Начал. . . С осечки

И все-таки я не считал, что вернулся на прежнее место. Ведь в первом своем "пришествии" я был "просто директором", теперь же стал директором и художественным руководителем! Мне казалось, что тем самым должна измениться вся структура управления коллективами Большого театра.

Издавна повелось, что внутри театра существовали три главных специалиста, как бы три "удельных князя": главный дирижер, главный режиссер и главный балетмейстер. Часто это порождало нежелательные конфликты.

Особенно острый характер приобрела затянувшаяся полемика между маститым Б. Э. Хайкиным и главным дирижером Е. Ф. Светлановым, который, пользуясь своим начальственным положением в цехе, решил без предварительных объяснений встать за пульт "Хованщины" - спектакля, поставленного Хайкиным. Тот, естественно, болезненно отреагировал на это, как он писал, "беззаконие" ("изуверство"!) и предупредил, что не позволит "сжить себя со света", а будет бороться, вплоть до обращения в самые высшие партийные и советские инстанции. Светланов хоть и отступил, но при этом объявил, что попросту "не хочет отнимать у голодающего последнюю корку хлеба"... Это пример конфликта, так сказать, "по вертикали" — между дирижером просто и дирижером главным. Но случались постоянно и конфликты "по горизонтали".

Давно уже на каждом шагу возникали трения между Б. А. Покровским и тем же Е. Ф. Светлановым по поводу извечного проклятого вопроса: кто же все-таки главнее в музыкальном театре — режиссер-постановщик или дирижер? Каждый доводил свои аргументации до упора, а не искал разумного компромисса в интересах дела!

И вот я решил провести радикальную реформу. Я имел в виду вообще, отказаться от главных в театре — и дирижера, и балетмейстера, и режиссера, заменив их художественными руководителями соответствующих цехов. В чем разница? Прежде всего в том, что художественные руководители не должны были ставить сами, а лишь приглашать в театр самых интересных постановщиков и музыкантов! Ведь главному дирижеру, например, трудно терпеть рядом с собой музыканта такого же, а то и большего калибра! И потому он всегда будет противиться приглашению истинно выдающихся музыкантов на отдельные постановки. Если же главного не будет, смогут вести свои спектакли на равных правах и Светланов, и Рождественский, и Ростропович, и (помечтаем!) тот же Караян!

Первым шагом на этом пути явилось назначение художественного руководителя балета — так как конфликт с Лавровским все обострялся. Назначен был А. Р. Томский. Лавровский же, оставаясь главным балетмейстером, отнесся к назначению с иронией и повторял по всякому поводу: "Ну, а теперь послушаем, что скажет художественный руководитель!" Когда же осенью 1963 года балетная труппа отправилась в Англию, возглавить художественное руководство гастролями, по моей мысли, должен был именно Томский, присутствие рядом с которым Лавровского оказывалось совершенно излишним.

Однако неожиданно для меня группа главных исполнителей балета "Ромео и Джульетта" во главе с Г. Улановой обратилась "на самый верх" — в ЦК, требуя, чтобы гастроли возглавил постановщик самого заметного спектакля гастрольной программы — то есть Лавровский. И вот в театр явился один из замминистров и объявил, что художественным руководителем поездки назначается Лавровский! Должен признаться, что присутствие его действительно оказалось полезным: он хорошо провел репетиции "Ромео и Джульетты" в Англии, что способствовало огромному успеху спектакля.

Но и после возвращения из Лондона я не оставлял своих планов так как новых постановок Лавровский не делал — и, думаю, что уже не способен был сделать, — и труппа продолжала волноваться.

Мою решимость отменить должности главных поддерживало то, что у меня не было и не могло быть личной заинтересованности в принимаемых решениях: я не претендовал на место за пультом, не вмешивался в ход репетиционной работы, не имел никаких родных и близких в коллективе; не было и моих собственных произведений в репертуаре Большого театра. И в то же время за двадцать с лишним лет, проведенных в музыкальных театрах страны, я узнал их работу не только извне, но и изнутри; следовательно, ни у кого не могло возникнуть сомнений в том, что я являюсь в полном смысле слова авторитетным специалистом, но — подчеркиваю еще раз! — специалистом ни в чем лично не заинтересованным, даже в какой-то мере независимым, поскольку не цепляюсь за свое служебное кресло!

Конечно же, первым делом я рассказал о своих планах Е. А. Фурцевой и попросил ее совета и благословения. Она выслушала меня благосклонно, нашла мои доводы убедительными и всецело поддержала мои начинания.

Меня даже поразила та теплота, с которой она, смотря мне в глаза, доверительно напутствовала меня: "Действуйте! В нашей стране сейчас осуществляется и не такая перестройка!!! [Она имела в виду перестройку экономического управления, затеянную Н. С. Хрущевым, — образование совнархозов по региональному признаку и разделение партийных организаций на промышленные и сельские обкомы КПСС.] Поэтому — действуйте!"

Это "действуйте" относилось к моему намерению обсудить данный вопрос на расширенном заседании дирекции, парткома и месткома совместно с активом и при участии главных художественных руководителей театра.

Окрыленный поддержкой министра, я собрал представительное совещание. Никто из заинтересованных лиц не отмалчивался; все выступали горячо и убежденно. Кто-то даже припомнил, что еще сравнительно недавно должностей главных художественных специалистов вообще не предусматривалось штатными расписаниями музыкальных театров, а главным дирижером (художественным руководителем) становился тот, кто бывал признан лидером в силу своих личных качеств и кому коллектив доверял вести наиболее ответственный репертуар. (На совещании стихийно поднимался и еще ряд вопросов; однако в сутолоке никто не зафиксировал внимания присутствовавших на наличии "белых пятен", которые, как мне тогда казалось, можно было выявлять и ликвидировать в процессе самого эксперимента в рабочем порядке.)

После совещания я немедленно помчался к Фурцевой, чтобы поставить ее в известность о принятом решении и условиться о порядке проведения в жизнь прямой системы управления художественной деятельностью театра. Каково же было мое удивление, когда та самая Екатерина Алексеевна Фурцева, которая на днях так определенно поддержала меня (вспомнились ее слова — "действуйте" — и особенно то, которым она меня тогда напутствовала), неожиданно набросилась на меня со словами: "Да вы с ума сошли!" — и глаза-то у нее стали белыми, и выражение лица бешеное; верилось, что такая женщина вполне могла в случае необходимости перегрызть горло своему супротивнику!

Тогда, на первых порах, я еще не был привычен к контрастным проявлениям характера этой дамы, мгновенно переходившей от доверительности к вспышкам яростного гнева, дававшим повод иному свежему человеку усомниться в должной подконтрольности здравого смысла главы нашего министерства.

Но для меня мерилом умения владеть своими эмоциями всегда являлась их направленность: другими словами, только ли по отношению к подчиненным проявлялись приступы начальственного гнева, или же они распространялись также и вверх по иерархической лестнице, невзирая на занимаемые положения? (Чем дальше я размышляю над неоднозначностью характера Фурцевой, тем больше укрепляюсь во мнении, что истерические "перепады", свойственные Екатерине Алексеевне, особенно обострились под влиянием болезненного отношения к назначению ее на пост министра культуры СССР в 1960 году с почти одновременным освобождением от обязанностей члена Президиума ЦК КПСС.

Этим "низвержением" объяснялась ее постоянная нервозность, опасение чем-нибудь не потрафить высшему партийному руководству, которое в любой момент могло "спросить" (как она сама часто выражалась) по тому или иному вопросу подведомственного ей непростого хозяйства; и в то же время она до конца своей жизни сочетала эту настороженную угодливость с чисто начальственными замашками, сохранившимися у нее с лучших времен!)

При всем том в ней угадывалось немало чисто женского обаяния, которое особенно проявлялось в редкие часы освобождения от служебной скованности. Так, мне несколько раз приходилось наблюдать Фурцеву в зарубежных поездках, когда она сбрасывала с себя панцирь начальственной неприступности и освобождалась от гнетущей мысли, что ее могут вдруг "спросить"!.. И вот тогда-то представительство нашего министра во главе советских артистических сил становилось просто неоценимым, ибо оно нередко приводило (неофициально, разумеется) к общению чуть ли не на уровне глав правительств! (Здесь без всякой прямой связи я вдруг припомнил, с каким удивлением писала однажды некая французская газета о чудесном превращении советской гостьи — "озабоченной женщины в возрасте", вошедшей в один из парижских салонов красоты, — в "элегантную даму в полном расцвете сил", какой она вышла оттуда через полтора часа!)

А она, надо отдать ей справедливость, действительно умела "носить свою фигуру" и с пониманием подчеркивала достоинства прямой осанки и правильной посадки головы, увенчанной тяжелым узлом светлых волос.

Хочется особо подчеркнуть, что и одевалась Фурцева всегда с большим тактом и понимала толк в туалетах. Был даже случай, когда она посетовала в моем присутствии, что не знает, как отделаться от домогательств одной чиновной дамы, слезно просившей Екатерину Алексеевну включить ее в любом качестве в состав гастрольной группы отъезжавшей во Францию.

— Да как ее можно рекомендовать, и куда — в Париж, если о даже туалетов не умеет носить! — сформулировала свои опасен Фурцева. (Кстати, кто-то из наших артистов назвал домогавшую особу "Фурцевой для бедных", видимо исходя из отдаленного внешнего сходства, и прежде всего из-за приметного блондинистого цвета волос обеих дам.)

Я до сих пор убежден, что мое предложение было абсолютно правильным и что, провалив его, кто-то из главных (или все вместе?) нанес ущерб театру, породил в дальнейшем множество ненужных конфликтов, лишил многих талантливых людей возможности осуществить интересные постановки и тем самым снизил художественный уровень Большого. Если охарактеризовать одной фразой, то система главных — это система монополий, а давно известно, что монополия ведет к застою.

В том, что провалил мой проект кто-то из главных, для меня несомненно. Догадываюсь, как это произошло: разгневанный перспективой лишиться своего главенства Икс прибежал в Отдел культуры ЦК и заявил: "Чулаки решил установить в Большом театре свою диктатуру! Сегодня мы ему уже не нужны, а завтра и отдел ЦК ему будет не нужен!!!" А может, побежали не в отдел ЦК, а выше, и оттуда грозно "спросили" Фурцеву — вот единственное объяснение внезапной перемены ее образа мыслей! (Замечу, что этот Икс в своем гипотетическом доносе отнюдь не был неправ: для того чтобы руководить театром, мне никогда не нужна была профессиональная помощь крупных художественных специалистов из отдела ЦК!)

Набросав контурный портрет нашей министерши, я подвел свое повествование к той черте, за которой по законам драматургии ожидается появление нового персонажа, способного по достоинству оценить качества прекрасной дамы. И он (этот персонаж) не замедлил появиться в лице пылкого итальянца Антонио Гирингелли — директора всемирно известного миланского оперного театра "Ла Скала".

С этим видным деятелем музыкально-театрального искусства мы разыграли одну из самых увлекательных и вместе с тем абсолютно симметричных шахматных партий, длившуюся свыше шести лет, в ходе которой родилась и окрепла наша искренняя дружба.

Дата добавления: 2015-08-10