговор в ландшафтной становился все менее занимательным. В силу
горькой неизбежности он опять постепенно свелся к весьма неприятной теме,
не перестававшей занимать все умы, хотя, блюдя праздничную торжественность
вечера, ее и пытались обойти молчанием: к процессу директора Вейншенка.
Гуго Вейншенк сам заговорил о нем с какой-то неестественной бойкостью в
голосе и жестах. Он сообщил подробности опроса свидетелей, прерванного на
время праздников, с неподобающим озлоблением обругал председателя доктора
Филандера за его явно предвзятое отношение к делу, подверг высокомерной
критике насмешливый тон прокурора, который тот счел уместным принять в
отношении обвиняемого и свидетелей защиты. Но так или иначе, а Бреслауэр
сумел весьма остроумно парировать все неблагоприятные показания и заверил
Гуго Вейншенка, что обвинительного приговора пока что опасаться не
приходится. Сенатор из учтивости задал ему несколько вопросов, а г-жа
Перманедер, сидевшая на софе, надменно вздернув плечи, время от времени
призывала страшнейшие проклятия на голову Морица Хагенштрема. Остальные
молчали... Молчали так упорно, что мало-помалу смолк и директор; и если
для маленького Ганно там, в большой столовой, время текло неприметно, как
в райских кущах, то в ландшафтной стояла гнетущая, напряженная, боязливая
тишина, продолжавшаяся вплоть до половины девятого, когда Христиан
вернулся из клуба, где праздновали рождество холостяки и suitiers.
Потухший кончик сигары торчал у него изо рта, ввалившиеся щеки
порозовели. Он прошел через большую столовую и, войдя в ландшафтную,
объявил:
- Ох, детки, до чего же красиво у нас в зале! Знаешь, Вейншенк, нам бы
следовало привести сюда Бреслауэра. Я уверен, что он ничего подобного в
жизни не видывал!
Консульша искоса бросила на него строгий, укоризненный взгляд. Но в
ответ на его лице не изобразилось ничего, кроме вопросительного
недоумения.
В девять все двинулись ужинать. Как и всегда в этот вечер, стол был
накрыт в ротонде. Консульша растроганно прочитала традиционную молитву:
О, снизойди, Христос, к своим дарам,
Когда придешь ты в гости к нам! -
и, по традиции же, присовокупила к ней краткое, наставительное
обращение к окружающим, в котором она призывала подумать о тех, кому в
этот вечер не так хорошо, как семейству Будденброков. После этой маленькой
речи все с чистой совестью уселись за обильный ужин, начавшийся с карпов в
растопленном масле и старого рейнвейна.
Сенатор положил себе в кошелек несколько рыбьих чешуек, чтобы в нем
весь год не переводились деньги. Христиан с грустью заметил, что ему, увы,
и это средство не помогает, а консул Крегер уклонился от принятия сих мер
предосторожности, заявив, что ему теперь не приходится опасаться колебаний
курса, он со своими грошами давно уже в тихой пристани. Старик постарался
сесть за ужином как можно дальше от своей жены, с которой он годами почти
не разговаривал, ибо она все не переставала тайком посылать деньги Якобу,
лишенному наследства сыну, - в Лондон, в Париж, в Америку. Ей одной было
всегда известно, где он влачит свое жалкое существование безродного
авантюриста. Консул Крегер помрачнел и насупился, когда за следующим
блюдом речь зашла об отсутствующих членах семьи и сердобольная мать
потихоньку смахнула слезы.
Сотрапезники поговорили о франкфуртских и гамбургских родственниках,
вспомнили без всякой злобы о пасторе Тибуртиусе в Риге, а сенатор украдкой
даже чокнулся с сестрой за здоровье господ Грюнлиха и Перманедера - ведь и
они в известной мере принадлежали к семье.
Индейка, фаршированная каштанами, изюмом и яблоками, снискала всеобщее
одобрение. Было даже решено, что это самый крупный экземпляр за последние
годы. К ней подавался жареный картофель, овощи двух сортов и два вида
маринованных фруктов в таком количестве, словно то был не гарнир, а
единственное блюдо, которым всем предстояло насытиться. Запивали индейку
выдержанным красным вином фирмы "Меллендорф и Кь".
Маленький Иоганн, сидя между отцом и матерью, едва дышал после куска
фаршированной грудки. Он уже не мог больше состязаться в еде с тетей
Клотильдой, да и вообще приуныл от усталости, хотя очень гордился, что
ужинает со взрослыми и что рядом с его прибором на затейливо сложенной
салфетке лежит, как и у всех, один из его любимых хлебцев, обсыпанных
маком, а перед прибором стоят три бокала, тогда как до сих пор он всегда
пил из золотого бокальчика, подаренного ему крестным - дядей Крегером. Но
когда дядя Юстус начал разливать по самым маленьким из бокалов греческое
маслянистое желтое вино, а горничная внесла мороженое с вафлями - красное,
белое и коричневое, у него опять разыгрался аппетит. Он съел сначала
красное, затем немножко белого, и, хотя от мороженого у него почти
нестерпимо болели зубы, не удержался и попробовал еще шоколадного, заедая
его хрустящими вафлями, пригубил сладкого вина и стал прислушиваться к
тому, что говорит заметно оживившийся дядя Христиан.
А Христиан рассказывал о праздновании рождества в клубе, будто бы очень
веселом.
- Боже милостивый! - воскликнул он тоном, которым обычно начинал
рассказ о Джонни Тендерстроме. - Они дули шведский пунш, как воду!
- Фи! - сказала консульша и опустила глаза. Но Христиан не обратил на
это внимания. Взгляд его сделался блуждающим, мысли и воспоминания с такой
живостью проносились у него в голове, что казалось, их тени мелькают на
его изможденном лице.
- А знает ли кто-нибудь из вас, как чувствует себя человек, не в меру
хвативший шведского пунша? Я имею в виду не опьянение, а то, что
начинается на следующий день, - очень странные и препротивные последствия
- да, препротивные!
- Причина, достаточно основательная, для того, чтобы подробно
рассказать о них, - вставил сенатор.
- Assez, Христиан, нас это не интересует, - вмешалась консульша.
Но Христиан и ее замечание пропустил мимо ушей. Таково уж было свойство
его характера - в минуты возбуждения никаких резонов не слушать. Он
помолчал, и вдруг то, что его волновало, неудержимо прорвалось наружу.
- Ходишь-бродишь, и все время тебе скверно, - выпалил он, сморщив нос и
повернувшись к брату. - Головная боль, в желудке непорядок... Ну, это,
конечно, случается и по другим причинам. Но тут все время чувствуешь себя
грязным, - и Христиан брезгливо потер руку об руку, - чувствуешь, что все
тело у тебя неумытое. Начинаешь мыть руки - ничего не помогает: они все
равно влажные, нечистые, даже ногти какие-то жирные... Садишься, наконец,
в ванну, и опять без толку - тело липкое, ничем его не отмоешь, оно тебя
злит, раздражает, ты сам себе противен... Знакомо тебе, Томас, это
ощущение? Ну скажи, знакомо?
- Да, да! - отвечал сенатор и махнул рукой, лишь бы отвязаться.
Но Христиан с той поразительной бестактностью, которая все возрастала у
него с годами и не позволяла ему сообразить, что эти подробности крайне
неприятны всем сидящим за столом и более чем неуместны в этот вечер и в
этой обстановке, продолжал красноречиво описывать состояние после
неумеренного потребления шведского пунша, покуда не решил, что все уже
сказано, и тогда мало-помалу смолк.
Перед тем как были поданы сыр и масло, консульша еще раз произнесла
маленькую речь.
- Если и не все, - сказала она, - складывалось а течение многих лет
так, как того, по неразумию и слепоте своей, желали отдельные члены нашей
семьи, то все же явного благословения божьего над семьей Будденброков было
более чем достаточно, чтобы сердца всех здесь присутствующих исполнились
благодарности. Ведь такая смена счастья и суровых испытаний как раз и
указует на то, что господь не отвратил от нас своей десницы, но мудро
правил и правит нашими судьбами; неисповедимые же пути его никому не дано
познать. А теперь всем следует единодушно поднять бокалы и выпить за благо
семьи, за ее будущее - будущее, которое наступит, когда старики и
следующее за ними поколение давно уже будут лежать в сырой могиле, - за
детей, для которых, собственно, и устраивается этот праздник!
И так как дочурку директора Вейншенка увели домой, то маленькому
Иоганну пришлось одному обойти весь стол, начиная с бабушки и кончая
мамзель Зеверин на нижнем его конце, чокаясь со взрослыми, которые в свою
очередь чокались друг с другом. Когда он подошел к отцу, сенатор,
коснувшись своим бокалом бокала мальчика, ласково взял его за подбородок,
чтобы посмотреть ему в глаза, но не встретил ответного взгляда:
темно-золотистые ресницы опустились низко-низко, прикрывая легкие
голубоватые тени под глазами.
Зато Тереза Вейхбродт обеими руками обняла голову мальчика, звонко
чмокнула его в щеку и сказала с такой сердечностью, что господь не мог не
внять ей:
- Будь счастлив, милое дитя мое!
Час спустя Ганно уже был в кровати; он спал теперь в первой по коридору
комнате, соседней с гардеробной сенатора. Мальчик лежал на спине, так как
его желудок еще отнюдь не усвоил того изобилия пищи, которое ему пришлось
принять в себя сегодняшним вечером, и следил взволнованным взглядом за
преданной своей Идой. Она вышла из соседней комнаты, уже в ночной кофте,
и, держа в руке стакан, кругообразными движениями вращала его в воздухе.
Ганно быстро выпил воды с содой, состроил гримасу и снова опустился на
подушки.
- Ну теперь меня уж обязательно вырвет, Ида!
- Да нет же, дружок! Нет! Ты только лежи на спине и не двигайся... Вот
видишь, недаром я тебе делала знаки! А мой мальчик даже и смотреть не
хотел...
- Может, все еще и обойдется... Ида, когда принесут мои подарки?
- Завтра утром, дружок!
- Пусть несут прямо сюда, чтобы я сразу увидел!
- Ладно, ладно, сперва надо еще хорошенько выспаться. - Она поцеловала
его, погасила свет и вышла.
Ганно остался один; он лежал неподвижно, успокоившись под благотворным
действием соды, и перед его закрытыми глазами вновь зажглось праздничное
великолепие сияющего зала. Он видел свой театр, свою фисгармонию, книгу по
мифологии, слышал, как где-то вдали хор поет: "Ликуй, ликуй,
Иерусалиме!.." Потом все заслонилось каким-то мерцанием. От легкого жара у
него звенело в голове, а сердце, сдавленное и напуганное взбунтовавшимся
желудком, билось медленно, сильно и неравномерно. Такое состояние
нездоровья, возбуждения, стесненности сердца, усталости и счастья долго не
давало ему уснуть.
Завтра состоится третий праздничный вечер - у Терезы Вейхбродт, и Ганно
с радостью предвкушал его, словно какую-то забавную интермедию. В прошлом
году Тереза окончательно закрыла свой пансион, так что во втором этаже
маленького домика, Мюлленбринк, 7, обитала теперь одна мадам Кетельсен,
сама же Тереза поместилась в первом. Недуги, которым было подвержено ее
изуродованное, хрупкое тельце, с годами все возрастали, и она с истинно
христианским смирением и кротостью готовилась к скорому переходу в лучший
мир. Посему мадемуазель Вейхбродт уже в течение многих лет каждое
рождество считала своим последним и старалась, по мере своих слабых сил,
придать как можно больше блеска празднику, который она устраивала в своих
маленьких, нестерпимо жарко натопленных комнатках. Так как средств на
покупку множества подарков у нее не было, то ока ежегодно раздаривала
часть своего скромного имущества, устанавливая под елкой все, без чего
хоть как-то могла обойтись: безделушки, пресс-папье, подушечки для иголок,
стеклянные вазы и, наконец, отдельные книги из своей библиотеки -
старинные издания необычного формата и в необычных переплетах: "Тайный
дневник наблюдателя за самим собой", "Алеманские стихотворения" Гебеля,
притчи Круммахера (*69). Ганно уже был обладателем книжечки "Pensees de
Blaise Pascal" (*70) ["Мысли Блэза Паскаля" (фр.)] - такой малюсенькой,
что ее нельзя было читать без увеличительного стекла.
Бишоф в эти вечера лился рекой, а коричневые имбирные пряники Зеземи не
имели себе равных. Но никогда, может быть, из-за трепетного самозабвения,
с которым мадемуазель Вейхбродт всякий раз праздновала свое "последнее
рождество", никогда этот праздник не проходил без какого-либо
происшествия, несчастного случая, нелепой маленькой катастрофы,
заставлявшей гостей покатываться со смеху и еще увеличивавшей безмолвное
упоение хозяйки. Опрокидывался жбан с бишофом, и все вокруг оказывалось
затопленным красной сладкой и пряной жидкостью... Или украшенная елка
валилась с деревянной подставки в ту самую минуту, когда гости
торжественно входили в комнату... Засыпающему Ганно представилась картина
прошлогоднего "несчастья", которое случилось перед раздачей рождественских
даров.
Тереза Вейхбродт, прочитав главу о тождестве Христовом с таким
воодушевлением, что все гласные в ней переменились местами, отошла к
двери, намереваясь с этого места произнести свое обращение к собравшимся.
Она стояла на пороге, горбатей, крохотная, прижав морщинистые ручки к
своей детской груди; зеленые шелковые ленты, которыми был подвязан чепец,
спадали на ее хрупкие плечи, а над дверью в транспаранте, обрамленном
елочными ветвями, светились слова: "Слава в вышних богу". Зеземи говорила
о благости господней, напомнила о том, что это ее "последнее рождество", в
заключение - словами апостола - призвала всех к радости и затрепетала с
головы до пят, ибо все ее маленькое тельце слилось с этим призывом.
- Возрадуйтесь! - воскликнула она, энергично тряся своей склоненной
набок головой. - Еще раз говорю вам, возрадуйтесь!..
Но в это самое мгновенье что-то стрельнуло, зафукало, затрещало,
транспарант мгновенно вспыхнул, а мадемуазель Вейхбродт, вскрикнув от
испуга, нежданно-негаданно совершила живописное сальто-мортале, спасаясь
от посыпавшегося на нее дождя искр...
Ганно вспомнил прыжок старой девы и, не в силах отделаться от этой
картины, несколько минут смеялся в подушку.
Госпожа Перманедер необычно быстрым шагом шла по Брейтенштрассе. Вся
она как-то сникла, и только в линии ее плеч и в посадке головы еще
сохранялось что-то от того величавого достоинства, которое она всегда
блюла на улице. Душевно разбитая, затравленная, второпях она все-таки
собрала эти остатки величия, как разбитый в битве король собирает остатки
войска, чтобы вместе с ними ринуться в бегство.
Вид у нее, увы, был неважный... Верхняя губа, чуть-чуть выпяченная и
вздернутая, когда-то так красившая ее лицо, теперь дрожала, глаза,
расширенные от страха и тоже какие-то торопливые, редко-редко мигая,
смотрели прямо перед собой. Из-под капора выбивались пряди волос,
свидетельствуя о полнейшей растерзанности прически; лицо было того
желто-серого цвета, который оно всегда принимало при обострениях ее
желудочного недомогания.
Да, с желудком у нее последнее время обстояло плохо. По четвергам всей
семье предоставлялся случай наблюдать это ухудшение. Как ни старались они
обойти риф, разговор все равно возвращался к процессу Гуго Вейншенка, ибо
г-жа Перманедер сама неуклонно затрагивала эту тему. И тогда она, в
страшном возбуждении, начинала требовать ответа - от бога и от людей: как
может прокурор Мориц Хагенштрем спокойно спать по ночам! Она этого не
постигает и никогда не постигнет! Возбуждение ее возрастало с каждым
словом.
"Спасибо, я ничего есть не могу", - говорила она, отодвигая от себя
все, что бы ей ни предлагали; при этом она вздергивала плечи и закидывала
голову, словно всходя в одиночестве на вершины своего негодования, чтобы
там не есть, а только пить - пить холодное баварское пиво, к которому она
пристрастилась за время своего мюнхенского замужества, заливать этой
жидкостью пустой желудок, который бунтовал и мстил за себя, - почему ей
еще до конца обеда приходилось вставать из-за стола, спускаться вниз, в
сад или во двор, и, опираясь на руку Иды Юнгман или Рикхен Зеверин,
претерпевать ужаснейшие страдания. Желудок ее, извергнув свое содержимое,
продолжал мучительно сжиматься и долгие минуты оставался сведенным
судорогой. Не имея уже что извергнуть из себя, бедняжка долго давилась и
переживала жестокие муки...
Стоял январский день, ветреный и дождливый, когда, часов около трех,
г-жа Перманедер завернула за угол Фишергрубе и пустилась вниз под гору, к
дому брата. Торопливо постучав в дверь, она прошла прямо в контору,
скользнула взглядом по столам и, увидев сенатора на обычном месте у окна,
сделала такое умоляющее движение головой, что Томас Будденброк поспешил
отложить перо и встать ей навстречу.
- Что случилось? - спросил он, вскинув бровь.
- На одну минуточку, Томас, очень важное дело, не терпящее
отлагательства...
Он отворил обитую войлоком дверь в свой кабинет, пропустил г-жу
Перманедер, войдя вслед за ней, повернул ключ и вопросительно взглянул на
сестру.
- Том, - проговорила она дрожащим голосом, ломая пальцы, спрятанные в
муфту, - ты должен дать мне заимообразно, должен... Я очень тебя прошу...
внести залог... У нас нет - откуда бы у нас теперь могли взяться двадцать
пять тысяч марок? Мы их возвратим тебе целиком и полностью... Ах, наверно,
даже слишком скоро, ты меня понимаешь... вот оно началось... Одним словом,
дело уже в той стадии, что Хагенштрем требует либо немедленного ареста,
либо внесения залога в двадцать пять тысяч марок. Вейншенк заверяет тебя
честным словом, что он не выедет из города...
- Так вот, значит, до чего уже дошло, - проговорил сенатор и покачал
головой.
- Не дошло, а они довели, эти негодяи, презренные! - И г-жа Перманедер,
задохнувшись от бессильной злобы, опустилась в клеенчатое кресло у стола.
- И на этом они не успокоятся, Том. Они доведут до конца...
- Тони, - он боком присел к письменному столу красного дерева и,
положив ногу на ногу, подпер голову рукой, - скажи мне откровенно, ты
продолжаешь верить в его невиновность?
Она всхлипнула несколько раз подряд и в отчаянии, почти шепотом,
ответила:
- Ах, что ты, Том!.. Как могла бы я в это верить? Я, которая столько
уже натерпелась в жизни! Я и с самого начала не очень-то верила, хотя
старалась изо всех сил. Жизнь, понимаешь ли, не позволяет, никак не
позволяет верить в чью-либо невиновность... Ах нет, я уж давно чуяла, что
у него совесть нечиста, и даже Эрика и та усомнилась, - она мне сама со
слезами в этом призналась, - усомнилась из-за его поведения дома. Мы с
ней, конечно, молчали... Он день ото дня становился все грубее и все
настойчивее требовал, чтобы Эрика была весела, чтобы она разгоняла его
заботы, и... бил посуду, если она хмурилась. Ты не знаешь, каково нам
было... На целые вечера он запирался со своими бумагами, а когда
кто-нибудь к нему стучался, мы слышали, как он вскакивает и кричит: "Кто
там? Что там такое?.."
Они помолчали.
- Но пусть он даже виноват! Пусть он совершил должностной проступок! -
снова заговорила г-жа Перманедер, и голос ее окреп. - Ведь не на свой же
карман он работал, а для страхового общества. И потом, о господи боже ты
мой, существуют ведь обстоятельства, с которыми люди должны считаться!
Женившись на Эрике, он вошел в нашу семью, Том! Нельзя же человека,
принадлежащего к нашей семье, засадить в тюрьму! О, господи!
Сенатор пожал плечами.
- Ты пожимаешь плечами, Том? Значит, ты согласен? Значит, ты стерпишь,
допустишь, чтобы эти негодяи дерзнули довести свое дело до конца?
Необходимо что-то предпринять! Нельзя же допустить, чтобы ему вынесли
обвинительный приговор!.. Ты правая рука бургомистра... Бог мой, неужели
сенат не может просто его помиловать? Должна тебе сказать, что, прежде чем
пойти к тебе, я хотела броситься к Кремеру, умолять его вмешаться в это
дело, предупредить... Он начальник полиции...
- О друг мой, что за вздор!
- Вздор, Том? А Эрика? А ребенок? - И она с мольбой протянула к нему
муфту, в которой были спрятаны ее руки. Затем помолчала, руки ее упали,
рот растянулся, подбородок сморщился и задрожал мелкой дрожью, две большие
слезы выкатились из-под ее опущенных век, и она тихонько добавила: - А
я?..
- О Тони, courage! [смелее! (фр.)] - сказал сенатор, потрясенный и
растроганный ее беспомощностью. Он придвинулся поближе, чтобы успокаивающе
погладить ее по волосам. - Еще ведь не все кончено. Обвинительного
приговора еще нет! Возможно, что и обойдется. Пока что надо внести залог.
Я, конечно, не отказываюсь. Кроме того, Бреслауэр дока...
Не переставая плакать, она покачала головой.
- Нет, Том, добром это не кончится, я уж знаю. Они вынесут
обвинительный приговор и упрячут его в тюрьму... И тогда наступят тяжкие
времена для Эрики, для ребенка и для меня. Приданого ее уже нет, оно все
ушло на устройство дома, на мебель, картины... А при продаже вещей мы не
выручим и четверти их стоимости. Мы жили на жалованье Вейншенка - он
ничего не скопил. Нам придется опять переехать к маме, если она позволит,
и дожидаться, пока он отсидит свой срок... А тогда, тогда будет еще хуже,
потому что куда мы с ним вместе денемся?.. Придется нам сидеть на камнях,
- всхлипнув, добавила она.
- На камнях?
- Ну да, есть такое выражение, образное... Ах нет, не кончится это
благополучно! Слишком много уж на меня свалилось... Не знаю, чем я
заслужила... Но больше я ни на что не надеюсь. Теперь у Эрики все будет
так, - как было у меня с Грюнлихом и Перманедером. И ты сам, своими
глазами, увидишь, каково человеку, на которого все это обрушивается! Ну
что нам делать? Том! Прошу тебя, скажи: что нам делать?.. - Она безнадежно
и все-таки вопросительно посмотрела на брата расширенными, мокрыми от слез
глазами. - Все, что бы я ни начинала, все оборачивалось против меня... А
намерения-то у меня, видит бог, всегда были самые добрые!.. Я только и
мечтала добиться чего-нибудь в жизни, от себя привнести в семью... ну,
хоть немножко почета... Вот и последнее рухнуло. Подумать только, что так
должно было кончиться и это...
Прислонясь к его руке, которой он ласково обвил ее талию, она плакала
по своей незадавшейся жизни, по последней угасшей надежде.
Неделю спустя директор Гуго Вейншенк был приговорен к тюремному
заключению сроком на три с половиною года и тотчас же взят под стражу.
Во время прений сторон судебный зал был набит до отказа. Адвокат доктор
Бреслауэр из Берлина говорил как бог, - маклер Зигизмунд Гош, шипя и
захлебываясь от восторга, еще целый месяц восхищался этой иронией, этим
пафосом, этим уменьем растрогать слушателей; а Христиан Будденброк, тоже
побывавший на процессе, становился в клубе у стола, раскладывал перед
собой газеты, которые должны были изображать папки с делом, и в
совершенстве копировал адвоката; домашних же своих он с того самого дня
уверял, что юриспруденция - лучшая профессия на свете и, собственно
говоря, настоящее его, Христиана, призвание.
Даже прокурор доктор Хагенштрем, признанный ценитель изящного, в
частных беседах утверждал, что речь Бреслауэра доставила ему истинное
наслаждение. Впрочем, талант знаменитого, адвоката не помешал местным
юристам, добродушно похлопав по плечу своего коллегу, заявить, что черного
он для них все равно не сделает белым.
Когда была кончена распродажа вещей после ареста директора Вейншенка, в
городе начали о нем забывать. Лишь дамы Будденброк с Брейтенштрассе
объявили за семейным обедом, что с первого взгляда на этого человека, и
прежде всего на его глаза, они поняли, что не все с ним обстоит
благополучно, что в его характере немало изъянов и что добром он, конечно,
не кончит. Только из деликатности, излишней, как теперь оказалось, они
тогда умолчали об этом своем наблюдении.
Дата добавления: 2015-08-10; просмотров: 39 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ 7 страница | | | ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ 1 страница |