Отъ Карпатъ до крепости Терезинъ

Турчанскій уездъ всегда считался чистейшимъ русскимъ уголкомъ Прикарпатской Руси. Нетъ здесь такого значительнаго количества колонистовъ — поляковъ и немцевъ, — ихъ можно посчитать на пальцахъ одной руки. Есть и села, где не найдете ни одного изъ техъ судьбой заброшенныхъ въ русскія горы колонистовъ. Ядъ народной измены не могъ приняться среди народа, всей душой преданнаго своей родной прадедовской вере, обычаямъ и вообще всему, что русское. Жители уезда — бойки — действительно бойкій народъ, люди безгранично добрые, мирные, сердечные, гостепріимные, которые — хотя нетъ никого безъ греха,— всегда отталкивали отъ себя сепаратизмъ, „украинизмъ”. Только два села, Борыня и Волчье, где осели чужіе, пришедшіе, Богъ весть откуда, священники, были частично, въ описуемое мной время, одурманены дурійкой „самостійництва”. Слово ”украинецъ” считалось здесь кровной обидой; обиженный сейчасъ отвечалъ: „ты самъ укралъ, ты самъ злодей”.

Турчанщина - это настоящая, подлинная Русь. Здесь сохранилось много старинныхъ обычаевъ и поверій съ временъ еще владенія великаго князя Владиміра. Русскій духъ сохранился здесь до последнихъ временъ — міровая война нашла здесь Русь!

Съ объявленіемъ войны меня призвали австрійскія власти въ ополченіе. Концентраціоннымъ пунктомъ ополченцевъ была деревня Ваневичи возле Самбора. Уже несколько дней подрядъ неисчислимая масса здоровыхъ людей безъ ряда и склада толпилась въ деревне, ожидая, что будетъ. Приказы не приходили, а разнаго рода непроверенныхъ вестей съ поля брани доходило множество. „Львовъ уже въ русскихъ рукахъ”... „Козаки были вчера подъ Самборомъ”... „Сегодня видели двухъ козаковъ на базаре въ Самборе”... и проч. Бойки чувствовали, что козаки непременно скоро станутъ на Карпатахъ. Козакъ въ голове бойка рисовался великаномъ, богатыремъ, могущимъ въ сутки проскакать сотни верстъ, который въ состояніи быстрее буйнаго ветра очутиться на самой верхушке ихъ родной земли, на Бескидахъ, Пикуяхъ, Магурахъ и другихъ вершинахъ Карпать. Подъ вліяніемъ этихъ фантастическихъ думъ-чаяній все и верили, что австрійцы не успеютъ ихъ даже одеть въ форму, какъ козаки уже отпустятъ ихъ домой, къ роднымъ, къ женамъ, къ детямъ. О томъ, чтобы русскіе брали въ пленъ, никто и не подумалъ. Въ того рода ожиданіяхъ прошло несколько дней.

Однажды — солнце спустилось уже на сонъ и была теплая, очароватальная, лунная ночь. По домамъ, по дворавъ, садамъ, лежали массы ополченцевъ, стараясь на силу уснуть, но не приходилъ въ ихъ головы желаемый сонъ. Маленькими кучками расположились все и полушепотомъ разсуждали, что это такое война. Кое-кто, тяжело вздохнувъ, начиналъ читать молитвы... Откуда-то слышенъ плачъ, тихонькій, тихонькій... Кое-кто пробуетъ запеть „коломыйку”, но голосъ такъ въ горле и замираетъ...

На все смотрела полнолицая луна и злобно улыбалась. Прошло за полночь, — многіе, утомленные шатаніемъ, а еще более думами, уснули... Но не спится ополченцамъ, согнаннымъ съ Карпатскихъ горъ. Тяжелыя сонныя виденія мучатъ и во сне ихъ души. Ночная тишина залегла, наконецъ, и надъ стонами спящихъ.

Тихо. Вдругъ со стороны Самбора долетелъ топотъ всадника. А черезъ некоторое время раздался звукъ трубы, обещающiй тревогу. Проснулись все.

Начали формировать эшелонъ. Живая, длинная масса скоро собралась на пути. Громкое „габтъ-ахтъ” и резкое „маршъ” — и двинулась масса по направленію къ городу.

Шли. Шли тяжело, молча. Слышенъ только топотъ шаговъ. Жуткое молчаніе...

Вдругъ сорвался громъ! Изъ тысячъ здоровыхъ грудей грянуло величественное, могучее: „Пресвятая Дево, мати Русскаго Краю!”

Эта песнь изъ груди тысячи бойцовъ произвела грандiозное впечатленіе... Ни одна песнь въ жизни не врезалась въ мою душу такъ глубоко, не сделала такого потрясающего впечатленія, какъ именно эта русская песнь „Мати Русскаго Краю!”... Такую песнь въ предсмертную минуту могь спеть только русскій народъ... и эта народная исповедь жителей Карпатъ на веки останется въ недрахъ моей души! Эта песнь является протестомъ противъ лже-пророковъ ”мазепо-украинцевъ”.

Въ то время, когда нашихъ русскихъ ополченцевъ распределяли по полкамъ, отрядамъ, а некоторыхъ неспособныхъ отпускали домой, лихорадка войны продолжалась. „Каноненъ-футтеръ” разбрасывали, арестовывали ”руссофиловъ”, вешали и разстреливали „ферретеровъ”. Ежедневно польскія и „украинскія” газеты — русскихъ уже не было, ибо были пріостановлены австро-венгерскими властями, редактора же были арестованы, — приносили все новыя и новыя сообщенія о производимыхъ среди русскаго населенія обыскахъ, арестахъ, виселицахъ, разстрелахъ. Молча ожидалъ чего-то только Турчанскій уездъ. Австрійскій чиновникъ, полякъ по національности, уездный староста не решался арестовать никого, утверждая, что невиновныхъ нельзя въ тюрьму сажать, а арестовать виновныхъ всегда есть время. Впрочемъ, въ уезде опасности неть, мобилизація проведена повсюду безъ какихъ-либо препятствій или затрудненій.

Это человеческое отношеніе къ населенію не понравилось львовскимъ властямъ, львовскому наместничеству, и оттуда выслали уполномоченныхъ для проведенія арестовъ въ Турчанскомъ уезде. Прилетели исполнители воли австрійскаго кайзера съ комиссаромъ Губаттой во главе. И пошли аресты мирныхъ жителей города и селъ. Скоро наполнилась тюрьма цветомъ народа. Собрали здесь священниковъ, учителей, студентовъ, мещанъ и доблестныхъ крестьянъ. Въ первый транспортъ арестованныхъ попали жители города Турки и следующихъ селъ: Ясеница Замковая, Явора, Розлучъ, Яблонка Нижняя, Ботелка, Борыня, Высоцко, Гнилая, Ильникъ, Ботля, Рыпяна. На остальныхъ пришла очередь позже. Аресты производились съ большой хитростью, чтобы, не дай Богь, не взялъ кто съ собой рубашку для смены или деньги или что-нибудь другое. Все это, кажется, делалось нарочно, чтобы арестованные темъ более почувствовали арестъ. Первые три дня были все на правахъ узниковъ. Отняли часы, деньги, табакъ и проч. Но, когда начальникъ суда Пфицнеръ это узналъ, приказалъ все отнятыя интернированнымъ вещи немедленно возвратить, эаявивъ, что интернированный - это еще не арестантъ, а только временно устраненный отъ общенія съ остальнымъ міромъ. Онъ разрешилъ открыть двери отдельныхъ камеръ, такъ что все интернированные могли между собой сообщаться, не имея только возможности выйти на вольную волюшку, такъ какъ входныя двери были закрыты, Онъ разрешилъ даже — это былъ единственный, кажется, случай въ целой Галицкой Руси — читать газеты. Потому и не очень-то ужасной на первыхъ порахъ показалась тюрьма. Интернированные сходились на совместное чтеніе газетъ, на разговоры, на общую молитву „Параклисъ”, и такъ шли дни за днями. Никто не могь определить, какъ долго продлится заключеніе; предполагали, что на время войны, конецъ которой угадывали не позже трехъ месяцевъ; заключеніе въ Турке было, благодаря одному благородному человеку, въ сравненіи съ другими городами, не такимъ страшнымъ. Правда, не было оно темъ, что понимаемъ подъ словомъ ”интернировать”, потому что и здесь не одна слеза горя потекла по лицу узника, котораго отъ поры до времени посещали родные.

Скоро жизнь узниковъ приняла отчасти определенныя формы. Утромъ и подъ вечеръ собирались все въ болышой камере, где служили „Молебенъ” или „Параклисъ”. Совершающимъ эту функцію былъ свящ. Михаилъ Вас. Добрянскій, попавшій сюда въ первый день арестовъ съ двумя сыновьями Владиміромъ и Константиномъ, третьяго же сына Льва освободили въ старостве, какъ слишкомъ молоденькаго, 14-летняго мальчика...Длинные вечера развеселялъ интересными разсказами богато начитанный свящ. Яковъ Ворковскій, а шутками, прибаутками, по большей части изъ священнической и крестьянской жизни, свящ. Петръ Яневъ. Свящ. Діонисій Гичко тоже не разъ порадовалъ скучающихъ разсказами, но разсказы Янева были куда удачнее, хотя онъ ихъ разсказывалъ, повидимому, съ напряженіемъ всехъ чувствъ. Онъ старался самъ быть веселымъ, старался развеселить соузниковъ, что ему до некоторой степени удавалось, хотя это сильно отражалось на его организме, что мы заметили только позже, въ Терезинской крепости. Больше всехъ тоска по воле-свободе была заметна на лице свящ. Николая Полянскаго, кажется, потому, что изъ окна тюрьмы было видно его родное село — Яблонку, на которую онъ могъ долго-долго смотреть, воздыхая по ней и повторяя полушепотомъ слова: „Яблонка, Яблонка моя — увижу-ль я тебя?” Часто и слеза покатилась по его лицу и терялась въ грязной пыли. Священники Iоаннъ Стояловскій, Діон. Гичко и Ил. Солтыкевичъ предпочитали скуку убивать игрой въ карты. Последній пришелъ однимъ изъ последнихъ перваго транспорта, когда „старые” арестанты уже немного привыкли къ заключенію. Его приходъ возбудилъ въ аресте минутный хохотъ. Арестованный не пожелалъ въ тюрьме раздеваться, не откладывалъ даже шляпы, заявляя, что ему сказали въ старостве, что задерживаютъ его только временно, значитъ, что его не за что держать. Но, когда уже стало вечереть и зажгли въ тюрьме светъ, онъ поверилъ намъ,что и насъ точъ-въ-точъ, какъ его, тоже только на время задержали. Изъ перваго транспорта помню еще фамилій священниковъ Петровскаго, бывшаго вице-маршалка уезда, и Веласа, изъ мірской интеллигенціи учителя Діонисія Чайковскаго, чиновника суда Іосифа Гичка, канд. адвокат. Евгенія Секала, студента Галушку, а изъ мещанъ и крестьян: Ивана Туза, Ивана Фединича Ильницкаго, Костевича, Ивана Мартыча Яворскаго и еще несколькихъ человекъ, фамиліи коихъ после девять летъ трудно вспомнить.

Въ Турке просидели мы почти три недели. На третьей неделе, въ субботу после обеда, явился къ намъ начальникъ суда Пфицнеръ и заявилъ, что пришелъ приказъ куда-то насъ вывезти, но куда, въ приказе не сказано. Черезъ часъ мы должны были уехать. Невольно по спине прошелъ морозъ. Поблагодарили мы начальника суда за его человеческое отношеніе къ намъ и начали собирать свое скудное арестантское имущество. Изъ нашихъ родныхъ никто и не предчувствовалъ, что творится съ нами, и не думалъ, что завтра уже насъ не увидятъ, — по воскресеніямъ были посещенія родныхъ, — что не найдутъ человека, который 6ы имъ сказалъ, куда девались мужья, отцы, братья? Одно слово — ”увезли” — вотъ неразрешимая загадка для оставшихся дома родныхъ, загадка, разрешенія которой многимъ пришлось долго, долго ждать.

Не успели мы сложить еще, какъ следуетъ, свои вещи, доставленныя намъ въ тюрьму родными, какъ явились за нами солдаты. Насъ вывели въ корридоръ. Алчно заблестели солдатскіе штыки и страхъ объялъ душу. На нашихъ глазахъ капралъ скомандовалъ ”ляденъ” — и несколько солдатъ зарядили свои винтовки. Начали карманный обыскъ, отнимая что у кого было. Но здесь опять, последній разъ, начальникъ Пфицнеръ сослужилъ намъ хорошую службу. Онъ объяснилъ солдатамъ, кто мы и что мы, и они оставили насъ въ покое.

— Что будетъ? — пролетело въ головахъ всехъ. Изъ газетъ мы уже знали кое-что изъ исторіи транспортовъ интернированныхъ. Какъ отнесутся евреи, жители города?

— Маршъ! — скомандовалъ капралъ, и вывели насъ изъ тюрьмы на улицу. Смотримъ, а на городской площади, все въ черное одетые, стоятъ толпами евреи. Стоятъ и молча смотрятъ на насъ.

— Ухъ! если такъ набросятся на насъ! Разорвутъ въ кусочки,—мелькнуло въ головахъ арестованныхъ. На лбу появился первый потъ.

Но евреи города Турки отнеслись к позорному делу ареста молча, никто не отозвался ни словомъ... Молча глазами провожали проходящихъ. Не знаю, какъ понять евреевъ? Почему они не поступили такъ, какъ ихъ братья по другимъ городамъ? Потому-ли, что боялись русскихъ козаковъ, потому-ли, что не желали рисковать на будущее собственными головами, или потому, что все арестованные были люди знакомые,— нельзя определить. Но къ чести евреевъ города Турки будь сказано,—они отнеслись къ несчастнымъ по человечески. Какъ было съ следующими транспортами - не знаю, но плохого слова я не слыхалъ. Значить, за зверства и насилія не всехъ евреевъ можно обвинять, и между ними были люди съ душой и сердцемъ.

Траурнымъ ходомъ довели насъ къ віадукту, уже недалеко вокзала. Стоитъ кучка людей, не людей, а подростковъ и мальчиковъ. Среди нихъ какая-то женщина. Подходимъ ближе.

- ”На гакъ съ ними! На гакъ съ кацапами!” — заревело противное женское существо, стоявшее въ этой кучке. Это была жена школьнаго инспектора, ”украинца” Середы. Ея дикій ревъ повторила безумная, безразсудная кучка мальчугановъ, подстрекаемыхъ ”дамой” изъ воспитаннаго, интеллигентнаго общества.

Въ душе арестованныхъ такъ и зародилась, врезалась въ самую глубину, ненависть, вечная ненависть противъ техъ бездушныхъ, безхарактерныхъ народныхъ изменниковъ.

Здесь колоссальный контрастъ налицо. Евреи, иноверцы, которыхъ нельзя подозревать въ доброжелательности къ намъ, молча встретили нашъ транспортъ, а народный изменникъ, къ тому женщина, посмела изъ своихъ устъ выпустить слово ”на гакъ!” Не женское нежное чувство въ ея сердце, а мазепинская кровожадность, заслужившая всеобщее презреніе не только русскаго народа, но каждаго, кто сознаетъ себя человекомъ!

Получивъ первый приветъ, транспортъ пошелъ дальше, вошелъ на станцію, эапруженную длинными поездами, везущими солдатъ-венгерцевъ на русскія позиціи. Какой-то офицеръ указалъ направленіе, куда насъ вести въ поездъ. Пришлось проходить мимо длиннаго поезда, наполненнаго дикими монголо-венгерцами. Началась музыка. Ревели бестіи въ серыхъ формахъ, плевали, а одинъ изъ солдатъ снялъ фуражку и, оскаливъ белые зубы, заворчалъ по собачьи: ”грр.. грр..” и рвалъ фуражку зубами, указывая, что такъ рвалъ-бы тела ведомыхъ.

Наконецъ, довели транспортъ къ презначенному вагону,

— ”Ауфштайгенъ!”—приказалъ капралъ. И очутились мы въ вонючемъ, грязномъ вагоне, въ которомъ только-что везли лошадей. Не убранъ даже калъ,—нетъ соломы, не то скамейки, кроме двухъ маленькихъ для экскортирующихъ солдатъ. Отъ противнаго запаха скоро закружилась голова.

— Какъ разъ хорошiй салонъ для техъ собакъ, — заметилъ капралъ. И начался ”пріятный” разговоръ солдатъ, глупыя, подлыя выходки, которымъ не было конца. Пришлось молчать и ждать, пока двинулся поездъ, и надеяться, что, быть можетъ, будетъ пересадка въ Самборе и мы выйдемъ изъ вонючаго вагона.

Стало уже клониться къ вечеру, когда, наконецъ, двинулся нашъ поездъ. Еще разъ увидели мы черезъ открытую дверь горы турчанскаго уезда... Серымъ полумракомъ было уже окутано последнее село уезда Ясеница Замковая. На холмике заблестели стены большой, красивой церкви. Тяжелый прощальный вздохъ вырвался изъ груди и мы простились съ роднымъ уездомъ и съ роднымъ селомъ и въехали въ старо-самборскій уездъ. Ночь не разрешала уже смотреть на пролетающія горы. По вокзаламъ приходилось стоять по несколько часовъ. Утомленіе сломало, наконецъ, физическія силы. Нечего делать, пришлось ложиться въ каль и пробовать уснуть. Спалъ ли кто? — Наверное неть! Было физически невозможно.

Рано утромъ адскій ревъ заставилъ всехъ подняться. Смотримъ — станція Ваневичи; значитъ сейчасъ будемъ въ Самборе. Толпа солдатъ, собравшись возле вагона, ревела:

— Повесить! Зачемъ возить! Подложить экразитъ и къ чорту съ ними! И проч. И не вспомнишь всехъ солдатскихъ угрозъ, которыя сыпались по адресу интернированныхъ.

Через несколько часовъ нашъ поездъ остановился въ Самборе. Новая атака озверелой толпы, еще хуже первой. Посыпались уже камни. Солдаты закрыли дверь, а мы прислушивались къ противному реву, дрожа целымъ теломъ, что вотъ сейчасъ въ воздухъ или всехъ перестреляютъ.

Наши надежды на пересадку разсеялись. Впрочемъ, къ чему пересадка? Не лучше-ли сидеть въ закрытом вонючемъ вагоне въ жаркій день?

Какъ долго мы ждали, нельзя 6ыло учесть. Наконецъ, поездъ двинулся опять и мы поехали дальше, чтобы на каждой станціи встречать приветствовавших насъ жителей края, солдат и Богъ весть кого.

Жара, голодъ невыносимо чувствуются. Не даютъ есть, не разрешаютъ выпить капельки воды.

Около четырехъ часовъ пополудни, медленно, тяжело дыша, въехалъ нашъ поездъ на станцію Перемышль. Перемышль переживалъ лихорадку. Команда уже предчувствовала, что придется отступать, а Перемышль долженъ выдержать осаду. Лихорадочная жизнь кипела во всеехъ уголкахъ. Движеніе на воквале огромное. Глаза наши съ любопытствомъ и страхомъ смотрели на все творившееся.

Вдругъ - повешенные. Смотримъ, не веримъ глазамъ, протираемъ, — и видимъ трехъ или четырехъ человек, повешенныхъ на станціи, на фонаряхъ, среди толпы передвигающагося народа. Неописуемый ужасъ охватилъ всехъ. Какъ? Разве вешаютъ такъ, даже среди толпы, и телъ повешенныхъ не снимаютъ? Наверное для того, чтобы на жителей навести страхъ и ужасъ.

Не хотелось верить, но повешенные колыхались передъ нашими глазами. Но, какъ только нашъ поездъ подкатился ближе къ повешеннымъ, мы убедились, что это были сделанныя куклы, величиною въ человека, а на куклахъ красовались надписи: ”царь батюшка”— ”москофилъ” и проч. Стало немного легче, но непріятное впечатленіе осталось надолго въ душе.

Когда, наконецъ, нашъ поездъ пріостановился, скоро собралась вокругъ масса любопытныхъ солдатъ, жуликовъ и проч. сброда неисчислимое количество. Ругани, плеванию и угрозамъ не было конца. Чернь мы понимали, но никакъ не могли понять, откуда у интеллигентныхъ женщинъ Перемышля нашелся такой удивительно богатый запасъ, крайне вульгарныхъ ругательныхъ словъ и эпитетовъ, которыми осыпали насъ ”дамы” наравне съ жуликами и проститутками. Одичаніе — больше ничего.

— ”Вылазьцье, московскіе псы!”— приказалъ подошедшій къ вагону молодой ”кадетъ”, лично мне знакомый товарищъ по гимназіи, самборскій жидокъ, фамиліи котораго какъ на зло не могу вспомнить. Но его противная рожа въ эту минуту сильнее врезалась въ мою память, чемъ за все время нашей ежедневной встречи въ гимназіи въ продолженіи несколькихъ летъ.

Насъ вывели, установили по четыре и-”маршъ” — повели на вокзалъ. Недалеко было идти, но сколько побоевъ и ударовъ пришлось намъ перенести, одинъ Богъ посчитаетъ. Сколько только многочисленные железнодорожные служащіе подарили ударовъ красными флажками, которые имелись у нихъ въ рукахъ. Сколько наплевались — ужасъ! Больше всехъ пришлось вытерпеть свящ. Іоанну Стояловскому, вероятно потому, что онъ чрезвычайно высокаго роста. Мимо него не проходилъ ни одинъ жуликъ спокойно. Или ударилъ, или плюнулъ въ лицо. Чтобы, по крайней мере, отчасти спасаться отъ многочисленныхъ побоевъ, онъ пошелъ на хитрость н сталъ горбиться и делаться малымъ, чтобы по росту сравняться съ остальными и не бросаться такъ въ глаза озверелой толпе. Какой-то высшій чиновникъ железно-дорожной службы, на видъ очень почтенный, седой, какъ голубь, съ золотымъ шитьемъ на шее, толкнулъ свящ. Михаила Добрянскаго такъ силько, что если-бъ не сыновья, задержавшіе отца, Богъ весть, что случилось-бы, — какъ-разъ передвигался поездъ.

Завели насъ въ залу III класса, где встретились мы съ транспортомъ интернированныхъ изъ Самбора, жителей Самборскаго уезда. Насколъко помнится, были тамъ: свящ. Василій Скобельскій изъ Пруссъ, котораго арестовали за то, что у него нашли целую массу ”таинственныхъ писемъ”... Таинственныя письма оказались впослъдствіи ничемъ другимъ, какъ только нотами, которыхъ у свящ. Скобельскаго отняли большое количество. Дальше были тамъ священники: о. Киричинскій изъ Чапель, о. Перчинскій изъ Рейтаревичъ, о. Грушкевичъ изъ Раковой, кроме того: д-ръ Цюкъ съ сыномъ, Айфалъ Влашинъ, Владиміръ Киричинскій, судья Глебовицкій, Стрельбицкій, Мудрый, г-жа Ольга Байкова и еще несколько человекъ, которыхъ не могу уже вспомнить. Разставили насъ въ двухъ углахъ, приказали молчать—не розговаривать съ транспортомъ изъ Самбора.

Оба транспорта голодные - есть не даютъ. На вокзале буфетъ, —пробуемъ кое-что купить, яичекъ или чего-нибудь, сельтерской воды, — не разрешаютъ. Спрашиваемъ — почему?

И вотъ подходитъ къ намъ молодой офицеръ и, притворяясь очень вежливымъ и любезнымъ, на великолепномъ польскомъ языке заявляетъ:

— Мои пановье и панье! Съ удовольствіемъ разрешилъ-бы я вамъ купить, что вамъ нужно и угодно, но, поверьте мне, опасаюсь за вашу жизнь. Вы видите, какъ толпа враждебно къ вамъ настроена... Вы купите яички, а вдругъ они окажутся отравленными... Я вамъ советую ничего не покупать... Я не могу ручаться, что васъ не пожелаютъ отравить...

И запугалъ насъ. Многіе, несмотря на голодъ, — больше сутокъ не ели, не выпили ни капельки воды — предпочли голодать, послушавъ ”доброжелательнаго” человека, офицера. Мне лично какъ-то не хотелось поверить словамъ офицера: откуда у буфетчика вдругъ ядъ и какъ подсыпатъ-бы онъ его въ яички и въ сельтерскую воду? Но пришлось голодать и переносить ругань проходящей толпы.

Не прошло полъ часа, какъ въ залу вошелъ „нашъ” турчанскій жандармъ, почти всехъ насъ арестовавшій, а днемъ раньше отвозившій въ военный судъ одного священника, котораго, по доносу местнаго еврея, обвиняли въ томъ, что онъ въ церкви будто-бы собиралъ отъ своихъ прихожанъ пожертвованія на русскій Красный Крестъ и посылалъ въ Россiю.

— А съ вами что? Вы куда? — спросилъ удивленно жандармъ. Въ Турке никто не верилъ, чтобы насъ имели куда-нибудь вывезти.

— Не знаемъ, — ответило несколько изъ насъ.

Завязался разговоръ. Жандармъ вынулъ табакъ и угостилъ насъ, у кого уже этого, на взволнованные нервы хорошо действующаго, средства совершенно не было. Это заметилъ нашъ капралъ. Начался споръ между жандармомъ и эскортирующимъ капраломъ; а когда жандармъ заявилъ, что онъ насъ арестовалъ, что мы все не арестанты, а невиновные люди, только временно интернированные, — это настолько взбесило власть имеющаго капрала, — къ сожаленію, русскаго мужика изъ подъ Самбора, — что онъ весь красный отъ злости побежалъ въ команду отрапортовать, что какой-то жандармъ сговаривается съ ”москалефилами”. Результатомъ доноса было то, что жандарма на месте арестовали и отвели въ тюрьму, въ которой, какъ мы позже узнали, пока дело разъяснилось, просиделъ онъ несколько сутокъ.

Стало уже вечереть, когда вывели насъ на перонъ. Значить, едемъ дальше, Богъ весть куда.

— Куда? — спросилъ капралъ знакомаго намъ жиденка-Кадета.

— Куда? Воть тамъ свиной возъ. Туда ихъ, свиней, загнать! — приказалъ ”герой” іюдина племени и, довольный своей ”остроумной” шуткой, разсыпался громкимъ смехомъ. Окружаюшая толпа, довольная этимъ предложеніемъ, заревела неистово: „Въ свиной, пусть тамъ лежатъ, какъ свиньи”!

Наконецъ, завели насъ все-таки въ обыкновеннный товарный вагонъ, съ темъ только удобствомъ, что тамъ нашлись скамейки и солома. Подъ адскій крикъ толпы двинулся поездъ дальше. По станціямъ продолжалась известная исторія. Мы поневоле привыкли къ этому и уже не обращали на это вниманія. Грозный моментъ последовалъ только на следующій день, на одной изъ станцій западной Галичины, где пришлось намъ встретиться съ транспортомъ раненыхъ австро-венгерскихъ солдатъ и русскихъ, военно-пленныхъ. Если-бы не усиленная охрана, наверное не миновала-бы насъ исторія, случившаяся съ транспортомъ 46 человекъ въ Бакунчинахъ возле Перемышля, посеченныхъ венгерцами въ кусочки.

Въ тотъ-же день, после обеда, очутился нашъ транспортъ где-то на Мазурахъ, на станціи, кажется, Циха. Прошло полныхъ двое сутокъ, а у насъ во рту еще ничего не было. Голодъ, жажда невыносимые, жара,—отнимали последнія силы. Кто покрепче, просилъ воды для обомлевающихъ. Отказали.

— Арсенику (мышьяку) имъ, а не воды, — кричала толпа.

Вдругъ случилось то, чего мы не ожидали. Къ возу подошла какая-то дама, полька, съ краснымъ крестомъ на руке. Это былъ единственный человекъ на целомъ пути черезъ Галичину, отнесшійся къ намъ по человечески. Узнавъ, въ чемъ дело, она приказала сейчасъ подать намъ воды.

— Арсенику, арсенику! — кричала толпа и хотела помешать благородной женщине въ исполненіи ея сестринаго долга. Кто-то изъ услужливыхъ позвалъ коменданта станціи Тотъ прибежалъ и грубымъ образомъ вытолкнулъ кружку съ водой, которую какъ-разъ подавали кому-то изъ транспорта. Но здесь последовала неожиданность. Энергичная женщина посмотрела грозно на офицера, подняла величественно руку и решительнымъ, повелевающимъ, а одновременно нежнымъ голосомъ, указывая пальцемъ на вокзалъ, приказала:

— Извините, господинъ! Тамъ вашъ долгъ! Здесь я. Здесь мое место! Здесь служба Краснаго Креста, который не знаетъ ни друга, ни врага, ни изменника, а только человека. — И, обратившись къ служащимъ Краснаго Креста, прибавила нежно: Дайте-же несчастнымъ воды!

Слова благородной женщины подействовали на офицера и толпу оглушающе, подавляюще. Первый замялся, покраснелъ, что-то пробормоталъ въ оправданіе своего нечеловеческаго и неофицерскаго поступка, улетучился, толпа же скоро последовала его примеру. Мы напились воды, вздохнули, а черезъ несколько минутъ поездъ увозилъ насъ дальше и дальше, а вместе съ нами безграничную благодарность по отношенію къ женщине-человеку, о которой не суждено намъ было узнать, кто она такая?

Поздно ночью — Краковъ. Что будетъ? Слухи ходили уже раньше, что въ Кракове ведутъ транспорты съ вокзала въ арестъ ”подъ телеграфъ” почти черезъ целый городъ и что этотъ путь — это настоящая Голгофа, что со стороны краковскихъ бандитовъ приходится переносить ужасныя издевательства. При самой мысли объ этомъ мы дрожали.

Насъ вывели изъ вагоновъ и уставили на пероне. По телефону спрашиваютъ, что съ нами делать? Вокругъ насъ сильный кордонъ полиціи. Железно-дорожные служащіе, какъ хищные волки, начали тоже собираться.

— Выржнонць кабанувъ! — началъ одинъ.

— Пошелъ вонъ! Не твое дело! Смотри тамъ колесо! — загремелъ решительно одинъ изъ полицейскихъ, наверное русскій галичанинъ, — ведь тамъ служили полицейскими и дети нашей Руси.

Его голосъ сразу обезкуражилъ мазурчиковъ, которые, что-то бормоча, разошлись. Мы молча ожидали решенія и наблюдали за полицейскимъ, охранявшимъ насъ отъ побоевъ, плеванія, ругани и проч., и въ его добрыхь чертахъ находили, что онъ непременно — наша кровь, кровь русская. Молча, мы мысленно были ему благодарны.

Черезъ полчаса пришелъ приказъ оть крепостной команды:

— ”Айнвагониренъ — нахъ Терезіенштадъ”. — Мы очутились опять въ поезде, но, чудо, на этотъ разъ — глазамъ не хотълось верить —въ пассажирскомъ.

Раннее солнце приветствовало насъ уже на земле родного брата-страдальца чеха. Въехали на чешскую землю.

Третьи сутки не ели, голодные, утомленные, но желаніе видеть землю брата - чеха, въ то время несшаго одинаковый съ нами крестъ испытанія, и удобство пассажирскаго вагона прибавили намъ силы. Мы смотрели на великолепныя поля, сады, веси, села, горы, долины этой красивой братской земли.

Скоро мы очутились въ какомъ-то большомъ городе. Великолепный, чистенькій, несмотря на военное время, вокзалъ сделалъ очень пріятное впечатленіе. Не помню названія. На станціи большое движеніе, масса народа, масса поездов. Какой-то чешскiй полкъ, въ австрійской, понятно, форме, едетъ на позицію, противъ Россіи. Мы съ любопытствомъ наблюдаемъ все, а мысленно спрашиваемъ: Какъ будетъ здесь? Какъ отнесутся къ намъ братья чехи? Будутъ бить, плевать, ругать и камнями бросать, какъ, поляки и изменники ”мазепо-украинцы”?

Скоро возле нашего поезда собралась кучка чеховъ въ штатскомъ и военномъ платье.

— Вы что за люди? Откуда едете? Куда везутъ? Вы пленные изъ Россіи? — спрашиваютъ.

— Нетъ, — отвечаемъ, — мы австрiйскiе граждане, но виноваты въ томъ, что русскіе, что русскій языкъ наша родная речь, — и вотъ за это везутъ насъ, какъ интернированныхъ, куда-то въ Терезіенштадъ.

— Въ Терезинъ, - исправилъ какой-то солдатъ, — не бойтесь, тамъ живутъ тоже чехи. Тамъ вамъ будетъ хорошо.

Собралось скоро еще больше людей, интересуясь нами, разспрашивая обо всемъ. А когда узнали, что едемъ мы уже третьи сутки не евши, не пивши, — послышался громкій голосъ протеста и проклятій по адресу техъ, кто виноватъ, и зашевелились все. Скоро появились, въ красивыхъ національныхъ костюмахъ, дъвушки съ корзинами въ рукахъ и накормили насъ. Мало того, намъ дали столько, что мы и въ тюрьму привезли. Давали не только здесь, но почти на каждой станціи, пока не доехали до Терезина.

Въ толпу вбежал какой-то чехъ — солдатъ изъ транспорта, отправляемаго на позицію. Молодой человекъ былъ немного навеселе. Пробравшись къ самому вагону, онъ спросилъ: — Что это за люди, за что и куда ихъ везутъ?

— А, руссове — наши братья! Здравствуйте! — закричалъ - радостно, круто повернулъ и побежалъ на вокзал. Не прошло и пяти минутъ, смотримъ, а нашъ солдатъ, несетъ пива и издали кричитъ:

— Братья руссове! Пейте чешское пиво и не бойтесь ничего! Мы едемъ на войну, на Россію! Не бойтесь! Войну выиграемъ — прійдемъ и освободимъ, васъ изъ тюрьмы! — Молодой человек такъ разошелся, что все время,- пока нашъ поездъ не тронулся дальше, носилъ намъ пиво. Наша стража молча смотрела на все, что происходило, не смела мешать. Что творилось въ ихъ душахъ и сердцахъ, когда сравнивали ”встречи” въ Галичине съ встречами въ Чехіи, не трудно угадать. Заговорили дружно съ арестантами, даже прослезились... Самъ капралъ сквозь слезы заявилъ: ”Да, простите мне, я согрешилъ, я тоже русскій, я членъ о-ва Качковскаго, ”Русской Дружины”, но меня раньше взяли на службу. Простите мой грехъ!” — просилъ кающійся капралъ.

— Богь тебя проститъ, — ответилъ кто-то изъ священниковъ. — Въ будущемъ не греши. Помни, что русскій ты воздухъ вдыхалъ, что русскій отецъ, тебя качалъ, что русская мать вскормила... Сейчасъ время грознаго испытанія русскаго народа... ты на службе, но помни, что ты сынъ Руси!..

Тернистый путь Голгофы въ Галичине превратился въ Чехіи въ тріумфальный походъ для техъ, кто шелъ за Русь въ тюрьму.

Насъ понять, намъ сочувствовать могли только братья-чехи. И имъ во время войны пришлось выпить не малую чашу горя, не мало сыновъ чешскаго народа отдало жизнь свою на позорных виселицахъ, не мало томилось по тюрьмамъ австро-венгерской имперіи.

На дальнейшемъ пути черезъ Чехію не было почти станціи, где-бы намъ не дали кое-чего, по крайней мере, братскаго привета и добраго слова. Давали намъ и цветы, а въ Колине, где имеется известная фабрика шоколада, красавицы колинскія шоколадомъ прямо насъ забросали; правда, львиная часть шоколада попалась на долю техъ интернированныхъ, кто помоложе, кто покрасивее, и это понятно — молодыя — молодымъ.

Черезъ Прагу, золотую чешскую Прагу, проехали мы мимолетомъ, почти не остановившись. Только верхамъ величавыхъ храмовъ поклонились мы приветственно, передавъ имъ братскій привътъ и поклонъ.

Солнце уже собиралось на сонъ, когда нашъ турчанскій и самборскій транспорты вошли въ кръпость Терезинъ. Насъ поместили въ кавалерійской казарме. Началась жизнь заточенцевъ.

Глебъ Соколовичъ (”Русскiй Голосъ”, 1924г., н-ръ 1-5)

Яворовскій уездъ

Въ Яворовскомъ уъзде были арестованы и вывезены въ глубь страны следующія лица: священники Григорій Журавецкій изъ с. Дорогомышля съ двумя сыновьями, В.Ольшанскій изъ Завадова и Іоаннъ Подляшецкій изъ Кобыльницы Волошской, учитепь Н. Плешкевичъ изъ Наконечнаго и крестьяне И. Рековный, А. Музыка и М. Барандей изъ Старискъ, Н. Химка и В. Флянъ изъ Стар. Яжева.

Священника Подляшецкаго арестовали мадьяры при следующихъ обстоятельствахъ: во время богослуженія вошелъ въ церковь мадьярскiй солдатъ и съ револьверомъ въ рукъ подошелъ черезъ царскія врата къ священнодействующему со словами: ”Аtreten, vоrwarts mаrsсh!” Когда свящ. Подляшецкiй пытался уговорить солдата подождать до окончанія обедни, тотъ закричалъ: ”Маrsch! Вefehl ist Вefehl!” — и приказалъ следовать немедленно за нимъ. Свящ. Подляшецкій повиновался и безъ шапки и верхней одежды былъ отправленъ въ яворовскую тюрьму.

Г. Яворовъ

На основаніи доноса мазепинцевъ въ Яворове были арестованы мещане П. Вербенецъ и И. Максимовичъ. Характерно, что при арестахъ русскихъ людей присутствовали почти всегда, кроме жандармов, также мазепинскiе ”сiчовики”. При аресте указанныхъ мещанъ присутствовалъ ”січовикъ” Шавала. Другой мазепинецъ, А. Волощакъ, донесъ мадьярамъ на оставшагося на свободе студента А. П. Вербенца, что онъ ”руссофилъ”, но тотъ, къ счастью, вовремя скрылся.

По почину мазепинцевъ была также розгромлена въ Яворове русская бурса и арестованы священники: Подляшецкій изъ Кобыльницы, Крушинскій изъ Бунева и Головка изъ Нов. Яжева. Последняго посадили въ тюрьму, несмотря на тяжелую болезнь. Кроме того, было арестовано множество крестьянъ и мiрской интеллигенціи, въ томъ числе студ. Подляшецкій и учитель Кульматицкiй изъ Наконечнаго.

Дата добавления: 2015-08-10