Бристоль 7 страница

– Кем вы приходились убитому? – услышала она вопрос и слегка напряглась.

– Я… ну…

– Понятно. Так и запишем – состояли в интимных отношениях.

– Вы это видели? – враждебно поинтересовалась Коваль и вытащила сигареты. К ней возвращалось ее обычное иронично-злое настроение, и это могло обернуться против нее же. Марина осознавала всю опасность такого поведения и такого тона в разговоре, но ничего не могла с собой поделать.

– А мне зачем видеть? – пожал плечами рыжеватый полный парень, бегло орудуя шариковой ручкой и засеивая белый лист мелкими зернышками букв. – Назовите иначе, если вас слово не устраивает, а протоколу это все равно.

– Так, Леха, поехали-ка в управу, – подошел к ним второй оперативник – пожилой, почти лысый и с красным простудным носом, которым он то и дело хлюпал, как первоклашка. – Холодно здесь. Вы, барышня, не против прокатиться? – обратился он к Марине. – Бригада еще работает, а опросить вас и там можем.

Она пожала плечами:

– Мне все равно.

– Отлично! – обрадовался простуженный оперативник. – Тогда в машинку пожалуйте.

В тот момент, когда в квартире Хохол, разбив подвернувшимся под руки молотком дверные доски, силился сбросить засов, высунувшись из проломанного проема почти по пояс, Марина села в машину и вместе с операми уехала в управление. Сумев, наконец, освободиться, Хохол сразу же рванул на улицу, добежал до гаражей, но там начавшийся снег уже тихонько заваливал следы от протекторов. В бессильной злобе Женька рухнул на колени и взвыл, словно не чувствуя, как намокают джинсы. Но нужно было что-то срочно решать, делать, а не выть посреди двора, как волк, привлекая ненужное внимание. Как был – с окровавленным после драки с Георгием лицом, в этих мокрых на коленях джинсах и разодранной до пояса рубахе – он сел в Маринину машину, успев похвалить себя за то, что догадался схватить ключи от нее со столика в коридоре, и во весь дух помчался к «Матросской тишине». К Мишке Ворону.

«Только бы помог, не отказался, – билось в его мозгу, – что угодно пообещаю, только бы помог. Если кто-то докопается, что Маринка жива – даже думать страшно… Только бы молчала там, не дерзила, а то ж ей слово поперек – и понеслась массовка… Молчи, котенок, только молчи, родная, не усугубляй!»

Коваль и без мысленных посылов Хохла понимала, что в этой щекотливой ситуации ей лучше держать язык за зубами, не острить без нужды и вообще стараться только отвечать на вопросы. Именно так она и поступила, сидя в кабинете, – держалась скромно, выкурила непривычно мало, хотя очень нервничала. И если бы в кабинет не вошел какой-то потеющий чин с красной, как после бани, мордой, то вышла бы она из кабинета точно в ту же дверь, в которую вошла, а не поехала бы в СИЗО.

– А задержи-ка ты, Костенька, барышню до выяснения, так сказать, – бухнул чин с порога. – Уж больно занятно господин Данилевский на тот свет отправился – избит так, как будто бревно на него упало, да не одно.

– Мне казалось, Георгий был убит выстрелом в голову, – проговорила Марина, внутренне холодея.

– А что там вам казалось, барышня, это уже шестнадцатое дело-то. Вы вот лучше расскажите, с кем это ваш приятель перед самой смертью так круто пообщался?

– Этого я не знаю.

– Забавная память у вас, однако. Кровь свежая на нем, а вы, значит, хоть и на улице были, а не видели ничего? – хмыкнул краснолицый.

Марина занервничала – она прекрасно знала, чем может обернуться для нее задержание. Как только ее отпечатки пробьют по картотеке – все. Ей ни за что не выбраться отсюда, и остаток жизни она проведет где-нибудь в Мордовии, например.

– Я не была на улице и не очень понимаю… – начала она, но ее перебили:

– А тут нечего понимать. Либо вы сейчас, сию вот минуту рассказываете, с кем и по поводу чего у Данилевского была драка, либо у вас будет трое суток на то, чтобы освежить память. Вот и весь выбор.

При всем желании она не могла сказать, кто и по какому поводу устроил разборки с Георгием. И выбор сейчас стоял несколько иной – она или Хохол. И если – теоретически – ее отпечатков в базе могло уже и не быть, хотя маловероятно, конечно, то Женькины были однозначно. Она ни секунды не медлила с этим выбором, все было слишком очевидно.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – твердо сказала Коваль, бросив на краснолицего милиционера острый взгляд, и услышала то, что должна была в этом случае:

– Вы задержаны на трое суток.

Хохол гнал во весь опор, выжимая из маленькой «дамской» машинки все, на что только она была способна. Ему повезло – Ворон был у себя, и даже двое охранников не успели понять, что произошло, когда Женька рванул на себя дверь кабинета и тут же споро запер ее изнутри, отрезав себя и Ворона от внешнего мира.

– Здорово, Мишаня! – бухнул он, тяжело дыша, и Ворон, уронив на стол очки, воззрился на нежданного гостя:

– Ты?! Хохол, ты?! Откуда?!

– Не до политесов мне! Помоги!

Ворон справился с первым шоком и растянул тонкие губы в ухмылке:

– Ну, не вопрос! Как только в этом городе появляется Наковальня, так сразу начинаются проблемы! Надеюсь, с ней все в порядке?

Хохол смотрел на него мутными от тревоги глазами.

– Неужели ты думаешь, я пришел к тебе сотню перехватить?! Конечно, не в порядке – увезли ее, видимо, в контору. – И Женька вкратце изложил все, что случилось сегодня.

Ворон слушал, не перебивая, только покусывал дужку очков и все буравил Хохла острым, пронзительным взглядом. Он чувствовал, Женька недоговаривает что-то, и смерть здешнего телохранителя Коваль явно связана с чем-то еще – раз не Хохол своими кулачищами спровадил бедного мужика на тот свет, а какой-то снайпер. С Хохлом все ясно – за свою Наковальню тот готов был зубами рвать. Но снайпер… Тут не в ревности дело. И Хохол, судя по всему, либо молчит об этом, либо просто не в теме.

– Так я не понял – ее зачем в управу-то потянули?

– Она меня собой закрыла. Как только этот фраер на снег улегся мозгами раскидывать, Маринка меня за руку – и поволокла в квартиру. А сама потом вернулась.

– Вы идиоты, что ли? Прямо во дворе рамсили?! Да тебя из любого окна срисовал кто угодно – с твоей-то вывеской приметной! Вызвал же какой-то доброхот ментов почти сразу! – взревел Ворон. – И ты после этого еще и на тачке без документов ко мне приехал?! У тебя что – от забугорной жизни в башке черви завелись?!

– Скажи, что мне было делать! – огрызнулся Хохол. – Не во дворе – в гаражном массиве, я что – пацан тебе, что ли?! А ты не хуже моего Маринку знаешь – шокером в шею, на засов закрыла, я пикнуть не успел!

– Голуби влюбленные! – покачал головой Мишка и взял телефон. – Сейчас выясним, что там с твоей красючкой.

Хохол прилип к стене и боялся даже дышать – ему казалось, если человек на том конце услышит хоть звук, непременно случится что-то непоправимое. Ворон задавал вопросы аккуратно, ровным тоном, чтобы не вызвать ненужного интереса у того, кому он звонил.

– Да? А-а. Ну, спасибо. Ты заезжай, если что – в баньке попаримся, – завершил он разговор и положил телефон на стол.

Хохол с надеждой смотрел на Ворона, но тот медлил, не зная, как преподнести новость взрывному и неуравновешенному Женьке.

– Ну?! – не вынес Хохол, и Ворон со вздохом выдавил:

– Хреново дело-то, Жека. На трое суток закрыли ее. Да ты не кипи, обойдется – она ж, я как услышал, там не при делах?

– Ты не понимаешь! – вцепившись в волосы, прохрипел Хохол. – Не понимаешь, да?! Они ведь сейчас пальцы откатают ей – и все! В картотеке-то явно они есть! Ее ж не раз на кичу-то закрывали!

– Не кипешуй! – жестко велел Ворон, водружая на нос очки. – Решим сейчас.

Хохол упал в кресло и закрыл глаза. Разбитые костяшки пальцев вновь сочились кровью, но он не замечал ни этой крови, ни боли. Порванная бровь запеклась коркой, выбитый зуб справа висел на каком-то честном слове, и Женька двумя пальцами рванул его.

– Ты, стоматолог! – хмыкнул Ворон, роясь в записной книжке. – Кровищей мне тут все залил.

– Мишка, я тебя прошу – давай без базара, а? Помоги Маринке, и я ее увезу.

– Твоя Наковальня – как малярия, постоянно возвращается. Слышал, как ровно у нее с племяшом-то вышло? Жена у Кольки оказалась еще большая дура, чем он сам, заглотнула наживку – не подавилась даже. Но Наковальня – голова-а! Такую схему простую придумала, глупее вроде и не сыщешь, а вон гляди – все прошло, как ей надо. Денежки все на счету, теперь осталось только их снять – и поминай, Коленька, как тетку звали. Жаль, не узнает, мерзавец…

Хохлу все это было сейчас совершенно неинтересно, и треп Мишки только раздражал.

– Да я-то откуда знаю? Ты ж ей помогал мутить тут что-то. Она мне даже не сказала.

– Эх, жизнь семейная, да, Хохол? – хмыкнул Ворон. – Кто б раньше сказал, правда?

– Да отвали ты! – рявкнул Женька, совершенно не заботясь о том, как подействуют его слова на Ворона.

Авторитетный вор мог и осерчать на подобное поведение, но Хохлу сейчас было не до политесов и не до забот о собственной шкуре – Марина находилась в кабинете следователя, а зная ее непростой характер, Женька вполне допускал самое худшее развитие событий, и каждая минута промедления весила, как вагон золота.

Ворон набрал какой-то номер и, когда ему ответили, выразительно посмотрел на Хохла, предлагая тому выйти из кабинета. Однако Женька даже с места не сдвинулся, и Ворону пришлось разговаривать при нем. Он просил кого-то о содействии и обещал «разойтись хорошо и не обидеть». Разговор был явно напряженным, потому что Ворон краснел, как рак, и то и дело прикладывал ко лбу платок, убирая испарину. Хохол не вслушивался в текст – его это не волновало, да и какая разница, какими именно словами будет достигнут нужный результат, главное ведь – чтобы Марина вернулась.

– Я тебя очень прошу – сделай. Да, сейчас привезут все тебе домой. Нет! Сперва сделай! Я проконтролирую – ты ж не один у меня такой, – говорил меж тем Мишка, и Хохол чуть насторожился. – Да, все. Жду.

Бросив телефон на стол, Ворон выдал матерную тираду и опустился в кресло.

– Вот же мразота молодая! И я перед ним чуть не на брюхе должен! Сволота!

– Сделает? – игнорируя Мишкино возмущение, с надеждой в голосе перебил Хохол, и Ворон кивнул:

– А пусть попробует не сделать, шакаленок. Я его в свое время от таких дел отмазал, что не дай бог. И если сейчас не рассчитается со мной за прошлое – солью его и не охну. Фартовая Наковальня твоя, Хохол. Этот чувачок как раз отпечатки катает, прикинь? Саморучно. Ну, так что расслабься – сейчас возьмет какую-нибудь проститутку из «обезьянника», ее пальцы и откатает, а подпишет как Маринкины. Через три дня выпустят твою красючку – и валите от греха.

Хохлу показалось, что у него с плеч свалился огромный груз, который он, сгибаясь от тяжести, нес в гору. Ворон видел его состояние и в душе прекрасно понимал – о том, как Хохол любит свою Наковальню, легенды ходили еще в то время, когда они жили здесь. И, как ни крути, сегодня Коваль, что бы о ней раньше ни говорили по поводу ее умения крутить мужиками всех фасонов, в очередной раз доказала свою любовь к Женьке. Кто еще, зная наперед, что риск быть опознанной велик, мог бы на этот риск пойти ради другого? Мало кто. А вот Наковальня – смогла, и это внушало Ворону еще большее уважение к этой женщине.

– Ты, Жека, главное, не отсвечивай в городе теперь. Ведь искать будут – не может быть, чтобы никто совсем махач ваш не видел, раз ментов мгновенно вызвали, – покручивая в руке очки, сказал он, и Хохол согласно кивнул:

– Да, залягу пока. Лишь бы ничего с Маринкой…

– Ты не переживай, я не брошу, и в СИЗО подогреем, я распоряжусь. А через три дня они ее всяко отпустят – раз ничего на нее нет.

– Если только не начнут давить, чтобы меня сдала, – угрюмо буркнул Хохол, вынимая сигареты. – Я ведь даже не знаю, что она им там напела.

– Еще раз повторю – если не найдут свидетелей драки вашей, то тогда точно нечего им предъявить. Но вот если какой тихий лох-обыватель в этот момент в гараж за капустой полз – все, пиши пропало.

– Один свидетель точно есть, Мишка. Снайпер. Вот он-то однозначно все в прицел видел – и то, как мы друг друга месили, и то, как Маринка к нам бежала.

– Ну, этого свидетеля еще поймать надо, – отмахнулся Ворон. – А это, думаю, в его планы тоже не входит.

Хохол докурил, погасил окурок в большой бронзовой пепельнице и встал:

– Поеду я потихоньку, Мишаня. Глаза слипаются – больше суток не спал.

– Ты смотри там…

– Да не переживай, у меня нормальный паспорт, в случае чего – не докопается никто.

Ворон проводил взглядом его огромную фигуру и покачал головой. Не то чтобы он побаивался Хохла, нет – но здоровое чувство опасения этот отморозок у него вызывал всегда.

Коваль не боялась камеры – проходила не раз, а потому не особенно переживала по этому поводу. Сегодня тоже обошлось без эксцессов – или просто менты попались не из фанатиков и определили ее в спокойную камеру, где собрались в основном пожилые или «цивильные» женщины с экономическими преступлениями. Усевшись на угол длинной лавки у стола, Марина выбросила на него пачку сигарет и задумалась. Больше, чем на трое суток, ее задержать не имеют права – нечего предъявить. Больше всего ее удивило, когда молодой лейтенант, снимавший отпечатки пальцев, просто кивнул ей и велел посидеть тихонько, а сам куда-то вышел и вернулся с уже заполненным бланком, на котором Коваль увидела свою фамилию – Ольшевская – и четкие черные отпечатки пальцев. Вопросительно глянув на лейтенанта, она получила в ответ улыбку и отрицательный кивок головы, что, видимо, означало нежелательность разговоров. На душе стало спокойно – она догадалась, что это явно работа Хохла и Ворона, и вот эти чужие отпечатки пальцев помогут ей выйти отсюда так же, как вошла.

Так и случилось – через трое суток ее выпустили, предупредив, что еще вызовут к следователю. Разумеется, никуда идти Коваль не собиралась – дел в этом городе у нее больше не имелось, зато был собственный легальный паспорт, по которому она планировала улететь отсюда хоть завтра. Банковская карта с переведенными на нее деньгами Колькиной жены лежала у Ворона, дело было сделано. Нужно будет заплатить Мишкиному исполнителю, отстегнуть немного самому Ворону – из чувства приличия, все-таки суетился человек – и все, вот он, дом в Черногории, хоть сразу покупай, хоть повыбирай еще.

Она сощурилась на яркое утреннее солнце, закурила и двинулась к стоянке такси.

Хохол открыл не сразу, и Марина забеспокоилась – не случилось ли с ним чего за эти три дня. Но вот за дверью раздались шаги и полусонный голос:

– Кого черти тащат?

– Открывай, я замерзла.

Дверь распахнулась, и Женька босиком выскочил на площадку, подхватил Марину на руки, закружил:

– Котенок, девочка, ты вернулась…

– Быстро зайди в квартиру, ненормальный!

Он прыжком вернулся обратно, закрыл дверь и накинулся на Коваль с поцелуями:

– Никуда не отпущу больше! Никуда, поняла?

– Женя… отпусти меня, нам надо поговорить… – отбивалась она, но Хохол не слушал:

– Я не хочу говорить об этом. Его нет больше, а я – есть. Я всегда буду, потому что ты – моя. Ты моя, Коваль, можешь хоть сотню кобелей себе завести!

– Смотри – ты сам это сказал, – невесело улыбнулась она, и Женька, моментально почувствовавший перемену в настроении, опустил ее на пол и заглянул в глаза:

– Марина… я все понимаю, родная. Наверное, я действительно не достоин иметь то, что имею. Наверное, ты достойна лучшего. Но… ты просто пойми – мы не сможем поодиночке. Ни я не смогу, ни ты.

– Я это знаю, Женя, – отозвалась она, расстегивая шубу и бросая ее прямо на пол. – Я поняла это, еще когда летела сюда. Тебя нет – и ничего не может быть хорошего. И Жорка… да, постель, секс, все дела… Женька, ты меня прости, ладно? Я слабая оказалась…

Он не стал больше ее слушать, прижал к себе и крепко обхватил руками, словно боялся, что она выскользнет, уйдет, исчезнет. За эти три дня он передумал столько всего, что мог бы при желании написать философский трактат об измене и ее влиянии на семейные отношения. Ему уже не казалось ужасным то, что его любимая женщина отдала свое роскошное тело кому-то еще – в конечном итоге соперник мертв, а он, Хохол, жив. И она снова принадлежит ему. Более того – она всегда ему принадлежала, не пуская в свое сердце никого.

– Я прощу тебе все… только не уходи, – пробормотал он, целуя ее в макушку.

– Ты стареешь, Хохол, – усмехнулась она, поднимая голову и глядя ему в глаза. – Раньше ты не говорил бы таких слов. Ты бы скрутил меня и выпорол тем, что под руку попалось.

– А кто сказал, что сейчас будет иначе? – подмигнул он, сдергивая с вешалки ее же ремень, который висел там в ожидании все три дня, что Марины не было.

…– Почему на кладбищах всегда такой ветер, Женька?

Марина куталась в шубу, засунув руки поглубже в рукава, но это не помогало. Ледяной ветер пронизывал ее, колол лицо тысячами мелких зеркальных осколков, как будто Снежная королева расколола свое зеркало и теперь развеивала эту колючую крупу над кладбищем.

– Ты за мной иди, тогда будет не так холодно, – буркнул Хохол, продираясь по заснеженной дорожке к черному обелиску из гранита. – Здесь ведь?

– Да…

Марина приблизилась к могиле и смахнула снег с гранита. Открылись золотые буквы – Волошин Федор Алексеевич, год рождения… год смерти…

– Знаешь, Женька, это просто рок какой-то. С каждым разом мои походы на кладбище приобретают все больше остановок. Здесь – двое… ну, условно двое, я просто всегда считала, что и Череп тоже тут, нет у него могилы… Потом Егор… и я… – она передернула плечами, хотя давно уже привыкла к мысли, что тоже лежит здесь, на этом огромном городском кладбище рядом с первым мужем. – Теперь вот Жорка еще… А ведь это я не хожу к Розану, к Дрозду, к Касьяну… и у Рэмбо тоже могилы нет… в моей жизни куда больше мертвых, чем живых.

– Не надо, котенок, – хрипло попросил Хохол, зажав окурок большим и указательным пальцем, и сделал большую затяжку. – Это жизнь, ты ни при чем тут.

– Я всегда ни при чем, если тебя послушать, – вздохнула она. – Святая Коваль! Короны не нужно, вполне достаточно нимба.

– Хватит, я сказал! – чуть повысил голос Женька, и Марина вдруг поежилась, вспомнив, в какой раж вошел вчера ее дорогой супруг, почувствовав ее покорность.

– Да, ты прав. Идем отсюда.

Они дошли до свежей могилы Георгия – простой деревянный крест был практически полностью завален венками и цветами. Марина вынула из кармана плюшевого ангелочка, с которым не расставалась, приложила его к кресту на минуту, словно так в игрушку могла войти душа Георгия, и снова убрала в карман. Хохол скептически наблюдал за ее действиями, но не мешал – понимал, что Марина прощается с воспоминаниями об этом человеке. Удивило его другое – сухие глаза Коваль, когда она, положив на могилу Егора Малышева шесть белых роз, вышла из оградки и закрыла за собой калитку. Это было так нехарактерно для нее, что Женька заподозрил неладное, однако у машины Марина вдруг сказала:

– Ты не удивляйся ничему. Он меня еще в прошлый раз отпустил. Я теперь спокойно сюда пришла – и ушла тоже спокойно, он меня не тянет к себе, не зовет больше. Наверное, успокоился.

Хохол порывисто обнял ее и прижал к себе.

– Ты моя.

– Можешь не сомневаться.

Самолет в Москву улетал в пять с небольшим, снова предстояла бессонная ночь, но Марина по этому поводу не особенно расстраивалась. Привычка досыпать в самолете всегда выручала ее. Она спокойно складывала вещи в чемодан и думала, что делать с саксофоном Георгия, который так и остался у нее.

– С собой возьми, – пожал плечами Хохол с напускным равнодушием, и Марина явственно услышала в голосе нежелание видеть эту вещь в доме.

– Как повезем-то?

– Да обычно – в ручной клади.

– Хорошо. Я его Генке отдам, пусть он распорядится, – решила Марина, и Женька едва заметно перевел дыхание.

Они завезли ключи от квартиры в агентство, сдали в прокат машину и на вызванном такси отправились в аэропорт – Марина не желала больше ни секунды оставаться в городе, справедливо решив, что скоротать ночь можно и в кафе, коих в аэропорту множество.

– Мы ведь так и не нашли снайпера, – задумчиво протянула она уже за чашкой кофе, и Хохол, тоже думавший об этом, кивнул:

– Да. Но тебе что с того? Все закончилось.

– Нет, Женя. Тут ты не прав. Боюсь, все еще только началось. Бес-то исчез, и Жорка мне так и не проговорился, где он.

Хохол закатил глаза:

– Ну, ни дня спокойной жизни! И что – ты теперь навроде Интерпола будешь? По всему миру Гриню разыскивать? Тебе к чему?!

– Мне-то? А сам подумай, – посоветовала она, вынимая сигарету. – Как думаешь, он не попытается со мной посчитаться?

– Да за что?!

– А за все. Зуб у него на меня никуда не делся, так и торчит посреди пасти, жить мешает. И пока Гришка жив – он для меня опасен. И теперь никакие наши с Мишкой документы не помогут. Вряд ли он вернется в Россию.

– А Ветка что же? А пацан?

– Ну, этого я не знаю. Но вот пока Ветка у нас – мы в реальном дерьме, дорогой, – очаровательно улыбнувшись, проговорила Коваль.

Хохол был в этом вопросе с ней согласен, но понимал и то, что Коваль никогда не вышвырнет за порог подругу с больным мальчиком на руках, какая бы опасность при этом ни грозила ей самой.

– И что мы делать с этим будем? – спросил он угрюмо, глядя в свою пустую чашку, на дне которой причудливо расплылась кофейная гуща.

– Пока не знаю. Поживем на Кипре, дальше видно будет.

Хохол вздохнул – ему снова оставалось только стиснуть зубы и терпеть.

– Пойду, покурю на улице, – пробормотал он и встал.

Марина равнодушно кивнула, машинально поглаживая пальцами черную кожу саксофонного футляра. Ей показалось, на крышке в одном месте обшивка чуть отстала, и между каркасом и кожей образовалось какое-то возвышение. Внимательно взглянув, она вдруг различила очертания листа, а на торце футляра – едва заметный надрез. Выхватив зубочистку из стакана, Марина расширила этот надрез – это оказалось довольно длинное расстояние, заклеенное, но чуть разошедшееся с краю. Просунув в отверстие нож, она еще увеличила разрез и нащупала там плотный лист бумаги. Вытянув его ногтями, Коваль остолбенела – это было завещание, составленное и подписанное Бесом. На нее напал истерический хохот; Коваль склонилась к столу и смеялась до слез, до потеков туши. Все это время чертова писулька лежала у нее в квартире, и ей даже в голову не пришло проверить футляр саксофона. А все оказалось так просто… И именно за этим саксофоном и охотились, сами того не понимая, люди преемника Кадета.

Вернувшийся с улицы Хохол едва не вскрикнул, когда она повернула к нему лицо с потеками туши.

– Что с тобой?

– Вот… вот, смотри! – Она протянула ему лист, и Женька, пробежав его глазами, длинно и смачно выругался:

– Ну, совсем хорошо! Все это время – ты только подумай, я ж раз пять об этот футляр запнулся, даже в голову не пришло!

– К счастью, это не пришло в голову не только нам с тобой, но и тем, кто вот это, – Марина помахала в воздухе завещанием, – ищет. Понимаешь? Жорка погиб потому, что они решили, будто он не в курсе. Он мешал, а они рассудили, завещание может быть у исчезнувшей Ветки. И вот Жорки нет, Ветка вообще не в курсе, а у меня в руках – буквально смерть Кощеева.

– Дура ты! – рявкнул Женька, разозлившись вдруг. – Это не Кощеева – это твоя смерть! И самое умное сейчас – зажигалка и пепельница!

– Только попробуй! – жестко сказала она, едва только Хохол потянулся к завещанию. – Я отдам это Ветке – пусть делает что хочет.

И Женька осознал – спорить бесполезно, будет так, как она скажет.

– Ну, хоть бандуру эту давай уже с собой не потянем, а? – он кивнул на саксофон, но Коваль отрицательно покачала головой:

– Нет, Женечка. Мы возьмем его с собой просто как память. Обещаю, ты его не увидишь, но бросить его здесь я не могу, не проси.

И Хохол снова вынужден был подчиниться.

Север

Он смотрел на лежавшую перед ним женщину и едва сдерживал слезы.

– Мама… мамочка, открой глаза! Я прошу тебя, мамочка, не уходи… как же я останусь тут – один?

Она с трудом разлепила веки и посмотрела на него мутным, уже нездешним взглядом:

– Ты пришел… почему ты так долго не приходил?

Он бросился на колени и прижался лицом к ее тонкой, почти уже безжизненной руке:

– Я… я не мог раньше… но сейчас все пойдет иначе, мама! Все! – зашептал он возбужденно. – Я непременно тебя вылечу, у меня теперь будет столько денег, сколько ты за всю жизнь не видела! У нас – понимаешь? У нас с тобой! Это будет награда за то, что ты так долго страдала. Я сумел, мамочка, я все сумел! Я тебя повезу в самую лучшую клинику…

– Ты… – перебила она хрипло, и он испугался, отпрянул назад и увидел, как она смотрит на него почти с ненавистью. – Ты!.. Как ты мог?! Что… что ты сделал с ним?

– Только то, что он заслужил!

Она задохнулась, умолкла на минуту, все еще не веря своим ушам. Но, когда смысл слов дошел до нее, она, чуть привстав, прохрипела:

– Заслужил?! Да кто… кто ты такой… кто такой, чтобы судить… его?! – Ей было все труднее говорить, она задыхалась, и он не мог понять, от гнева ли это или оттого, что ей снова нужна кислородная маска. – Подай мне… из тумбочки… – почти просипела она, и он, опустив на всякий случай маску ей на лицо, открыл тумбочку.

Там ничего не было, кроме старого, расшитого черным стеклярусом ридикюля на длинной серебристой цепочке. Эту семейную «реликвию» он помнил с детства – ридикюль принадлежал прабабушке, его старенькой Пра, которую он отчетливо помнил, хотя старушка умерла, когда ему было лет пять. Зачем матери понадобилась эта ерундовая реликвия именно сейчас? Но он вложил ридикюль в ее руку, и мать, сбросив маску, долго пыталась неслушающимися пальцами открыть мудреную защелку. Наконец ей это удалось, и она вынула потертый конверт, а из него – фотографию, на которой была изображена она сама с маленьким мальчиком на руках и мужчина – тот самый… На обороте была надпись: «Таечке и Глебу». Кроме того, в конверте обнаружилось письмо, но явно написанное много позже, чем был сделан снимок. Пробежав строки, он вдруг задрожал и едва смог сдержать слезы. В письме был указан номер счета в австрийском банке и номер банковской ячейки в банке их города, где лежали документы, по которым можно было получить деньги.

– Все понял? – хрипло спросила мать, закрывая глаза. – Он никогда о тебе не забывал, а я молчала, не хотела, чтоб ты узнал раньше времени. Тебе через месяц двадцать один год, и все это стало бы твоим… А ты… ты… подавишься ведь чужим добром-то, Глебка… отца… отца родного… своей рукой… грех…

Она вдруг глубоко вздохнула, по лицу ее прошла судорога, руки чуть дрогнули и замерли. Когда он поднял голову, мать уже не дышала.

Пошатываясь, он вышел в больничный коридор, сел на диван у поста и заплакал. Его уже не трогала суета, возникшая в палате, где лежала мать, он не замечал протянутый ему медсестрой стаканчик с лекарством. Он увидел только одно – как из открытой двери палаты выплыло еле заметное белое облако и растаяло где-то в глубине коридора. «Мама… – прошептал он, слизывая с губ слезы. – Мамочка, прости меня…»

Худой, похожий со спины на подростка, а не на взрослого парня, с коротко остриженной головой на тонкой мальчишеской шее, он удалялся к выходу из отделения и про себя думал: «Все-таки жизнь несправедлива. Как только я обрел возможность дать маме нормальные условия, мама ушла. Ушла! Что мне теперь делать с этим? Как жить, зная, что она ушла с обидой на меня? И отец… я так хотел иметь отца – и сам его отправил на больничную койку. Даже если он будет жив – то что с того? Зато теперь у меня куча денег… А – зачем?!»

У входа его ждали. Невысокий коренастый человек в дорогой коричневой дубленке обнял его за плечи и почти с отеческой заботой проговорил:

– Ничего, Глебушка, ничего… Зато мамочка не мучается больше. Похороним, как положено, батюшку пригласим, чтоб все по-людски. Жизнь-то продолжается.

«И ты еще должен в права наследования вступить, а для этого завещание мне нужно, хоть сдохни! – добавил он про себя. – И нужна мне еще неуловимая супруга твоего папеньки вместе с сыном. И вот тогда…»

Кипр

– Мама! Мама!

Худенький темноволосый мальчик лет восьми в спортивном костюме и бейсболке бежал к стеклянным дверям зала прилета, почти не видя ничего перед собой. Марина бросила Хохлу свою сумку и рванулась к ребенку, схватила его и чуть приподняла:

– Грегори! Грег, сынок, как я соскучилась!

Она целовала мальчика, гладила по волосам и едва сдерживала слезы.

– Мамуля, ты приехала! Папа говорил, что ты обязательно сдержишь слово и приедешь, – бормотал он, обхватив ее за шею и смешно тычась носом в щеку.

К ним подошел Женька, нагруженный, как носильщик, – Маринин чемодан, собственная сумка, ее сумка-мешок, футляр с саксофоном.

– Папа! – Грегори оторвался на секунду от матери и с удивлением уставился на черный футляр. – Что это?

– А это, сынок, новый бзик твоей мамы, – ухмыльнулся Женька, наклоняясь, чтобы чмокнуть сына в щеку.

Дата добавления: 2015-08-02