|
Читайте также: |
не в мази, а в том... ты, пожалуйста, пойми меня правильно, что одно
представление может быть вытеснено только другим, так сказать
контрпредставлением... Не знаю, знакомо ли тебе...
- Ну, где уж мне! - воскликнул консул и обеими руками стиснул себе
голову. - И продолжай в том же духе, сделай одолжение! Но только держи
язык за зубами, не болтай ты направо и налево! Не надоедай людям твоими
мерзкими ощущениями. С такой непристойной болтливостью ты только и знаешь,
что попадать в смешное положение! А я повторяю тебе... в последний раз
повторяю: мне безразлично, строишь ты из себя дурака или нет, но я
запрещаю - слышишь ты? - запрещаю компрометировать фирму такими выходками,
как вчерашняя!
На это Христиан ничего не ответил. Он только медленно провел рукой по
своим редеющим рыжеватым волосам; лицо у него было серьезное и грустное, а
взгляд безостановочно блуждал по сторонам. Мысли его, без сомнения, еще
были прикованы к тому, что он сейчас говорил. Наступила пауза. Томас в
молчаливом отчаянии шагал впереди.
- По-твоему, все коммерсанты жулики, - снова начал он. - Пусть так!
Тебе надоел этот род занятий? Ты жалеешь, что вступил в торговое дело? В
свое время ты выпрашивал у отца позволения...
- Да, Том, - задумчиво отвечал Христиан, - пожалуй, лучше было бы мне
продолжать учение! В университете, наверно, чувствуешь себя премило...
Приходишь, когда тебе вздумается, по доброй воле. Сидишь и слушаешь... как
в театре...
- Как в театре! Тебе бы в кафешантане выступать - вот твое истинное
призвание... Я не шучу! Я уверен, что это и есть твой тайный идеал, -
заключил консул.
Христиан ему не возражал и в задумчивости глядел прямо перед собой.
- И ты осмеливаешься высказывать подобные соображения! Ты, который
понятия, малейшего понятия не имеешь о том, что такое работа; ты, который
способен только ходить по театрам, кутить и заниматься шутовством, чтобы
потом, вообразив, будто это наполнило тебя какими-то необыкновенными
чувствами, ощущениями, мыслями, копаться в себе, наблюдать за собой и
бесстыдно болтать об этом вздоре...
- Да, Том, - грустно согласился Христиан и погладил себя по темени. -
Это правда, ты верно подметил. В этом-то, понимаешь, и разница между нами.
Ты тоже не без удовольствия ходишь в театр, и, по совести говоря, у тебя в
свое время были разные там историйки, стихами и романами ты тоже когда-то
зачитывался... Но только ты всегда умел сочетать это с усердной работой, с
серьезным отношением к жизни... А мне это, понимаешь ли, не дано. Меня
этот вздор захватывает целиком, на что-нибудь такое... настоящее меня уже
не хватает... Не знаю, понимаешь ли ты...
- А, так ты и сам с этим согласен! - воскликнул Том; он остановился и
скрестил руки на груди. - Ты малодушно подтверждаешь мою правоту, и тем не
менее все остается по-старому. Да что ты - человек или животное. Христиан?
Должна же у тебя быть хоть какая-то гордость, господи ты боже мой! Как
можно продолжать вести жизнь, в защиту которой у тебя и слов-то не
находится! Но это на тебя похоже! Ты весь в этом! Для тебя главное -
вникнуть в какую-нибудь ерунду, понять и описать ее... Нет! Моему терпению
пришел конец! - Консул отступил на шаг и сделал энергичный жест рукой,
словно что-то зачеркивая. - Конец, говорю я! Ты аккуратно являешься за
жалованьем, а в контору и носа не кажешь... И это бы еще с полбеды!
Управляйся со своей жизнью, как знаешь, живи, как жил до сих пор. Но ты на
каждом шагу компрометируешь нас! Нас всех! Ты выродок, нарыв на теле
семьи! Язва нашего города! И будь этот дом моим, я бы вышвырнул тебя за
дверь без всяких разговоров! - закричал он, широким, решительным жестом
обводя все вокруг - сад, двор и амбары. Он окончательно утратил
самообладание, давно сдерживаемая ярость прорвалась наружу.
- Опомнись, что с тобой, Том! - перебил его Христиан. Он был возмущен
до глубины души, и выражалось это, надо сказать, довольно комично. Он
остановился в позе, характерной для кривоногих, - чуть ссутулившись и при
этом так выставив вперед голову, живот и колени, что издали смахивал на
вопросительный знак. Его круглые, глубоко сидящие глаза, которые он
раскрыл во всю ширь, начали краснеть по краям, как у отца, когда тот бывал
в гневе, и краснота эта разлилась по скулам.
- Как ты говоришь со мной? - сказал он. - Что я тебе сделал? Я сам уйду
отсюда, тебе незачем меня вышвыривать... Фу! - с глубокой укоризной
добавил он и схватил воздух рукой, точно поймал муху.
Как это ни странно, но Томас не только не разъярился пуще прежнего, но
молча склонил голову и опять медленно зашагал по дорожке. Казалось, он
испытывал удовлетворение, даже радость оттого, что наконец-то вывел брата
из себя, наконец-то подвигнул его на резкий отпор, на протест.
- Можешь мне поверить, - уже спокойно продолжал он, снова закладывая
руки за спину, - что этот разговор мне крайне неприятен. Но когда-нибудь
он должен был состояться. Подобные сцены между братьями ужасны, и все-таки
нам нужно было выговориться. А теперь, мой друг, мы с тобой можем
хладнокровно обсудить все дела. Ты, как я вижу, не удовлетворен своим
положением. Не так ли?
- Да, Том, ты прав. Видишь ли, вначале я был очень, очень доволен... И,
конечно, мне здесь лучше, чем в каком-нибудь чужом деле. Но мне, так я
думаю, не хватает самостоятельности... Я всегда завидовал тебе, когда
наблюдал, как ты сидишь и работаешь. Для тебя это в сущности даже не
работа. Ты работаешь не потому, что тебя к этому принуждают. Ты хозяин,
глава предприятия. Ты заставляешь других работать на себя, а сам только
производишь расчеты, всем управляешь... Ты свободный человек. Это нечто
совсем иное...
- Пусть так, Христиан! Но почему ты не сказал об этом раньше? Ты волен
стать самостоятельным или хотя бы более самостоятельным. Ты же знаешь, что
тебе, как и мне, отец выделил пятьдесят тысяч марок из наследственной
доли; и я, само собой разумеется, готов в любую минуту выплатить тебе эту
сумму для разумного и толкового ее применения. В Гамбурге, да и в любом
другом городе, есть достаточно солидных предприятий, нуждающихся в притоке
капитала. В одно из них ты мог бы вступить компаньоном. Давай подумаем об
этом каждый про себя, а потом, при случае, переговорим с матерью. Сейчас
же мне надо идти в контору, а ты за эти дни мог бы закончить английские
письма, которые у тебя еще остались... Что ты думаешь, например, о
"Х.-К.-Ф.Бурмистер и Кь" в Гамбурге, импортная и экспортная контора? -
спросил он уже в сенях. - Я его знаю и уверен, что он ухватится за такое
предложение...
Разговор этот происходил в конце мая 1857 года. А в начале июня
Христиан уже отбыл в Гамбург через Бюхен, - тяжкая утрата для клуба.
Городского театра, "Тиволи" и всех любителей веселого времяпрепровождения.
Местные suitiers в полном составе, среди них доктор Гизеке и Петер
Дельман, явились на вокзал, поднесли Христиану цветы и даже сигареты,
причем все хохотали до упаду, видимо, вспоминая истории, которые он им
рассказывал. Под конец доктор прав Гизеке, при всеобщих воплях восторга,
прикрепил к пальто Христиана огромный котильонный орден из золотой бумаги.
Этот орден пожаловали Кришану за выдающиеся заслуги обитательницы некоего
дома неподалеку от гавани, гостеприимного приюта, у дверей которого по
ночам горел красный фонарь.
Внизу задребезжал колокольчик, и г-жа Грюнлих, верная своей новой
привычке, появилась на площадке, чтобы, перегнувшись через белые
лакированные перила, посмотреть вниз. Но едва там отворили дверь, как она
порывистым движением нагнулась еще ниже, потом отпрянула, одной рукой
прижала к губам платочек, другой подобрала юбки и, так и не распрямившись,
ринулась наверх. В следующем пролете она столкнулась с мадемуазель Юнгман
и быстро шепнула ей несколько слов, на что Ида от радости и испуга
ответила по-польски, нечто вроде "Муй боже коханы!"
В это самое время консульша Будденброк сидела в ландшафтной и вязала
двумя большими деревянными спицами не то шаль, не то одеяло. Было
одиннадцать часов утра.
Внезапно в ротонде появилась горничная, постучала в застекленную дверь
и, "уточкой" приблизившись к консульше, подала ей визитную карточку.
Консульша взяла ее, поправила очки, без которых она уже не могла
заниматься рукоделием, взглянула на карточку, но тут же перевела взгляд на
румяное лицо девушки, еще раз перечитала и опять поглядела на горничную.
Наконец она произнесла вполне дружелюбно, но решительно:
- Что это значит, голубушка? Скажи, пожалуйста, а?
На карточке стояло: "Кс.Ноппе и Кь". Но "Кс.Ноппе", равно как и союз
"и", были зачеркнуты синим карандашом, оставалось одно, "Kь".
- Там какой-то господин спрашивает вас, сударыня, - отвечала девушка, -
только он говорит не по-нашему и сам очень уж чудной!
- Проси, - распорядилась консульша, уразумев, что визит ей собирается
нанести именно "Кь".
Горничная ушла. Но застекленная дверь тут же открылась снова, пропуская
коренастую фигуру, которая остановилась в дальнем углу комнаты и
пробурчала нечто вроде "честь имею"...
- Доброго утра, - сказала консульша. - Не угодно ли вам подойти
поближе. - При этом она оперлась рукой о сиденье софы и слегка
приподнялась, так как еще не решила, уместно ли будет в данном случае
встать.
- Я взял на себя смелость... - отвечал незнакомец благодушно певучим
голосом и сильно растягивая слова; учтиво склонившись, он ступил два шага
вперед и опять остановился, озираясь, то ли в поисках стула, то ли места,
куда положить трость и шляпу, ибо трость с роговой ручкой в виде крючка,
размером в добрых полтора фута, и шляпу он зачем-то захватил с собой в
комнаты.
Это был полный сорокалетний человек, с короткими руками и ногами,
одетый в широко распахнутый сюртук грубого коричневого сукна и в плотно
облегавший его выпуклое брюшко светлый жилет в цветочках, по которому
змеилась золотая цепочка от часов, увешанная богатейшим набором, можно
сказать целой коллекцией, брелоков - роговых, костяных, серебряных и
коралловых; его слишком короткие зелено-серые панталоны были сшиты из
такой жесткой материи, что колоколом стояли над голенищами коротких и
широких сапог. Белокурые усы, бахромчатые и жидкие, придавали его круглой,
как шар, голове с редкими и тем не менее растрепанными волосенками явное
сходство с тюленем. Эспаньолка под нижней губой незнакомца, в
противоположность его усам, топорщилась щеточкой. Его необыкновенно
толстые и жирные щеки так подпирало кверху, что от глаз оставались только
две светло-голубые щелочки, в уголках которых собирались морщинки. Это
придавало его раздутой физиономии смешанное выражение свирепости и
беспомощного, трогательного добродушия. От маленького подбородка в узкий
белый галстук отвесно вползала зобастая шея, исключавшая даже самую мысль
о ношении стоячих воротничков. Нижняя часть его лица, шея, темя и затылок
представляли собой как бы сплошную, разве что местами примятую, перину.
Кожа на его лице, вследствие этой общей распухлости, была так туго
натянута, что возле ушей и по обе стороны носа на ней проступили красные
пятна... В одной из своих коротких белых и жирных ручек незнакомец держал
трость, в другой - тирольскую шапочку, украшенную пучком волос серны.
Консульша сняла очки; не желая ни встать ни сесть, она все еще
опиралась рукой о сиденье софы.
- Чем могу служить? - спросила она, наконец, учтиво, но тверди.
Тут незнакомец решительным жестом положил шляпу и трость на крышку
фисгармонии, с удовольствием потер освободившиеся руки, благодушно
взглянул на консульшу светлыми заплывшими глазками и сказал:
- Прошу прощенья, сударыня... карточка-то не того, да другой под рукою
не оказалось... Фамилия моя Перманедер, Алоиз Перманедер из Мюнхена.
Может, сударыня, слыхали про меня от вашей уважаемой дочки?..
Все это он проговорил с грубоватыми интонациями, на корявом своем
диалекте, в котором одно слово неожиданно сливалось с другим, и при этом
доверительно подмигивая консульше глазами-щелками, - что, видимо,
означало: "Ну, теперь-то мы друг друга поняли".
Тут консульша уже поднялась совсем, склонила голову набок и, протянув
вперед руки, шагнула к нему навстречу.
- Господин Перманедер? Так это вы? Конечно, моя дочь говорила о вас. Я
знаю, как много вы содействовали приятности и занимательности ее
пребывания в Мюнхене... И теперь судьба вас забросила в наш город?
- То-то и оно! - отвечал г-н Перманедер; он плюхнулся в кресло, на
которое изящным движением указала ему хозяйка дома и, нимало не стесняясь,
начал обеими руками потирать свои короткие и толстые ляжки...
- Простите, я не расслышала, - деликатно переспросила консульша.
- То-то, говорю, и оно-то! - отвечал г-н Перманедер, оставив, наконец,
в покое свои ляжки.
- Очень мило с вашей стороны, - ничего не понимая, проговорила хозяйка
и с притворным удовлетворением откинулась на софе. Но г-н Перманедер это
заметил; он наклонился, бог весть зачем, описал рукою круг в воздухе и с
величайшим усилием выдавил из себя:
- Ну, небось, и удивлены же вы, сударыня!
- О да, да, любезный господин Перманедер, - радостно подтвердила она.
Разговор оборвался. Желая поддержать его, греть протяжно вздохнул:
- Фу ты, окаянство какое!
- Гм... Как вы изволили сказать?
- Окаянство, говорю, какое, - громогласно повторил г-н Перманедер.
- Очень мило, - опять примирительно произнесла ничего не разобравшая
консульша.
Таким образом и эта тема была исчерпана.
- Позвольте узнать, - храбро продолжала она, - что заставило вас
совершить столь дальнее путешествие, любезный господин Перманедер? От
Мюнхена до нас, право, очень не близко...
- Дельце, - отвечал г-н Перманедер и покрутил в воздухе своей толстой
рукой. - Маленькое дельце с пивоварней в Валькмюле, сударыня!
- Ах, правда, вы ведь ведете торговлю хмелем, любезный господин
Перманедер! "Ноппе и Кь", не так ли? Смею вас уверить, что я не раз
слышала от моего сына, консула, самые лестные отзывы о вашей фирме, -
учтиво добавила она.
Но г-н Перманедер скромно запротестовал:
- Так-то оно так, да не об этом речь. Главное, мне уж очень хотелось
засвидетельствовать вам свое почтенье, сударыня, и еще раз повидать мадам
Грюнлих! А коли уж приспичило, так и дальней дороги не побоишься.
- Благодарю вас, - тепло сказала консульша и еще раз протянула ему
руку, но уже ладонью вверх. - А теперь надо известить дочь, - добавила
она, вставая и направляясь к вышитой сонетке возле двери.
- У-ух ты, вот будет мне радость!.. - воскликнул г-н Перманедер, вместе
с креслом повертываясь к двери.
- Попроси мадам Грюнлих вниз, милочка, - обратилась консульша к
вошедшей горничной и снова села на софу.
Г-ну Перманедеру пришлось еще раз ворочаться вместе с креслом.
- Вот будет мне радость! - повторил он, с мечтательным видом
разглядывая шпалеры, большую севрскую чернильницу на секретере и всю
обстановку ландшафтной. Потом он несколько раз повторил: - Фу ты,
окаянство какое! И не выдумаешь! - причем усиленно тер себе колени и,
совершенно безотносительно к своим словам, испускал тяжелые вздохи. Это
заполнило чуть ли не все время до прихода г-жи Грюнлих.
Она заметно принарядилась, надела светлый жакет, взбила волосы. Лицо у
нее было свежее и прелестнее, чем когда-либо, а кончик языка время от
времени лукаво облизывал уголки рта.
Не успела она показаться в дверях, как г-н Перманедер вскочил и с
невероятной резвостью кинулся ей навстречу. Все в нем пришло в движение.
Схватив ее за обе руки, он потрясал ими, восклицая:
- Вот она сама, госпожа Грюнлих! Здравствуйте, здравствуйте! Ну, как вы
тут жили, а? Что поделывали на севере? У-ух ты, и рад же я, как дурак!..
Не забыли еще городишко Мюнхен и наши горы, а? Ну, и погуляли мы с вами,
есть что вспомнить!.. У-ух, черт! И опять вот свиделись! Да кто бы
подумал!..
Тони, в свою очередь, очень живо приветствовала г-на Перманедера,
придвинула стул к его креслу и начала вспоминать Мюнхен. Теперь беседа
потекла уже без всяких заминок, и консульша, улыбаясь, поощрительно кивала
головой г-ну Перманедеру и мысленно переводила на литературный язык то
один, то другой его оборот, и когда это ей удавалось, с удовлетворением
откидывалась на спинку софы.
Господину Перманедеру пришлось еще раз, теперь уже г-же Антонии,
объяснить причину своего появления в городе, но "дельцу" с пивоварней он
явно придавал столь малое значение, что трудно было в него поверить. Зато
он с живейшим интересом расспрашивал о младшей дочери, а также о сыновьях
консульши и громогласно сетовал на отсутствие Клары и Христиана, так как
ему "очень уж в охоту было познакомиться со всем семейством".
На вопрос о продолжительности его пребывания здесь он ответил крайне
туманно, но когда консульша сказала: "Я с минуты на минуту жду к завтраку
сына. Не доставите ли вы нам удовольствие откушать с нами?" - он выразил
свое согласие еще раньше, чем она успела договорить, и с такой
готовностью, словно только и ждал приглашения.
Консул пришел из конторы. Найдя маленькую столовую пустой, он взбежал
наверх и в рабочем костюме, уже немного утомленный и озабоченный, заглянул
в ландшафтную, чтобы поторопить своих с завтраком... Но, едва завидев
тирольскую шапочку на фисгармонии и гостя в грубошерстном сюртуке, всего
обвешанного брелоками, насторожился, и, как только было произнесено имя,
часто слышанное им из уст г-жи Антонии, бросил быстрый взгляд на сестру и
приветствовал его с самой располагающей любезностью, на которую был
способен. Он даже не успел сесть. Все тотчас же спустились вниз, где
мамзель Юнгман уже накрыла стол, на котором шумел самовар - настоящий
самовар, подарок пастора Тибуртиуса и его супруги.
- Ну, господи благослови! - возгласил г-н Перманедер, опускаясь на стул
и окидывая взором стол, уставленный холодными закусками.
- Это, конечно, не мюнхенское пиво, господин Перманедер, но все же
нечто более приемлемое, чем наше здешнее варево, - и консул налил ему
коричневого пенящегося портера, который сам обычно пил за завтраком.
- Благодарствуйте, хозяин, - усердно прожевывая бутерброд, отвечал г-н
Перманедер, не замечая исполненного ужасом взора мамзель Юнгман. Но портер
он потреблял столь умеренно, что консульша велела принести бутылку
красного вина, после чего гость заметно повеселел и снова пустился в
оживленный разговор с мадам Грюнлих. Живот не позволял ему близко
придвинуться к столу, и он сидел широко расставив ноги, свесив жирную
белую руку со спинки стула и слегка склонив набок свою круглую голову с
тюленьими усами; преданно поблескивая щелками глаз, он с выражением
свирепым и умильным внимал болтовне Антонии.
Изящными и ловкими движениями очищая ему салаку, которой г-н Перманедер
никогда в жизни не видывал, она не преминула высказать ряд житейских
наблюдений.
- О господи, как это грустно, господин Перманедер, что все хорошее и
отрадное в жизни так быстро проходит, - заметила она, намекая на свое
пребывание в Мюнхене, и, на минуту отложив нож и вилку, мечтательно
возвела взор к потолку. Время от времени г-жа Антония делала столь же
милые, сколь и безуспешные попытки говорить на баварском диалекте.
Когда все еще сидели за столом, раздался стук в дверь: мальчик-ученик
принес из конторы телеграмму. Консул прочитал ее, медленно пропуская
сквозь пальцы кончики усов, и хотя было очевидно, что содержание депеши
заставило его мысль напряженно работать, спросил самым непринужденным
тоном:
- Ну, как идут дела, господин Перманедер? Ответа не будет, - обратился
он к мальчику, который сразу же исчез.
- Ох, хозяин, - отвечал господин Перманедер, с трудом поворачивая свою
короткую и толстую шею к консулу и кладя теперь на спинку стула правую
руку. - Что уж тут говорить, горе да и только! Мюнхен, - он выговаривал
это слово так, что можно было только догадываться, какой именно город он
имеет в виду, - Мюнхен город не деловой, там каждый норовит устроиться
поскромней да поспокойней!.. И депеш у нас за столом не читают - это уж
дудки! Тут у вас, на севере, все по-другому, черт подери!..
Благодарствуйте, что ж можно и еще стаканчик! Невредное винцо! Мой
компаньон Ноппе день и ночь мечтает перебраться в Нюрнберг: там, говорит,
и биржа, и народ оборотистый... Ну, а я из Мюнхена ни ногой... черта с
два! Конечно, у нас конкуренция, можно сказать, дьявольская, а уж экспорт
- об нем и говорить нечего!.. Теперь и в России сами собираются хмель
разводить... - Но тут он вдруг кинул неожиданно быстрый взгляд на консула
и сказал: - А в общем жаловаться не приходится, хозяин! Дельце у нас
неплохое. Мы немалые денежки зашибаем на акционерной пивоварне, где
директором Нидерпаур. Слыхали, верно? Поначалу у них предприятие было
маленькое, да мы им дали кредит из четырех процентов под закладную -
пускай себе расширяются! Ну, а теперь это дело солидное. Да и у нас оборот
дай бог - можно жить - не тужить! - заключил г-н Перманедер, поблагодарил
консула за предложенные на выбор папиросы и сигары, попросил разрешения
закурить увесистую трубку, которую он извлек из кармана, и, получив
таковое, весь окутанный клубами дыма, вступил с консулом в деловую беседу,
быстро перекинувшуюся на политику. Они обсудили взаимоотношения Баварии и
Пруссии, поговорили о короле Максимилиане (*39) и императоре Наполеоне,
причем г-н Перманедер уснащал свою речь никому не понятными оборотами, а
паузы, без всякой видимой связи с предыдущим, заполнял восклицаниями,
вроде: "Ну и ну!", или: "Вот это да!"
У мамзель Юнгман от удивления застревал во рту непрожеванный кусок; она
не сводила с гостя своих широко открытых карих глаз и, по свойственной ей
привычке, вертикально держа нож и вилку, даже слегка помахивала ими в
воздухе. Таких разговоров эти комнаты еще не слышали, столь густой
табачный дым никогда их не окутывал, не видывали они и такой благодушной
распущенности манер. Консульша, озабоченно осведомившись, не подвергается
ли маленькая евангелическая община преследованию со стороны куда более
многочисленных папистов, замкнулась в благожелательном недоумении, а Тони
по мере приближения трапезы к концу становилась все более задумчивой и
неспокойной. Зато консул веселился от души, он даже попросил у матери
разрешения, - которое немедленно воспоследовало, - послать вниз за второй
бутылкой вина, и пригласил г-на Перманедера к себе на Брейтенштрассе: "Моя
жена будет в восторге..."
Прошло добрых три часа, прежде чем г-н Перманедер начал готовиться к
уходу: выбил свою трубку, допил до дна стакан, пробурчал что-то насчет
"окаянства" и, наконец, поднялся.
- Честь имею, сударыня!.. Помогай бог, мадам Грюнлих! Помогай бог,
господин Будденброк. Добрый день, почтеннейшая!
При этом обращении Ида вздрогнула и изменилась в лице. Ко всему он,
прощаясь, говорил еще "добрый день"!..
Консульша переглянулась с сыном: г-н Перманедер только что заявил о
своем намерении возвратиться в скромную гостиницу на берегу Травы, где он
остановился.
- Мюнхенская подруга моей дочери и ее супруг далеко, - обратилась к
нему старая дама, - и нам, вероятно, не скоро представится случай
отблагодарить их за гостеприимство. Но, если вы, уважаемый господин
Перманедер, решите доставить нам удовольствие и остановиться в нашем доме,
- право же, мы будем душевно рады.
Она протянула ему руку. И что же? Г-н Перманедер, не задумываясь,
согласился! Принял предложенное ему гостеприимство так же быстро и охотно,
как приглашение к завтраку. Он поцеловал дамам руки, что было ему явно
непривычно, принес из ландшафтной трость и шляпу, еще раз пообещал
немедленно доставить на Менгштрассе свой чемодан и, поскорее управившись с
делами, вернуться не позднее четырех часов. Консул пошел проводить его
вниз. Уже выходя на улицу, г-н Перманедер вдруг обернулся и,
прочувствованно покачав головой, сказал:
- Не обессудьте меня, сударь, но ваша сестрица, ей-ей, славный малый!
Помогай бог! - и, все еще качая головой, исчез за дверью.
Консул не в силах был противостоять желанию подняться наверх и
посмотреть, как себя чувствуют дамы.
Ида Юнгман уже носилась по дому с постельным бельем, приготовляя
комнату гостю.
Консульша все сидела за столом, не сводя своих светлых глаз с какой-то
одной точки на потолке; белые пальцы ее тихонько барабанили по столу. Тони
сидела у окна, скрестив руки на груди, и с важным, даже строгим выражением
лица упорно смотрела прямо перед собой. Тишина в столовой была полная.
- Ну как? - спросил Томас, остановившись в дверях и вынимая папиросу из
портсигара с мчащейся тройкой. Плечи его вздрагивали от смеха.
- Приятный человек, - откликнулась консульша.
- И я того же мнения! - С этими словами консул галантно, хотя и не без
юмора, расшаркался перед сестрой, словно почтительно осведомляясь и об ее
мнении. Она молчала все с тем же строгим видом.
- Хотелось бы только, чтобы он не бранился, - не без робости заметила
консульша. - Если я правильно поняла, то он через каждые два слова
произносил какие-то проклятья...
- О, это пустяки, мама, он при этом ничего дурного не думал!..
- И потом эта nonchalance [распущенность (фр.)] в поведении, как ты
считаешь, Том?
- Это у него чисто южное, - ответил консул, медленно выдохнул дым,
улыбнулся матери и украдкой поглядел на Тони.
Консульша этого не заметила.
- Приходите сегодня с Гердой обедать. Пожалуйста, Том, сделайте это для
меня.
- Охотно, мама, очень охотно! Откровенно говоря, я жду немало радостей
от нашего нового гостя. А ты? Все-таки некоторое разнообразие после твоих
духовных особ...
- У каждого свой вкус, Том.
- Разумеется! Ну, я пошел... да, кстати, - он обернулся уже в дверях, -
ты, Тони, несомненно произвела на него сильнейшее впечатление! Я не шучу!
Знаешь, как он о тебе отозвался, когда я его провожал? "Славный малый" -
это его подлинные слова.
Тут г-жа Грюнлих вышла из своей неподвижности и, обернувшись к брату,
во всеуслышанье заявила:
- Не понимаю, Том, зачем ты мне это рассказываешь? Он, конечно, не
просил тебя молчать, но я все же не уверена, что так уж уместно мне это
передавать. Одно я знаю твердо и скажу тебе: в жизни важно не что и как
говорится, а что у человека в сердце и на уме... И если ты насмехаешься
над его манерой выражаться... если находишь господина Перманедера
комичным...
- Да бог с тобой, Тони! У меня этого и в мыслях не было... Напрасно ты
горячишься.
- Assez! - вмешалась консульша, бросив на сына строгий и в то же время
просительный взгляд, как бы говоривший: пощади ее!
- Ну-ну, не сердись, Тони! - сказал он. - Я вовсе не хотел тебе
досадить. Так! А теперь я и вправду ухожу и сейчас пошлю кого-нибудь из
рабочих привезти чемодан... Всего хорошего!
Итак, г-н Перманедер водворился на Менгштрассе. На следующий день он
обедал у Томаса Будденброка и его супруги, а на третий, в четверг,
познакомился с четой Крегеров, с дамами Будденброк с Брейтенштрассе,
которые нашли его ужасно смешным ("Ужясно!", как они выговаривали), а
Дата добавления: 2015-08-10; просмотров: 42 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ЧАСТЬ ПЯТАЯ 4 страница | | | ЧАСТЬ ШЕСТАЯ 3 страница |