|
Читайте также: |
передать мне ключи". И что же она отвечает? Без малейшего стеснения
говорит, что не мне, мол, ей приказывать, что она не у меня служит, я ее
не нанимала и, покуда она здесь, ключи останутся у нее.
- Ключи от серебра у тебя? Хорошо! С остальным будь что будет. Все это
неизбежно, когда распадается хозяйство, которое и без того уже последнее
время велось спустя рукава. Не будем поднимать шума. Белье не бог весть
какое, да и старое к тому же. Но, конечно, надо будет проверить, что еще
осталось. Где списки? На столе? Хорошо! Сейчас посмотрим.
И они вошли в спальню, чтобы несколько минут вместе постоять у кровати;
г-жа Антония откинула белый покров с лица покойницы. На консульше уже было
шелковое платье, в котором ее сегодня должны были положить в гроб - там,
наверху, в большой столовой. Двадцать восемь часов прошло с той минуты,
как она испустила свой последний вздох. Щеки и рот ее без искусственной
челюсти по-стариковски ввалились, а заострившийся подбородок сильно
выдался вперед. Всматриваясь в неумолимо плотно сомкнутые веки, все трое
мучительно и тщетно пытались узнать в этом лице лицо матери. Зато из-под
воскресного чепца консульши виднелись все те же рыжевато-каштановые,
гладко зачесанные волосы, над которыми так часто подтрунивали дамы
Будденброк с Брейтенштрассе... По стеганому одеялу были рассыпаны цветы.
- Уже прибыли роскошнейшие венки, - вполголоса сообщила г-жа
Перманедер. - От всего города... Ну просто от всего света! Я велела их
сложить в коридоре; вы потом непременно посмотрите, ты, Герда, и ты, Том.
Это так прекрасно и печально! Атласные ленты вот такой ширины...
- А как подвигается дело с залом?
- Скоро все будет готово, Том. Можно сказать, уже почти готово. Обойщик
Якобе очень постарался. И... - она всхлипнула... - и гроб тоже прислали.
Да раздевайтесь же, дорогие мои, - продолжала она, снова бережно прикрывая
лицо покойной. - Здесь холодно, но маленькую столовую немножко
протопили... Дай я тебе помогу, Герда, с такой дивной ротондой надо
обращаться бережно... Можно, я тебя поцелую? Ты же знаешь, я тебя люблю,
хотя ты меня всю жизнь терпеть не могла... Не бойся, я не испорчу твоей
прически, если сниму с тебя шляпу... Какие чудные волосы! Такие же были и
у мамы в молодые годы. Она никогда не была так хороша, как ты, но в свое
время - я уж тогда была на свете - выглядела очень красивой. А сейчас...
Ваш Гроблебен прав, когда говорит: все обратимся в прах. Хоть и простой
человек, а вот... Возьми, Том, - это списки наиболее ценных вещей.
Они перешли в соседнюю комнату и уселись у круглого стола; сенатор
взялся за просмотр списков вещей, которые надлежало распределить между
ближайшими наследниками. Г-жа Перманедер не спускала взволнованного и
напряженного взора с лица брата. Все мысли ее были прикованы к одному
страшному и трудному вопросу, который неминуемо должен был встать перед
ними в ближайшие часы.
- Я думаю, - начал сенатор, - что мы поступим по обычаю, то есть
подарки будут возвращены дарителям, так что...
Жена перебила его.
- Прости, Томас, но мне кажется... Христиан... что же он не идет?
- Бог ты мой, Христиан! - воскликнула г-жа Перманедер. - О нем-то мы и
забыли!
- Ах да, - сенатор положил списки на стол, - разве за ним не послали?
Госпожа Перманедер направилась к сонетке. Но в эту самую минуту дверь
распахнулась и на пороге, легкий на помине, показался Христиан. Он вошел
быстро, не слишком деликатно захлопнув за собою дверь, и, насупившись,
остановился посреди комнаты; его круглые, глубоко сидящие глазки, ни на
кого не глядя, забегали по сторонам, рот под кустистыми рыжеватыми усами
открывался и тотчас же закрывался снова... Он явно был в настроении
строптивом и раздраженном.
- Я узнал, что вы здесь собрались, - коротко сказал он. - Если речь
будет о наследстве, то следовало и меня поставить в известность.
- Мы хотели послать за тобой, - безразлично ответил сенатор. - Садись!
Между тем взгляд его не отрывался от светлых запонок на сорочке
Христиана. Сам он был в безукоризненном траурном костюме и в черном
галстуке, а его сверкавшая белизною между черных бортов сюртука манишка
была вместо обычных золотых застегнута черными запонками. Христиан заметил
его взгляд; пододвигая себе стул и усаживаясь, он дотронулся рукой до
груди:
- Я знаю, у меня светлые запонки. Я еще не собрался купить черные, или,
вернее, решил не покупать. В последние годы мне часто приходилось
одалживать пять шиллингов на зубной порошок и укладываться в кровать без
свечи, со спичками... Не знаю, один ли я в этом виноват. Да и вообще
черные запонки не самое главное на свете. Я не терплю условностей... и
никогда не придавал им значения.
Герда, пристально смотревшая на него, пока он говорил, тихонько
засмеялась.
- Ну, на последнем тебе вряд ли стоит настаивать, дорогой мой, -
заметил сенатор.
- Как? Ну, может быть, тебе лучше знать, Томас. Я только сказал, что не
придаю значения таким вещам. Я слишком много видел на своем веку, жил
среди слишком различных людей и нравов, чтобы... А кроме того, я взрослый
человек, - он вдруг повысил голос, - мне сорок три года, я сам себе хозяин
и никому не позволю вмешиваться в свои дела.
- У тебя что-то другое на уме, друг мой, - с удивлением сказал сенатор.
- Что касается запонок, то, если память не окончательно изменила мне, я ни
словом о них не обмолвился. Устраивайся со своими траурными костюмами по
собственному вкусу; только не воображай, что ты производишь на меня
впечатление своим дешевым пренебрежением к обычаям...
- Я и не собираюсь производить на тебя впечатление!
- Том!.. Христиан!.. - вмешалась г-жа Перманедер. - Оставьте вы этот
раздраженный тон... сегодня... и здесь... когда рядом... Продолжай, Томас!
Итак, значит, подарки возвращаются дарителям. Это совершенно справедливо!
И Томас снова взялся за чтение реестра. Он начал с крупных вещей и
записал за собою те, которые могли пригодиться для его дома: канделябры из
большой столовой, громадный резной ларь, всегда стоявший в нижних сенях.
Г-жа Перманедер слушала его с живейшим интересом и, едва только будущий
владелец какого-нибудь предмета начинал хоть немного колебаться, с
неподражаемым смирением заявляла: "Что ж, в таком случае, я могу взять..."
И вид у нее при этом был такой, словно весь мир обязан воздать ей хвалу за
самопожертвование. В результате она получила для себя, для своей дочери и
внучки большую часть всей обстановки.
Христиану досталось кое-что из мебели, а также стоячие часы в стиле
ампир, и он, видимо, был вполне удовлетворен. Но когда дело дошло до
распределения столового серебра, белья и всевозможных сервизов, то он, ко
всеобщему удивлению, проявил горячность, граничившую уже с алчностью.
- А я? А я-то?.. - спрашивал он. - Будьте любезны и меня не сбрасывать
со счетов...
- Да кто тебя сбрасывает? Пожалуйста... Вот взгляни, я уже записал за
тобой чайный сервиз с серебряным подносом... Для праздничного
позолоченного сервиза применение, пожалуй, найдется только у нас в доме,
и...
- Я лично готова взять и простой, с зеленым узором, - перебила г-жа
Перманедер.
- А я? - возопил Христиан в негодовании: на него иногда находили такие
приступы; щеки его еще больше втянулись, и лицо приняло несвойственное ему
выражение. - Я тоже хочу получить что-нибудь из посуды! А сколько на мою
долю придется вилок и ложек? Похоже, что мне вообще ничего не
достанется...
- Да ну скажи, пожалуйста, на что они тебе? Ты ведь никогда и не
воспользуешься такими вещами... Не понимаю! Пусть уж лучше они достанутся
людям семейным.
- Да хотя бы на память о матери, - стоял на своем Христиан.
- Друг мой, - в голосе сенатора послышалось нетерпение, - я сейчас не
расположен шутить. Но если послушать тебя, так выходит, что ты собираешься
на память о матери водрузить у себя на комоде суповую миску! Пожалуйста,
не думай, что мы собираемся тебя обделить. То, что ты недополучишь вещами,
будет в ближайшее время возмещено тебе в другой форме... Что же касается
белья...
- Не надо мне денег! Мне нужны белье и посуда!
- Но зачем, скажи на милость?
И Христиан ответил. Ответил так, что Герда Будденброк живо обернулась и
с загадочным выражением в глазах стала смотреть на него, сенатор быстро
снял с носа пенсне и в изумлении уставился на брата, а г-жа Перманедер
даже всплеснула руками:
- Да... одним словом, рано или поздно, а я женюсь.
Он произнес эти слова довольно тихим голосом, скороговоркой, сделав при
этом такое движение рукой, словно перебросил что-то брату через стол, и
откинулся на спинку стула с обиженным и странно рассеянным выражением
лица; глаза его неутомимо блуждали. Наступило продолжительное молчание.
Первым его нарушил сенатор:
- Нельзя не сознаться. Христиан, что ты несколько запоздал со своим
планом... если это, конечно, план реальный и выполнимый, а не тот, что ты,
по своему легкомыслию, однажды уже изволил высказать покойной матери...
- Мои намерения остались неизменны, - отвечал Христиан, все с тем же
выражением лица и все так же ни на кого не глядя.
- Не может этого быть. Ты дожидался смерти матери, чтобы...
- Да, я щадил ее. Хотя по-твоему, Томас, ты один из всего рода
человеческого взял патент на такт и деликатность...
- Не знаю, что дает тебе право так со мной разговаривать. Зато твоя
деликатность поистине достойна восхищения. На следующий день после смерти
матери ты во всеуслышанье заявляешь о нежелании впредь повиноваться ее
воле...
- Я это сказал потому, что к слову пришлось. И кроме того, этот мой шаг
уже не может огорчить мать. Одинаково что сегодня, что через год... О,
господи, Томас! Мама ведь была права не вообще, а только со своей точки
зрения, и я с этим считался, покуда она была жива. Она была старая
женщина, женщина другой эпохи, с другими взглядами...
- Так вот, позволь тебе заметить, что в данном вопросе я безусловно
придерживаюсь тех же взглядов.
- С этим я считаться не обязан.
- Придется посчитаться, друг мой.
Христиан взглянул на него.
- Нет! - вдруг крикнул он. - Сил моих больше нет! Говорят тебе, сил
нет! Я сам знаю, что мне делать. Я взрослый человек...
- Ну, положим, взрослый ты разве что по годам! И ты безусловно не
знаешь, что тебе делать...
- Знаю! И прежде всего я поступлю как честный человек. Ты бы немножко
вдумался во все это, Томас! Здесь Тони и Герда - мы не можем входить в
подробности... Но я тебе уже сказал, что у меня есть обязательства!
Последний ребенок, маленькая Гизела...
- Я никакой маленькой Гизелы не знаю и знать не желаю! Я уверен, что
тебя обманывают. И уж во всяком случае в отношении упомянутой особы у тебя
нет других обязательств, кроме предусмотренных законом, которые ты и
будешь выполнять впредь, как выполнял до сих пор...
- Особа, Томас? Особа? Ты заблуждаешься на ее счет! Алина...
- Молчать! - загремел сенатор Будденброк.
Оба брата в упор смотрели друг на друга через стол - Томас бледный,
дрожащий от гнева. Христиан, широко раскрыв свои круглые, глубоко
посаженные глаза с вдруг воспалившимися веками и от возмущения так разинув
рот, что его худые щеки совсем ввалились; на скулах у него выступили
красные пятна. Герда насмешливо поглядывала то на одного, то на другого, а
Тони, ломая руки, взмолилась:
- Том! Христиан! Да послушайте же!.. И мать лежит рядом!
- Ты настолько утратил всякий стыд, - продолжал сенатор, - что
решаешься... а впрочем, что для тебя значит стыд! Здесь и при данной
обстановке произносить это имя! Твоя бестактность ненормальна! Это уже
какое-то болезненное явление!
- Не понимаю, почему мне нельзя произносить имя Алины! - Христиан был
совершенно вне себя, и Герда с возрастающим интересом наблюдала за ним. -
Я его произношу, ни от кого не таясь, и я собираюсь на ней жениться,
потому что истосковался по дому, по миру и покою. И я запрещаю, слышишь -
_запрещаю_ тебе вмешиваться в мои дела! Я свободный человек и сам себе
хозяин...
- Ты дурак, и больше ничего! В день вскрытия завещания ты узнаешь,
насколько ты сам себе хозяин! Слава богу, уже приняты меры, чтобы ты не
растранжирил наследства матери, как растранжирил забранные вперед тридцать
тысяч марок. Я назначен распоряжаться остатками твоего капитала, и на руки
ты будешь получать только месячное содержание - за это я ручаюсь...
- Что ж, тебе лучше знать, кто внушил матери такую мысль. Меня только
удивляет, что мать не возложила эту обязанность на человека, более мне
близкого и хоть несколько по-братски, а не так, как ты, ко мне
относящегося.
Христиан окончательно вышел из себя и высказывал то, чего еще никогда
не решался высказывать вслух. Склонившись над столом, он непрерывно
барабанил по нему согнутым указательным пальцем, усы его взъерошились,
глаза покраснели, и он в упор, снизу вверх, смотрел на брата, который
сидел очень прямо, страшно бледный, с полуопущенными веками и, в свою
очередь, - только сверху вниз - глядел на него.
- Ты относишься ко мне холодно, недоброжелательно, с презрением, -
продолжал Христиан, и голос его одновременно звучал хрипло и визгливо. -
Сколько я себя помню, ты всегда обдавал меня таким холодом, что у меня при
тебе зуб на зуб не попадал... Может, это и странное выражение, но ничего
не поделаешь, так я чувствую... Ты отталкиваешь меня, отталкиваешь каждым
своим взглядом... Впрочем, ты на меня почти никогда и не смотришь... А что
дает тебе на это право? Ты тоже человек, и у тебя есть свои слабости! Ты
всегда был любимчиком у родителей. Но уж если ты и вправду настолько ближе
им, чем я, то надо было тебе усвоить хоть малую долю их христианского
мировоззрения. Пусть ты не знаешь братской любви, но христианской любви к
ближнему в тебе тоже что-то незаметно. Ты настолько бесчувствен, что
никогда даже не заглянешь ко мне... Да что там! Ты ни разу не навестил
меня в больнице, когда я лежал в Гамбурге с суставным ревматизмом.
- У меня есть заботы посерьезнее твоих болезней. А кроме того, мое
собственное здоровье...
- У тебя, Томас, здоровье отличное! Ты бы не сидел тут с таким видом,
если бы чувствовал себя, как я...
- Полагаю, что я болен серьезнее.
- Ты?! Ну, это уж слишком! Тони! Герда! Он говорит, что болен
серьезнее, чем я! Вот это мне нравится! Может быть, это _ты_ лежал при
смерти с суставным ревматизмом? Может быть, _тебе_ при малейшем уклонении
от нормы приходится терпеть муку во всем теле - такую, что и словами не
опишешь?! Может быть, это у _тебя_ с левой стороны все нервы укорочены?!
Светила науки определили у _меня_ эту болезнь! Не с _тобой_ ли случается,
что ты входишь в потемках в комнату и видишь на диване человека, который
кивает тебе головой, а на самом деле в комнате никого нет?!
- Христиан! - в ужасе крикнула г-жа Перманедер. - Что ты говоришь!..
Господи помилуй, из-за чего вы ссоритесь? Можно подумать, что это великая
честь быть больным! Если так, то у нас с Гердой, к сожалению, тоже нашлось
бы что сказать! И мать... тут рядом!..
- Как же ты не понимаешь, несчастный, - в ярости крикнул Томас
Будденброк, - что вся эта мерзость - следствие, прямое порождение твоих
пороков, твоего безделья, твоего вечного копанья в себе! Работай!
Перестань прислушиваться к себе и болтать о своем здоровье!.. Если ты
спятишь, - а это, имей в виду, отнюдь не исключено, - я ни единой слезы не
пролью по тебе, потому что ты сам будешь в этом виноват, ты и только ты...
- Ты не прольешь ни единой слезы, даже если я умру.
- Но ты ведь не умираешь, - брезгливо отвечал сенатор.
- Не умираю? Хорошо! Пусть я не умираю! Посмотрим еще, кто из нас умрет
первый!.. Работай! А если я не могу? Не могу долго делать одно и то же?
Мне тошно становится! Ты это мог и можешь, ну и радуйся, а других не суди,
потому что заслуги тут никакой нет... Одному бог дал силу, а другому не
дал. Но ты уж такой, Томас, - продолжал он с искаженным лицом, еще ниже
склоняясь и еще сильнее барабаня по столу пальцем. - Ты всегда прав... Ах,
постой! Я совсем не то хотел сказать и вовсе не за то упрекал тебя... Но я
не знаю, с чего начать. То, что я теперь скажу, только тысячная доля...
какое там! - миллионная доля того, что у меня на душе накопилось! Ты
завоевал себе место в жизни, почетное положение, и вот с высоты своего
величия отталкиваешь - холодно, сознательно отталкиваешь - всех и все, что
только может хоть на миг сбить тебя с толку, нарушить твое душевное
равновесие, - потому что равновесие для тебя самое главнее. Но, ей-богу,
Томас, есть еще кое-что и поважнее! Ты эгоист, самый настоящий эгоист!
Когда ты выговариваешь человеку, бранишься, мечешь громы и молнии, я еще
люблю тебя. Но вот когда ты молчишь, когда в ответ на что-нибудь, тебе
неугодное, ты вдруг замыкаешься в себя, с видом благородной невинности
отклоняешь от себя всякую ответственность и заставляешь другого мучительно
краснеть за свои слова - это уж... хуже быть не может!.. Ты не знаешь ни
любви, ни сострадания, ни смирения... Ах! - внезапно выкрикнул он и поднял
обе руки, собираясь схватиться за голову, но передумал и вытянул их
вперед, как бы отталкивая от себя все человечество. - Я сыт по горло, сыт
всей этой деликатностью, и тактом, и равновесием, и этой величавой
осанкой! - В последнем его возгласе было столько искренности, усталости и
отвращения, он вырвался из таких глубин души, что и вправду прозвучал
уничтожающе.
Томас вздрогнул и некоторое время безмолвно и устало смотрел в
пространство.
- Я стал таким, каков я есть, - проговорил он, наконец, и в голосе его
послышалось волнение, - потому что не хотел быть таким, как ты. Если я
инстинктивно избегал тебя, то потому, что мне надо тебя остерегаться. В
тебе, в твоей сущности для меня таится опасность... Я правду говорю. - Он
помолчал и вновь заговорил уже более отрывистым и уверенным тоном: -
Впрочем, мы далеко отклонились от предмета нашего разговора. Ты тут держал
речь о моем характере, речь несколько путаную, но доля правды в ней
все-таки была... Однако сейчас дело не во мне, а в тебе. Ты носишься с
матримониальными планами, а моя обязанность растолковать тебе, что ничего
у тебя не получится. Во-первых, проценты, которые я буду тебе выплачивать,
не столь уж внушительны...
- Алина кое-что скопила.
Сенатор даже поперхнулся, но усилием воли овладел собой.
- Гм... скопила! Ты, значит, намерен объединить материнское наследство
со сбережениями этой дамы?
- Да! Я стосковался по дому, по человеку, который пожалеет меня, когда
я болен. Да и вообще мы с ней люди подходящие. Оба мы немножко
запутались...
- Следовательно, в дальнейшем ты полагаешь усыновить ее детей - иными
словами, узаконить их?
- Конечно.
- С тем чтобы после твоей смерти к ним перешло твое состояние?
Когда сенатор проговорил это, г-жа Перманедер коснулась рукой его плеча
и умоляющим голосом прошептала:
- Томас!.. рядом в комнате... мать!..
- Разумеется, - отвечал Христиан, - иначе не бывает.
- Ничего подобного ты не сделаешь! - выкрикнул сенатор, вскакивая на
ноги. Христиан тоже поднялся, схватился за спинку стула, прижал подбородок
к груди и уставился на брата испуганно и возмущенно.
- Ты этого не сделаешь! - повторил Томас Будденброк, задыхаясь от
гнева; он побледнел, руки его дергались, все тело сотрясалось, как в
ознобе. - Покуда я жив, ничего подобного не произойдет, клянусь богом!
Берегись! Берегись, говорю я тебе! Довольно уж денег пошло прахом из-за
неудач, глупости, подлости. Недостает только, чтобы ты швырнул четверть
материнского состояния этой особе и ее ублюдкам! Да еще после того, как
одну четверть выманил у матери Тибуртиус!.. Ты уж и так довольно сраму
принес семье, чтобы нам еще родниться с куртизанками и давать свое имя ее
детям. Я тебе запрещаю, слышишь - запрещаю! - крикнул он так, что стены
задрожали и г-жа Перманедер с плачем забилась в угол софы. - И не вздумай
нарушить мой запрет! Этого я тебе не советую! До сих пор я презирал тебя,
старался тебя не замечать, но если ты меня вынудишь, если доведешь до
крайности, то посмотрим, кому придется хуже! Говорю тебе: поостерегись! Я
больше ни перед чем не остановлюсь! Я объявлю тебя недоумком, запру в
сумасшедший дом, уничтожу! Уничтожу! Понимаешь?!
- А я тебе заявляю... - начал Христиан.
И все перешло в словесную перепалку, пустую, отрывистую, мелкую
перепалку, без определенного содержания, без какой-либо цели, кроме одной
- побольнее оскорбить, поглубже ранить друг друга словами. Христиан опять
заговорил о характере брата, стал выкапывать из далекого прошлого
отдельные черточки, неприглядные поступки, подтверждающие эгоизм Томаса,
которые он, как оказалось, не позабыл, а, напротив, с горечью пронес через
всю свою жизнь. Сенатор отвечал ему презрением, уже чрезмерным, угрозами,
о которых через десять минут и сам сожалел. Герда, подперев голову рукой,
наблюдала за ними с невозмутимым выражением лица и затуманенными глазами.
Г-жа Перманедер то и дело восклицала в отчаянии:
- И мать лежит рядом!.. Мать лежит рядом!..
Наконец Христиан, во время последних реплик расхаживавший по комнате,
очистил поле битвы.
- Хорошо же! Мы еще посмотрим! - крикнул он. Усы его взъерошились,
сюртук расстегнулся, рука судорожно сжимала измятый носовой платок. Он с
треском захлопнул за собою дверь.
Сенатор еще постоял среди внезапно наступившей тишины, глядя вслед
брату, затем молча сел на свое место, резким движением придвинул к себе
бумаги, в сухих словах покончил с распределением вещей, откинулся на
спинку стула, пропустил несколько раз кончики усов между пальцев и
погрузился в свои мысли.
В страхе билось сердце г-жи Перманедер! Вопрос, тот животрепещущий
вопрос, напрашивался теперь сам собой. Она должна была задать его, и брат
должен был на него ответить... Ах, но сейчас, в этом настроении, сумеет ли
он проявить должное уважение и мягкость?
- И вот еще что, Том, - начала она, потупившись, и затем подняла глаза,
силясь прочесть что-нибудь на его лице. - Мебель... Ты уж, конечно, все
обдумал... Вещи, которые теперь принадлежат нам, то есть Эрике, малышке и
мне, они останутся здесь... пока мы... Короче говоря, дом... как будет...
с домом? - выговорила она наконец, ломая руки под столом.
Сенатор ответил не сразу. Он продолжал крутить ус, о чем-то размышляя
печально и сосредоточенно. Затем вздохнул и поднял голову.
- С домом? - переспросил он. - Дом, конечно, принадлежит нам всем -
тебе, Христиану и мне... Да еще, как это ни смешно, пастору Тибуртиусу,
как доля Клариного наследства. Один, без вашего согласия, я тут ничего не
могу решить. Но само собой разумеется, что его надо продать, и продать как
можно скорее. - И все же какая-то тень пробежала по его лицу, точно он сам
испугался своих слов.
Голова г-жи Перманедер склонилась на грудь, руки разжались и упали.
- Без нашего согласия, - помолчав, повторила она печально, даже горько.
- Боже мой! Ты ведь прекрасно знаешь, Том, что все будет сделано, как ты
сочтешь нужным. За нашим согласием дело не станет. Но если нам можно
сказать свое слово... попросить тебя... - беззвучно добавила она, и
верхняя ее губа задрожала. - Дом! Мамин дом! Родительский дом! В котором
мы были так счастливы! И его продать?..
Сенатор пожал плечами.
- Поверь, дружок, все, что ты мне об этом скажешь, я и сам с горечью
говорю себе... Но это не доводы, а сантименты. Что надо, то надо! Такой
огромный участок... На что он нам теперь? Уже долгие годы - со смерти отца
- флигель разрушается. В бильярдной поселилась бездомная кошка с котятами,
и когда идешь туда - рискуешь провалиться под пол... Если бы у меня не
было дома на Фишергрубе! Но он у меня есть, и куда прикажешь мне с ним
деваться? Может быть, _его_ продать? Но кому? Я потеряю добрую половину
вложенных в него денег. Ах, Тони, у нас довольно недвижимости, слишком
довольно! Амбары и два больших дома. Стоимость всего этого ничуть не
соответствует размерам оборотного капитала. Нет! Продать, продать,
безотлагательно!
Но г-жа Перманедер его не слушала. Согнувшись, уйдя в себя, она
смотрела в пространство мокрыми от слез глазами.
- Наш дом! - шептала она. - Я еще помню, как его освящали... Мы были
совсем маленькие... Собралась вся семья... И дядя Гофштеде прочитал
стихотворение... Оно и сейчас лежит вон там, в папке. Я его наизусть знаю:
"...с трудолюбием Вулкана здесь Венеры красота..." Ландшафтная! Большая
столовая! Подумать только, что чужие люди...
- Да, Тони! Так, верно, думали и те, кому пришлось выехать из этого
дома, когда дедушка его купил. Они остались без средств и должны были
уехать отсюда, а теперь они умерли, стали прахом. Всему свое время. Будем
радоваться и благодарить бога за то, что нам приходится не так туго, как
тогда пришлось Ратенкампам, и что мы простимся с этим домом при
обстоятельствах менее печальных...
Плач, жалобный детский плач прервал его. Г-жа Перманедер так беззаветно
отдалась своему горю, что даже не вытирала слез, катившихся по ее щекам.
Она сидела съежившись, пригнув голову; теплая капля упала на ее бессильно
лежавшие на коленях руки, но она этого даже не заметила.
- Том, - сказала она, и ей удалось придать своему голосу, срывающемуся
от слез, кроткую, трогательную твердость. - Ты не знаешь, каково у меня на
душе в эту минуту. Твоей сестре плохо пришлось в жизни, уж очень
немилостиво распорядилась мною судьба. Все на меня валилось такое, что и
не выдумаешь!.. Не знаю, чем я это заслужила. Но я все сносила и не падала
духом, Том, - все истории с Грюнлихом, и с Перманедером, и с Вейншенком...
Потому что каждый раз, когда господь вдребезги разбивал мою жизнь, я
все-таки не чувствовала себя пропащей. Было у меня место, так сказать
тихая пристань, гостеприимный кров, куда я могла укрыться от всех горестей
жизни... Даже теперь, когда со всем уже было покончено и когда они отвезли
Вейншенка в тюрьму - "Мама, - сказала я, - можно нам к тебе?" - "Конечно,
детки, перебирайтесь"... Когда мы были маленькие, Том, и играли в войну, у
нас всегда был "дом" - такое местечко, куда можно было забежать, если тебя
теснили, настигали, и там отсидеться в безопасности и спокойствии. И вот
мамин дом, этот дом на Менгштрассе, всю жизнь был для меня еще и таким
ребячьим "домом"... И его-то теперь... теперь... продать...
Она откинулась назад, обеими руками поднесла к лицу платок и еще горше
расплакалась.
Томас отвел ее руки и взял их в свои.
- Все знаю, милая Тони, все знаю! Но разве не нужно теперь набраться
благоразумия? Дорогой нашей матери нет больше... Нам ее не вернуть. Так
как же дальше? Сохранять этот дом в качестве мертвого капитала -
бессмыслица... Мне это виднее, ведь правда? Не превратить же нам его в
доходный дом?.. Тебе тяжело думать, что здесь поселятся чужие. А ведь
смотреть на это будет еще тяжелее. Не лучше ли снять для себя и для своих
хорошенький домик или этаж где-нибудь у Городских ворот... Неужто тебе
приятнее будет жить здесь вместе с другими жильцами?.. А семья у тебя
все-таки остается, Герда и я, и Будденброки с Брейтенштрассе, и Крегеры,
и, наконец, мадемуазель Вейхбродт... О Клотильде я умалчивай. Может быть,
она и не будет удостаивать нас своими посещениями; став обитательницей
Дата добавления: 2015-08-10; просмотров: 52 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ 1 страница | | | ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ 3 страница |