Часть четвертая 6 страница

забавно. У нее было розовое лицо и глаза точь-в-точь как у г-на Грюнлиха;

но верхнюю губку она унаследовала от Тони.

Почтенная Ида стала совсем седой, хотя лишь недавно перешагнула за

сорок. Впрочем, у них это было семейное: дядюшка, умерший от удушья, успел

поседеть уже к тридцати годам. Но маленькие карие глаза Иды светились все

той же энергией, преданностью и вниманием. Вот уже двадцать лет, как она

жила у Будденброков, с гордостью сознавая свою незаменимость. Она

надзирала за стряпней и припасами, на ее попечении находилось белье и

фарфор, она производила наиболее ответственные закупки, читала вслух

маленькой Эрике, шила платья ее куклам, помогала ей учить уроки, заходила

за Эрикой в школу и, вооруженная свертком с бутербродами, отправлялась с

ней гулять по Мельничному валу. Во всем городе не было дамы, которая не

сказала бы консульше Будденброк или ее дочери: "Ах, душенька, что у вас за

мамзель! Это просто клад. Двадцать лет в доме... Ну, да она и в шестьдесят

будет молодцом! Эти сухопарые люди... А глаза у нее - сама преданность!

Завидую вам, дорогая!"

Но Ида Юнгман и сама знала себе цену, знала, кто она такая, и когда на

Мельничном валу к ней подсаживалась на скамейку простая нянька с ребенком

и пыталась, как равная с равной, завести разговор с мамзель Юнгман, та

немедленно вставала, говорила: "Идем, деточка, здесь дует", и удалялась.

Тони обняла Эрику и поцеловала ее в розовую щечку, а консульша, которой

все больше опасений внушало быстро темневшее небо, с несколько рассеянной

улыбкой протянула девочке руку ладонью вверх; левая ее рука в это время

нервно барабанила по дивану, а светлые глаза то и дело тревожно обращались

к окну.

Эрику усадили рядом с бабушкой, Ида присела на кончик кресла и взялась

за рукоделие. Так они сидели молча несколько минут, поджидая консула.

Томленье и зной усилились. В небе исчез последний просвет, и оно нависло

над городом - низкое, серое, грузное, чреватое бурей. В комнате сразу

выцвели краски - зелень ландшафтов на шпалерах, желтизна обивки и

занавесей, пестрые переливы на платье Тони. Глаза людей стали тусклыми. И

ветер, западный ветер, который только что играл в верхушках деревьев -

там, возле Мариенкирхе - и гонял по потемневшей улице маленькие смерчи

пыли, внезапно стих. Воцарилась полная тишина.

И вот оно, наступило это мгновение. Что-то случилось - неслышное,

страшное. Зной стал непереносим. Давление атмосферы за какую-то секунду

так возросло, что мозг, казалось, не выдержит. У всех стеснило сердце,

перехватило дыхание. Ласточка пролетела, прижимаясь к земле, ее крылья

полоснули мостовую. И это напряжение, эта нарастающая тоска и тяжесть во

всем организме стали бы нестерпимы, продлись такой мучительный зной еще

хоть одно мгновение. Но когда гнет с молниеносной быстротой достиг высшей

точки, вдруг наступила разрядка, перелом... едва заметная где-то пробежала

спасительная трещинка. И все же каждый почувствовал бы ее, если бы в ту же

секунду не хлынул дождь, не предваренный даже падением первых капель, -

такой, что вода вспенилась в водостоках и струйки высоко и весело

запрыгали по тротуару.

Томас, приученный болезнью прислушиваться к показанью своих нервов, в

этот необычный миг приложил руку ко лбу и загасил папиросу. Он взглянул на

своих: ощутили, отметили ли и они то же самое? Мать казалась непокойной,

до остальных же, по-видимому, ничего не дошло. Консульша задумчиво

смотрела на ливень, полностью скрывший от ее глаз Мариенкирхе. Потом она

вздохнула:

- Слава тебе, господи!

- Ну вот, - сказал Том, - через две минуты станет прохладно. Только

теперь будет капать с деревьев, и нам придется пить кофе на террасе.

Открой-ка окно, Тильда!

В комнату ворвался шум почти оглушительный - все вокруг плескалось,

барабанило, журчало и пенилось. Снова поднялся ветер и, весело налетая на

плотную дождевую завесу, стал рвать ее, швырять из стороны в сторону. С

каждым мгновением становилось прохладнее.

Вдруг через ротонду опрометью пробежала горничная Лина, она ворвалась в

ландшафтную так стремительно, что Ида Юнгман поспешила осадить ее

укоризненным возгласом:

- О, господи, ну можно ли?

Бессмысленные от испуга голубые глаза Лины были широко раскрыты, губы

ее двигались... но с них не срывалось ни единого звука.

- Ах, госпожа консульша!.. Ах, боже ты мой!.. Да идите же скорей... Ах

господи, беда, беда!..

- Так, - произнесла Тони, - опять она что-нибудь расколотила! И,

наверно, хороший фарфор! Ну знаешь, мама, и прислуга же у тебя!..

Но девушка испуганно забормотала:

- Нет, нет, мадам Грюнлих... Ох, кабы так!.. С хозяином беда! Я пришла

им башмаки подать, а господин консул сидят в кресле, слова сказать не

могут, только глядят на меня. Верно, плохо им совсем, господин консул

желтый весь...

- За Грабовом! - крикнул Томас и ринулся к двери.

- Боже мой, боже мой! - зарыдала консульша и, молитвенно сложив руки,

бросилась вон из комнаты.

- За Грабовом! Карету!.. Скорей!.. - едва дыша, повторила Тони.

Обгоняя друг друга, они сбежали с лестницы, ворвались в маленькую

столовую, оттуда в спальню.

Но Иоганн Будденброк был уже мертв.

Дата добавления: 2015-08-10