|
Читайте также: |
уже успела пройтись сегодня по городу. Хагенштремы тоже вывесили флаги!
Впрочем, что им еще оставалось? Я бы им все стекла повыбила...
Томас улыбнулся, и сестра потащила его обратно к столу.
- Вот телеграммы, Том! Самые первые! Конечно, личные, от родственников.
От клиентов поступают прямо в контору.
Они распечатали несколько депеш: от гамбургской родни, от
франкфуртской, от г-на Арнольдсена и его близких в Амстердаме, от Юргена
Крегера из Висмара. Вдруг г-жа Перманедер вспыхнула.
- А все-таки он, по-своему, неплохой человек! - сказала она, передавая
брату только что вскрытую телеграмму: на ней стояла подпись "Перманедер".
- А время-то идет и идет! - заметил сенатор, щелкнув крышкой часов. - Я
хочу чаю. Хорошо бы вы составили мне компанию. Позднее начнется такая
кутерьма...
Однако жена, по знаку, поданному ей Идой Юнгман, остановила его.
- Минутку, Томас... Ганно сейчас надо будет идти на урок, а он хотел бы
прочитать тебе стихотворение. Подойди ближе, Ганно, и постарайся
представить себе, что здесь никого нет. Не волнуйся!
Маленькому Иоганну даже на каникулах, - а июль всегда был каникулярным
временем, - приходилось брать уроки по арифметике, чтобы не отстать от
класса. В предместье св.Гертруды, в душной комнатке, где не слишком-то
хорошо пахло, его уже дожидался рыжебородый человек с грязными ногтями,
старавшийся вдолбить ему злосчастную таблицу умножения. Но прежде, чем
идти к нему, надлежало прочитать папе стихотворение, то самое, которое он
так прилежно разучивал с Идой на своем "балконе".
Ганно стоял, прислонившись к роялю, в копенгагенском матросском
костюмчике с широким полотняным воротником, с белой вставкой, с галстуком,
завязанным морским узлом, скрестив тонкие ноги и слегка склонившись набок,
- в позе робкой и грациозной. Недели три назад его коротко обстригли, так
как в школе уже не только мальчики, но и учителя стали смеяться над его
длинными волосами. Но они все равно и теперь ложились мягкими волнами надо
лбом и на прозрачных висках. Веки его были опущены, так что длинные темные
ресницы скрывали голубоватые тени под глазами. Плотно сжатые губы мальчика
слегка подергивались.
Ганно наперед знал, что сейчас произойдет. Он неминуемо расплачется, не
сумеет дочитать стихотворения, от которого у него сжимается сердце не
меньше, чем по воскресеньям, когда г-н Пфюль, органист Мариенкирхе, играет
как-то особенно торжественно и проникновенно, - расплачется, как всегда,
когда от него требуют, чтобы он "показал себя", когда его экзаменуют или
испытывают его способности и присутствие духа, чем так любит заниматься
папа. И зачем только мама просила его не волноваться! Она хотела его
ободрить, а вышло еще хуже. Он это ясно чувствовал. Теперь они стоят и
смотрят на него. Ждут, боясь, что он заплачет... А раз так, ну можно ли не
заплакать? Он поднял ресницы, стараясь встретиться глазами с Идой; она
теребила цепочку на груди и, грустно улыбаясь, поощрительно кивала ему
головой. Им овладело неодолимое желание прижаться к ней, дать ей увести
себя, не слышать ничего, кроме ее низкого голоса, успокоительно
бормочущего: "Ну, полно, полно, мой мальчик, бог с ним, с этим
стихотворением..."
- Итак, сынок, я тебя слушаю, - сказал сенатор; усевшись в кресло у
стола, он ждал. Он не улыбался - о нет! - он никогда не улыбался в
подобных случаях. Вскинув одну бровь, он хмуро оглядывал фигурку
маленького Иоганна испытующим, более того - холодным взглядом.
Ганно выпрямился, коснулся рукой блестящей крышки рояля, робко обвел
глазами собравшихся и, несколько ободренный нежностью, светившейся в
устремленных на него глазах бабушки и тети Тони, произнес тихим, немножко
глуховатым голосом:
- Уланд (*58), "Воскресная песнь пастуха".
- Э-э, друг мой! Это ни на что не похоже! - воскликнул сенатор. - Руки
ты зачем-то сложил на животе, навалился на рояль. Прежде всего - стой
свободно! Говори свободно! Поди-ка встань вон там, между портьерами!
Голову выше! Опусти руки!
Ганно встал на пороге малой гостиной и опустил руки. Он послушно поднял
голову, но ресницы его остались опущенными, так что глаз не было видно.
Наверно, в них уже стояли слезы.
Господень нынче день, -
проговорил он совсем тихо, отчего еще резче прозвучал голос отца,
прервавший его:
- Выступление начинают с поклона, сын мой! И говорить следует гораздо
громче! А ну, еще раз! "Воскресная песнь пастуха"...
Это было уже жестоко, и сенатор прекрасно знал, что отнимает у мальчика
остаток сил и самообладания. Но надо, чтобы он умел постоять за себя! Не
давал бы сбить себя с толку! Сохранял бы мужество и твердость духа.
- "Воскресная песнь пастуха", - неумолимо, хотя и с оттенком поощрения,
повторил он.
Но Ганно уже обессилел. Голова его упала на грудь, бледная ручка,
выглядывавшая из темно-синего, узкого у запястья и украшенного якорем
рукава матроски, судорожно вцепилась в парчовую портьеру.
В открытом поле я один, -
еще сумел он проговорить, но на этом иссяк. Он поддался настроению
стихов. От безграничного сострадания к самому себе голос Ганно прервался,
из-под ресниц начали проступать слезы. Тоска охватила его, тоска по тем
ночам, когда он, прихворнув, с немного повышенной температурой и краснотой
в горле, лежал в постели, а Ида подходила, чтобы напоить его, и, любовно
склоняясь над ним, переменяла холодный компресс на его лбу... Он весь
поник, положил голову на руку, уцепившуюся за портьеру, и расплакался.
- Этого еще только недоставало! - жестким, раздраженным голосом
произнес сенатор и поднялся. - О чем ты плачешь? Плакать тебе надо о том,
что даже в _такой_ день ты не можешь собраться с силами и доставить мне
удовольствие. Что ты, девчонка, что ли? Что из тебя получится, если и
дальше так пойдет? Или ты собираешься всю жизнь купаться в слезах, когда
тебе надо будет выступать публично?..
"Никогда, - в отчаянии думал Ганно, - никогда я не буду выступать
публично!"
- Поразмысли-ка до обеда над тем, что я сказал, - заключил сенатор и
пошел в столовую, а Ида Юнгман, стоя на коленях, вытирала глаза своему
питомцу и ласково его журила.
Томас стал торопливо завтракать, а консульша, Клотильда, Тони и
Христиан разошлись по домам: сегодня им предстояло еще обедать здесь, у
Герды, вместе с Крегерами, Вейншенками и дамами Будденброк. Сенатору
волей-неволей надо было присутствовать на обеде в ратуше, но он надеялся
не слишком задержаться там и вечером еще застать у себя всех в сборе. За
украшенным гирляндами столом он выпил несколько глотков чаю из блюдечка,
быстро съел яйцо и уже на лестнице несколько раз затянулся папиросой.
Гроблебен, несмотря на июльскую жару, с шерстяным шарфом вокруг шеи, с
башмаком, напяленным на левую руку, и с сапожной щеткой в правой - с носа
у него, как всегда, свисала продолговатая капля - предстал перед хозяином
на нижней площадке, где стоял на задних лапах бурый медведь, держа в
передних поднос для визитных карточек.
- Да, господин сенатор, сто лет!.. А все один беден, другой богат...
- Ладно, ладно, Гроблебен! - И сенатор, сунув ему в руку со щеткой
монету, прошел через сени в приемную при конторе. Там навстречу ему
поднялся кассир, долговязый человек с преданными глазами, и в изысканных
выражениях поздравил его от имени всех служащих. Сенатор коротко
поблагодарил и сел на свое место у окна. Но не успел он еще придвинуть к
себе газеты и нераспечатанные письма, как раздался стук в дверь и
появились первые поздравители.
Это была делегация от складских рабочих, состоящая из шести человек;
они вошли, тяжело ступая, с простодушными улыбками на лицах и шапками в
руках. Глава делегации сплюнул на пол бурый недожеванный табак, подтянул
брюки и, собравшись с силами, заговорил что-то о "сотне лет" и еще
"многих, многих сотнях лет...". Сенатор в ответ посулил им значительную
прибавку жалованья за эту неделю и отпустил их.
Затем явились с поздравлениями служащие департамента налогов. На смену
им в дверях показалась кучка матросов, присланных под командой двух
штурманов с "Вулленвевера" и "Фридерики Эвердик", в настоящее время
стоявших в здешней гавани. Следом за ними пришла депутация от грузчиков -
парни в черных блузах, коротких штанах и цилиндрах. Кроме того, в контору
заглядывал то один, то другой из сограждан, портной Штут с
Глокенгиссерштрассе, в черном сюртуке поверх шерстяной фуфайки, кое-кто из
соседей; принес свои поздравления и владелец цветочного магазина Иверсен.
Старик почтальон, с белой бородой, вечно слезящимися глазами и серьгами в
ушах, чудак, которого сенатор, когда бывал в духе, неизменно приветствовал
как "господина обер-почтмейстера", крикнул еще с порога: "Я не затем,
господин сенатор, ей-богу, не затем пришел! Люди хоть и говорят, что здесь
никого без подарка не отпускают, да я-то не затем!.." Но деньги он все же
принял с благодарностью и удалился. Поздравителям конца не было. В
половине одиннадцатого горничная доложила сенатору, что в гостиной у г-жи
сенаторши уже начался прием.
Выйдя из конторы, Томас Будденброк торопливо поднялся по парадной
лестнице. Возле дверей гостиной он на мгновенье задержался перед зеркалом,
поправил галстук и с наслаждением вдохнул запах смоченного одеколоном
носового платка. Он был очень бледен, и, хотя все время покрывался потом,
ноги и руки у него застыли. Бесконечные посетители в конторе довели его до
полного изнеможения. Он вздохнул и вошел в залитую солнечным светом
гостиную, чтобы приветствовать консула Хунеуса, лесоторговца и
пятикратного миллионера, его супругу, их дочь с мужем, сенатором доктором
Гизеке. Они все вместе прибыли из Травемюнде, где, как и большинство
видных семей города, проводили июль месяц, прервав ради будденброковского
юбилея курс морских купаний.
Не успели они просидеть и трех минут на светлых изогнутых креслах, как
вошел консул Эвердик, сын покойного бургомистра, с супругой, урожденной
Кистенмакер. А когда консул Хунеус распрощался и двинулся к двери,
навстречу ему уже шел его брат, который хоть и имел на миллион меньше, но
зато был сенатором.
С этого момента гости прибывали непрерывно. Большая белая дверь под
барельефом с музицирующими амурчиками почти не затворялась, позволяя
видеть ярко освещенную солнцем парадную лестницу, по которой то и дело
спускались и поднимались поздравители. Но поскольку в гостиной и в
прилегающем к ней коридоре было просторно и в отдельных группах гостей уже
завязались интересные разговоры, число прибывающих быстро превысило число
уходящих, так что вскоре горничная была освобождена от обязанности
открывать и закрывать двери - их попросту оставили открытыми. Всюду гул
мужских и женских голосов, рукопожатия, шутки, громкий, веселый смех,
звенящий вверху между колонн и отдающийся под стеклянным потолком парадной
лестницы.
Сенатор Будденброк, стоя на верхней площадке либо в дверях большой
гостиной, принимает поздравления - то чисто формальные, сдержанные, то
радостные, идущие от всего сердца. Вот все почтительно приветствуют
бургомистра доктора Лангхальса, благообразного невысокого человека с
тщательно выбритым подбородком, упрятанным в пышный белый галстук, с
короткими седыми бакенбардами и утомленным взглядом дипломата. Вслед за
ним входит виноторговец консул Эдуард Кистенмакер со своим братом и
компаньоном Стефаном - старым другом и восторженным почитателем сенатора
Будденброка, и с невесткой, пышущей здоровьем дамой, дочерью крупного
землевладельца. Вдовствующая сенаторша Меллендорф уже восседает в гостиной
на самой середине софы, когда ее сын, консул Август Меллендорф, со своей
супругой Юльхен, урожденной Хагенштрем, появляются в дверях и, принеся
поздравления хозяевам, проходят по гостиной, раскланиваясь налево и
направо. Консул Герман Хагенштрем прислонился своим тяжелым телом к
лестничным перилам и, громко дыша в рыжеватую бороду приплюснутым к
верхней губе носом, болтает с сенатором доктором Кремером, начальником
полиции; по лицу Кремера, обрамленному каштановой с проседью бородой,
время от времени пробегает мягкая, но несколько лукавая улыбка. Прокурор,
доктор Мориц Хагенштрем, рядом с которым стоит его красавица жена,
урожденная Путтфаркен из Гамбурга, усмехаясь, скалит острые редкие зубы.
Толпа на мгновенье расступается - видно, как старый доктор Грабов обеими
руками пожимает руку сенатора Будденброка, но его тут же оттесняет
архитектор Фойт. По лестнице, с распростертыми объятиями и просветленным
лицом, поднимается пастор Прингсгейм; сегодня на нем партикулярное платье,
и только сюртук, более длинный, чем принято, намекает на его духовный сан.
Фридрих Вильгельм Маркус тоже здесь. Депутации, представляющие сенат,
городскую думу и торговую палату, явились во фраках. Половина
двенадцатого. Жара уже изрядная. Хозяйка дома с четверть часа как
удалилась в свои комнаты.
Вдруг снизу, из парадных сеней, доносится такой стук и топот, словно
туда ввалилась целая толпа, и тут же на весь дом раздается чей-то звучный,
громовый голос. Из большой гостиной, из столовой и курительной все
устремляются к лестнице, толпятся в коридоре и смотрят вниз через перила.
А там уже выстраиваются музыканты, человек пятнадцать - двадцать, с
инструментами в руках. Ими управляет господин в русом парике, с седой
морской бородой и желтыми вставными зубами. Что же там происходит? Консул
Петер Дельман вступает в дом во главе оркестра Городского театра! Вот он
уже шествует по ступенькам, потрясая пачкой программ в высоко поднятой
руке!
И на гулкой лестнице с немыслимой акустикой, от которой сливаются
отдельные звуки, аккорды поглощают друг друга, становятся бессмысленными и
над всеми звуками доминирует громкое хрюканье фагота (в него с отчаянным
выражением на лице дует какой-то толстяк), - раздается серенада в честь
торгового дома "Иоганн Будденброк". Она начинается хоралом "Восславим
днесь творца", затем следует парафраз из оффенбаховской "Прекрасной
Елены", который, в свою очередь, сменяется попурри из народных песен...
Словом, программа достаточно обширная.
Прекрасная идея осенила Дельмана! Все его прославляют, и никто не
собирается уходить до окончания концерта. Гости стоят в коридоре, сидят в
парадных комнатах, слушают, переговариваются...
Томас Будденброк стоит со Стефаном Кистенмакером, сенатором Гизеке и
архитектором Фойтом на другой стороне площадки, у дверей в курительную,
возле лестницы, ведущей на третий этаж. Он прислонился к стене, время от
времени вставляет слово в общую беседу, но больше безмолвно смотрит поверх
перил в пустоту. Жара стала еще сильнее, еще томительнее; но, может быть,
скоро прольется дождь: тени, пробегающие по стеклянному потолку, говорят о
том, что на небе появились облака. Теперь они уже мелькают так часто, так
скоро следуют друг за другом, что от непрестанно меняющегося, неровного
освещения начинают болеть глаза. Блеск лепной позолоты, кронштейнов и
медных инструментов внизу то и дело потухает, чтобы вновь еще ярче
вспыхнуть... Только однажды набежавшая тень задержалась подольше, и тут же
стало слышно, как что-то легонько, с перерывами, раз пять или шесть
стукнуло по стеклу потолка: наверно, упало несколько градинок. И солнечный
свет опять сверху донизу залил дом.
Случается, человеком овладевает такое подавленное состояние духа, что
все то, что обычно его сердит и вызывает в нем здоровую реакцию
недовольства, вдруг начинает томить его долгой, тупой, безмолвной
печалью... Так Томаса печалило поведение маленького Иоганна, печалили
чувства, вызванные в собственной его душе всем этим торжеством, а больше
всего то, что многих чувств он, при всем желании, уже не мог в себе
вызвать. Много раз пытался он ободриться, посмотреть на все иным,
просветленным взглядом, внушить себе, что это действительно счастливый
день, - день, который не может не вдохнуть в него приподнятого, радостного
настроения. И хотя грохот музыкальных инструментов, гул голосов и вид
этого множества людей возбуждали его нервы и заодно с воспоминаниями о
прошлом, об отце не раз заставляли его ощутить известную растроганность, -
но над всем этим брало верх ощущение чего-то смешного и неловкого,
неотделимое от этой пошлой музыки, искаженной нелепой акустикой, от всех
этих заурядных людей, только и знающих, что болтать о биржевых курсах и
званых обедах. Эта смесь растроганности и отвращения и повергала его в
какое-то тоскливое уныние.
В четверть первого, когда программа, исполняемая оркестром Городского
театра, уже близилась к концу, произошел ничем не примечательный случай,
нисколько не нарушивший торжества, но заставивший хозяина на несколько
минут покинуть гостей. В перерыве между двумя музыкальными номерами на
парадной лестнице показался вконец смешавшийся при виде столь блестящего
собрания конторский ученик, низкорослый горбатый юноша. Весь красный от
смущения, еще ниже втянув голову в плечи и, видимо, стараясь вести себя
непринужденно, он размахивал неестественно длинной и тонкой рукой, в
которой держал сложенный вдвое листок бумаги - телеграмму. Уже поднимаясь
по лестнице, он исподтишка искал глазами хозяина и, завидев его, стал
пробираться сквозь толпу гостей, торопливо бормоча извинения.
Конфузился он напрасно, на него никто не обратил внимания. Гости на
мгновение расступились, пропуская его, и вряд ли кто-нибудь даже заметил,
как он с поклоном передал сенатору телеграмму и как тот немедленно отошел
от Кистенмакера, Гизеке и Фойта, чтобы прочесть ее. Даже в этот день,
когда приходили почти сплошь поздравительные телеграммы, Томас Будденброк
не отменил своего распоряжения: в служебное время немедленно передавать
ему, чем бы он ни был занят, любую депешу.
У входа на третий этаж коридор образовывал колено и тянулся до черного
хода, где была еще одна дверь в зал. Там же, напротив лестницы, находилась
шахта подъемника, по которому из кухни подавались наверх кушанья, а рядом
с ней, у стены, стоял довольно большой стол, обычно служивший для чистки
серебра. Здесь сенатор остановился и, повернувшись спиной к горбатому
ученику, вскрыл депешу.
Внезапно глаза его так расширились, что каждый, увидев это, отпрянул бы
в ужасе: он вдохнул воздух столь быстро и судорожно, что в горле у него
пересохло. Он закашлялся.
У сенатора достало сил проговорить: "Можете идти". Но шум в зале и в
коридоре заглушил его голос. "Можете идти", - повторил он, и последнее
слово было произнесено уже почти беззвучно, одними губами.
Поскольку сенатор не двинулся, не обернулся, не сделал даже самого
слабого движения рукой, горбун еще несколько мгновений недоуменно
переминался с ноги на ногу. В конце концов он все-таки отвесил неловкий
поклон и стал спускаться по черной лестнице.
Сенатор Будденброк продолжал стоять у стола. Руки его, все еще
державшие развернутую депешу, беспомощно свесились вдоль туловища, он
дышал полуоткрытым ртом, трудно и быстро, его грудь тяжело вздымалась и
опускалась, он мотал головой бессознательно и беспрерывно, как человек,
которого постиг удар.
- Небольшой град... небольшой град! - бессмысленно повторял он.
Но вот дыханье его стало глубже, спокойнее, мутная пелена усталости
заволокла его полуоткрытые глаза. Он еще раз тяжело качнул головой и
двинулся с места.
Сенатор отворил дверь и вошел в зал. С опущенной головой, медленно
ступая по блестящему, как зеркало, полу, он пересек огромную комнату и в
самом дальнем конце ее опустился на один из темно-красных угловых диванов.
Здесь было прохладно и тихо. Из сада слышался плеск фонтана. Муха билась
об оконное стекло. Многоголосый шум, наполнявший дом, сюда доносился
глухо.
Обессиленный, он откинул голову на спинку дивана и закрыл глаза.
- Может быть, оно и к лучшему... к лучшему, - вполголоса пробормотал
он, с силой выдохнул воздух и уже свободно, с облегчением повторил: - Да,
так оно к лучшему!
Умиротворенный, с ощущением легкости во всем теле, он пролежал пять
минут неподвижно, потом приподнялся, сложил телеграмму, сунул ее в карман
сюртука и встал, чтобы снова выйти к гостям.
Но тут же, едва сдержав стон отвращения, опустился на диван. Музыка...
Опять заиграла музыка... Этот нелепый шум, видимо, должен был изображать
галоп. Литавры и тарелки отбивали ритм, которого не придерживались другие
инструменты, вступая то преждевременно, то с опозданием. Это была
назойливая и в своей наивной непосредственности нестерпимо раздражающая
какофония - треск, грохот, пиликанье, - вдобавок еще пронизываемая наглым
взвизгиваньем флейты-пикколо.
- Да, Бах, сударыня, Себастиан Бах! - восклицал г-н Эдмунд Пфюль,
органист Мариенкирхе, в волнении расхаживая по гостиной.
Герда сидела у рояля, подперев голову рукой, и улыбалась, а Ганно,
примостившись в кресле, слушал, обхватив обеими руками колени.
- Конечно, вы правы... Это благодаря ему гармония одержала победу над
контрапунктом... без сомнения, он создал современную гармонию! Но каким
путем? Неужели же мне вам объяснять? Дальнейшим развитием
контрапунктического стиля - вам это известно не хуже, чем мне! Какой же
принцип лег в основу этого развития? Гармония? О нет! Ни в коем случае!
Контрапункт, и только контрапункт, сударыня! К чему, скажите на милость,
привели бы самодовлеющие эксперименты над гармонией? Я всех предостерегаю
- да, покуда мой язык мне повинуется, всех предостерегаю от подобных
экспериментов над гармонией!
Господин Пфюль вносил немало пыла в такие разговоры и даже не старался
умерить его, ибо в этой гостиной чувствовал себя как дома. Каждую среду, в
послеобеденный час, на пороге появлялась его рослая, угловатая, немного
сутулая фигура в кофейного цвета сюртуке, полы которого доходили до колен.
В ожидании своей партнерши он с любовью открывал бехштенновский рояль,
ставил скрипичные ноты на резной пульт и несколько минут прелюдировал,
искусно и непринужденно, склоняя от удовольствия голову то на одно, то на
другое плечо.
Великолепная шевелюра - умопомрачительное множество мелких тугих,
темно-рыжих с проседью завитков - придавала его голове необыкновенную
внушительность и тяжеловесность, хоть она и сидела на длинной, с огромным
кадыком шее, торчавшей из отложных воротничков. Густые взъерошенные усы
того же темно-рыжего цвета выдавались на его лице сильнее, чем маленький
приплюснутый нос. Под его круглыми карими блестящими глазами, мечтательный
взгляд которых во время занятий музыкой, казалось, проникает в суть вещей,
покоясь уже по ту сторону внешних явлений, набухали мешки. Лицо это не
было значительным, вернее - на нем не было печати живого и сильного ума.
Веки г-н Пфюль обычно держал полуопущенными, а его бритый подбородок
нередко отвисал безвольно и дрябло, и хотя губы и оставались сомкнутыми,
это придавало рту какое-то размягченное, почти загадочное, неосмысленное и
самозабвенное выражение, свойственное сладко спящему человеку.
Впрочем, внешняя мягкость отнюдь не соответствовала суровой прямоте его
характера. Как органист Эдмунд Пфюль был достаточно широко известен, а
молва о его познаниях в теории контрапункта распространилась и за пределы
родного города. Выпущенная им небольшая книжечка о церковных ладах была
рекомендована в двух или трех консерваториях в качестве факультативного
чтения, а его фуги и обработки хоралов время от времени исполнялись везде,
где звучал орган во славу господа. Эти композиции, равно как и
импровизации, которым он предавался по воскресеньям в Мариенкирхе, были
безукоризненны, совершенны, насквозь проникнуты неумолимым
нравственно-логическим величием и торжественностью "строгого стиля". В
существе своем чуждые всякой земной красоты, они не могли затронуть чисто
человеческих чувств непосвященного. В них торжествовала техника,
доведенная до степени религиозного аскетизма, виртуозность, возвысившаяся
до самоцели, до абсолютной святости. Эдмунд Пфюль невысоко ставил
благозвучие и холодно отзывался о мелодических красотах. И при всем том,
как ни странно, он не был сухарем, не окостенел в своем чудачестве.
- Палестрина! (*59) - восклицал он тоном, не терпящим возражений, и
лицо его становилось грозным. Но не успевал он усесться за рояль и сыграть
несколько старинных пьес, как на его лице появлялось несказанно мягкое,
самозабвенное и мечтательное выражение. Взгляд г-на Пфюля покоился где-то
в священной дали, словно вот сейчас, за роялем, ему открылся смысл всего
сущего. То был взгляд музыканта, кажущийся пустым и смутным оттого, что он
устремлен в пределы логики, более глубокой, чистой, беспримесной и
безусловной, чем все наши языковые понятия и рассуждения.
Руки у него были большие, пухлые, как бы бескостные, и усыпанные
веснушками. Мягким и таким глухим голосом, словно кусок застрял у него в
пищеводе, приветствовал г-н Пфюль Герду Будденброк, когда она, приподняв
портьеру, входила в гостиную:
- Ваш покорный слуга, сударыня.
Слегка привстав со стула, склонив голову и почтительно пожимая правой
рукой протянутую ему руку, он левой уже брал квинты, уверенно и четко, а
Герда быстро благодаря исключительной тонкости слуха настраивала своего
Страдивариуса.
- Сыграем бемольный концерт Баха, господин Пфюль. В прошлый раз у нас
не совсем хорошо получилось адажио...
И органист начинал играть. Но едва только успевали прозвучать первые
аккорды, как дверь из коридора медленно, осторожно приоткрывалась и
маленький Иоганн, неслышно ступая по ковру, прокрадывался в дальний угол,
где стояло кресло. Там он усаживался, обеими руками обхватывал колени и,
стараясь не шевелиться, прислушивался к музыке и к разговорам.
- Ну что, Ганно, пришел послушать? - спрашивала в перерыве Герда, глядя
на него своими близко поставленными глазами, разгоревшимися от игры и
блестевшими влажным блеском.
Мальчик вставал и с безмолвным поклоном протягивал руку г-ну Пфюлю,
который ласково и бережно гладил его русые волосы, так мягко и красиво
ложившиеся на лоб и виски.
- Слушай, слушай, сынок, - приветливо говорил органист, и Ганно, не без
робости поглядывая на его огромный вздымавшийся кадык, снова быстро и
бесшумно возвращался на свое место, горя желанием поскорее услышать
продолжение игры и сопутствующие ей разговоры.
Начинали они обычно с пьески Гайдна, нескольких страниц Моцарта, сонаты
Бетховена. Но затем, покуда Герда, держа скрипку под мышкой, разыскивала
другие ноты, случалось необыкновенное: г-н Пфюль, Эдмунд Пфюль, органист
Мариенкирхе, продолжая потихоньку что-то наигрывать, неожиданно переходил
к музыке совсем иного, диковинного стиля, и в его отсутствующем взоре
появлялся блеск стыдливого блаженства. Под его пальцами рождались ширь и
цветенье, бурлила жизнь, пели сладостные голоса, и из этих звуков, вначале
тихо, то возникая, то вновь улетучиваясь, а потом все отчетливее и
осязаемее вырастал искусно контрапунктированный, по-старинному
грандиозный, прихотливо торжественный мотив марша. Подъем, сплетение,
переход... и в заключение fortissimo вдруг вступала скрипка. Увертюра к
"Мейстерзингерам".
Герда Будденброк была убежденной почитательницей новой музыки, но это
Дата добавления: 2015-08-10; просмотров: 48 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ 3 страница | | | ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ 5 страница |