12 страница. Так, запутавшись в своей жизни окончательно, наши герои проводили час за часом

Так, запутавшись в своей жизни окончательно, наши герои проводили час за часом, неделю за неделей. На календаре было последнее число апреля, не по сезону холодное и ветрено-дождливое.

Мишель как и всегда, когда хотела отвлечься от невеселых дум, читала. Но когда в гостиной появился отец, она по обыкновению вскочила, желая чем-нибудь быть полезной. Жан Поль выглядел сегодня на удивление свежим и здоровым.

- Ох, дочка, мне сегодня такой чудный сон снился. Мама твоя снилась, будто бы с ней вновь гуляем по парку, как раньше. Я даже просыпаться не хотел, так там было хорошо.

- А как ты сейчас себя чувствуешь, папа?

- Прекрасно! Такой прилив сил, как не было уже много лет. Я пойду, пожалуй, поработаю немного. Если сможешь, пожалуйста, принеси мне лимонадика в кабинет.

- Конечно, конечно, одну минутку.

Мишель стрекозой полетела на кухню. Горничная вышла за покупками, она должна была прийти только вечером, поэтому девушка приготовила любимый лимонад отца сама. Смешав несколько соков и оригинально, экзотически украсив бокал лимонными дольками, Мишель помчалась на второй этаж.

- Твой лимонад….

Ответа не последовало. Мишель открыла дверь, радостная, запыхавшаяся и… бокал с напитком выпал из ее рук. На полу лежал распростертый профессор. Похоже, он уже не дышал.

- Отец! Отец!!! Что, что? ЧТО С ТОБОЙ??!

Девушке казалось, что она сейчас сойдет с ума от ужаса. Она не знала, что делать. Несколько секунд, Мишель, как мотылек металась по комнате, пытаясь всеми способами привести в чувство отца, но все было тщетно. Тогда, вспомнив, что через дорогу живет доктор, который совсем недавно приехал из Аргентины, Мишель помчалась на всех порах к нему. Доктор был дома, и уже через несколько минут, стоял возле Жан Поля.

- Крепись, девочка, - с грустью произнес он, - наш добрый профессор на небесах. Главное, что он совсем не мучился, ушел быстро.

В ответ прозвучало глухое рыдание Мишель.

57.

Россия, май 1920 год.

Прижился в доме Настены Митька. Он собирался покинуть эту такую удивительную, добрую свою спасительницу на следующий день, как пришел в себя, но после своего поразительного открытия, когда вместо тихой старушки пред ним предстала юная и прекрасная дева, Митька понял, что влюбился, причем окончательно и бесповоротно. Самое забавное, он всегда посмеивался над своими друзьями, которые попадали в сети любви, и сам был уверен на все сто процентов, что никогда не будет таким ослом, чтобы сходить с ума по ком-нибудь. Но не зря говорят в народе, от тюрьмы и от сумы… и, стоит еще добавить, от любви… не зарекайся. Теперь в нем произошла какая-то необъяснимая революция. Из лихого весельчака Митька превратился в кроткого котенка, раба загадочной девушки, готового на всё, на любое безумие, лишь бы не оставлять ее, лишь бы всегда быть рядом. Потихоньку молодые люди стали общаться и выяснилось, что у них столько общего, будто бы они всю жизнь знали друг друга. Даже молчание было об одном, и не в тягость, а в успокоение.

Митька легко улавливал мысли Настеньки, да и ей удавалось постигнуть тайные думы своего друга. Но вот незадача. Девушка была с характером, причем еще с каким. Она считала недопустимым высказывать свои эмоции, мысли и чувства, и, чем больше ее тянуло к этому человеку, тем холоднее и грубее Настя старалась казаться, что приводило в состояние полной удрученности и отчаяния Митьку. Он считал, что не производит на молодую особу должного впечатления, а, быть может, и вовсе неприятен ей, поэтому тоже старался не пересекаться лишний раз на дороге и только лишь неустанно трудился, чтобы как-то реабилитироваться в глазах своей спасительницы. Но душа то говорила другое…. Изредка всё же молодые люди перебрасывались парой тройкой слов, которые незаметно сплетались в задушевный разговор, и такие минуты согревали сердца обоих. Время между глупым выстраиванием стен и попыткой их сломать пролетало незаметно. И, когда однажды выйдя во двор, и заметив, что земля уже покрылась шалью сочных трав и цветов, и он, и она были поражены, им то казалось, что с их первой встречи минуло, по большей степени, недели две, но никак не месяцы. Но сейчас нужно было на что-то решаться.

Настя прослышала краем уха от разговорчивых соседей, что в городе ужесточается обстановка по беглецам, и каждого, кого находят, карают нещадно. Был только один выход, уходить куда-нибудь далеко, далеко, подальше от этого города, а еще лучше, подальше от этой, теперь совсем не похожей на себя прежнюю, страны.

- Митя, тебе уходить нужно, - вернувшись с города озадаченная, сказала с порога Настя, - если тебя найдут….

- Я знаю, Настена, понимаю, но…

- Что но?

- Ты, наверное, рассердишься, но мне сложно покинуть тебя. Ты знаешь, я думал, что такого со мной никогда не случится… в твоем присутствии сердце начинает выбивать бешеную чечетку, а без тебя оно совсем замирает, готовое остановиться…. Давай уйдем вместе?

Настя замолчала. Сейчас две стихии боролись в ее душе: гордость юношеского максимализма, полное отрицания очевидного, какая-то стыдливость и неимоверная тяга к серьезным жизненным переменам, желание сказать логичное «да». Но, как оно часто случалось в жизни Насти, перевес случился в сторону первого. Приняв вновь холодно-суровое выражение лица, она только сделала резкий, отрицательный жест и собралась, как и обычно за водой. Она сама не знала, зачем и почему поступила так, но назад ходу уже не было.

Внезапно за дверью послышался какой-то шум. Настя насторожилась, Митька тоже. Это могло быть, что угодно, от настырной бабульки соседки, желающей одолжить у девушки лечебных трав, до проверки, которая могла стать для мужчины погибелью. Настя только успела спрятать Митьку в погреб, как дверь с грохотом сорвалась с петель под мощным ударом солдатского сапога. В дом вошли четверо омерзительного вида мужчин. Шатаясь от пьяного угара, один из них прохрипел:

- Налог выплачиваем.

- Какой налог? – Удивилась Настенька. – Я всё уже сдала сверх меры, я ничего никому не должна, а до сдачи зерна еще времени сколько, еще оно не выросло просто.

- Это ты нам будешь заявлять, стерва кулацкая, что ничего не должна? Это тебе решать?! Это нам решать! А мы, представители советской власти постановляем, что налог выполнен не до конца, с высших инстанций пришло постановление увеличить норму взыскания!

Всё это произносилось вперемешку с грубой бранью и плоскими шуточками, от которых Настенька пошла ярко-бурыми пятнами негодования, но ответить тем же она не могла, не того покроя была, не на том уровне находилась ее душа. Но и молчать она не могла тоже, когда какие-то пьяницы оскорбляют ее, унижают, да еще и требуют чего-то. Собравшись в клубочек, как тигрица перед прыжком, Настя замолчала на секунду, а потом выдала гневную тираду:

- А, ну, выметайтесь отсюда живо! Тунеядцы, властители липовые! Сейчас кочергу возьму!

Девушка угрожающе замахнулась старенькой кочергой на незваных гостей, но те ничуть не испугались, они уже давно привыкли к подобному приему и выработали свою тактику, не оборонительную, а нападающую. Вырвав кочергу из рук хрупкой девушки, главный из красноармейцев нанес ей сокрушающий удар. Никак не ожидав такого, Настя упала, совсем растерявшись. Беда пришла в дом со звериным оскалом и удушающим хмельным угаром. «Гости», судя по всему, уходить не собирались, они предпочитали провести свое время здесь, с очередной жертвой.

Главарь банды приближался всё ближе и ближе, а Настёна в ужасе понимала, что бежать ей некуда. Сердце рвалось из груди, как у пойманной пташки. Когда налогосборщик стал бесцеремонно снимать с нее одежду, она пронзительно закричала.

В этот момент Митька, пытавшийся хоть что-то услышать, разобрать, томился в погребе. Тут было тихо, холодно и пыльно, и, казалось, в доме всё спокойно. Но сердце говорило, что нельзя более отсиживаться здесь. Полагаясь на это чутье, на интуицию, которая еще никогда не подводила молодого мужчину, он пулей выскочил из погреба. «Будь что будет», - подумал он, - «А так вообще с ума сойти от неизвестности. Вдруг что неладное?». А наверху творилось страшное. Девушка отчаянно кричала, плакала, рвалась из грубых рук. Увидев эту чудовищную картину, Митька рванулся из всех своих сил вперед, чтобы отбить свою Настену.

На мгновение четверка красноармейцев замерла. Уверенные, что девушка проживает в доме одна, они не рассчитывали на какой-то весомый отпор, а тут еще кто-то. Но быстро оценив свои возможности, они решили сначала избавиться от помешавшего им Митьки, а после вернуться к тому, ради чего и приходили сюда. Но недаром говорят, что настоящая любовь способна творить невозможное. За себя Митька вряд ли бы бился так, остервенело, яростно, ожесточенно, как раненный, загнанный в ловушку зверь, которому уже нечего терять, а за Настю он готов был загрызть каждого. С волчьим рыком он кидался то на одного, то на другого, нанося удар за ударом, благо ему на помощь пришла и вырвавшаяся из лап негодяя Настена. Она подобрала свою кочергу и огрела ею хорошенько своего обидчика. Спустя десять минут трое уже лежали недвижные, распростершись на полу, и только с одним никак не удавалось справиться. Он сцепился с Митькой, и оба в бешеной пляске покатились по полу. Иногда вверх брал Митька, иногда его противник. Настя металась, не зная, как помочь своему другу. А тем временем красноармеец вышиб на мгновение душу из начинающего выдыхаться Митьки. Парень замер, как не живой.

- Митя, Митенька! Очнись! - Закричала девушка, но, видимо, контрольный удар был слишком сильным.

Удостоверившись, что с ним покончено бандит медленно поднялся, пнув с наслаждением садиста бездыханное тело мужчины. Отряхнув руки и бросив по сторонам озлобленный звериный взгляд, он перевел его на застывшую в ужасе Настю. Судьба несчастной была предрешена, и это понимали и палач, и его жертва.

- Ну, что, молодуха, допрыгалась? – С язвительным, леденящим душу сатанинским хохотом, произнес он.

Но не успел налогосборщик сделать первый шаг, как вдруг, совершенно неожиданно полетел плашмя наземь. Это каким-то невероятным чудом в себя пришел Митька, и ловко подцепил подлеца за ноги, опрокинув его, как какой-то мешок с картошкой. Добивать врага не пришлось, он настолько неудачно (или скорее наоборот, удачно) упал, что разбил себе голову о стоящую рядом дровяную печь. Все самое страшное осталось позади, но молодые люди еще долго не могли прийти в себя после пережитого. Дыхание сбивалось от перенапряжения и стресса, на глаза наворачивались слезы, в голове был полный хаос. Но именно такое состояние взорвало все преграды, которые были выстроены на пути двух любящих сердец. Поняв, что они живы, оба бросились в объятия друг друга. Настя взахлеб рыдала, уткнувшись в мощное плечо своего друга, не в силах успокоиться, все эмоции выходили только теперь в столь бурной форме. Он, нежно гладил ее по голове, как маленькую девочку, приговаривая что-то, что сам плохо разбирал, но как можно понять, успокоительное, доброе, ласковое. Наконец, Митя спросил:

- Милая моя, теперь я просто не могу оставить тебя здесь. Уходим вместе.

Настя, продолжая плакать, только утвердительно кивнула в ответ, и еще больше зарылась лицом в грудь своего защитника.

58.

Россия. Май-август 1920 г.

В стране начинались еще большие беспорядки, чем были до этого. Сборы налогов повышались катастрофически, казалось, там, в Кремле кто-то просто сошел с ума, либо намеренно издевается над людьми, проверяя на прочность их силу терпения. Начинался голод. В прошлый год урожай был собран скудный. Ослабленная междоусобной войной, Россия встала на колени, ей уже было не до хлебосеяния, не до сельскохозяйственных работ, вообще не до чего. Крестьяне, поняв, что их горько обманули в обещании отдать им землю в пользование, отказались трудиться впустую. Даже при помещиках, уж как было плохо и несправедливо, и то они могли подрабатывать и на себя, либо обрабатывая дополнительный земельный участок и тем выгадывая себе лишнюю копейку, либо занимаясь ремеслами и затем перепродавая плоды трудов своих. Теперь все это стало запрещенным законом. Все, что производил человек грубо отбиралось и требовалось «еще», изымалось все, вплоть до последней горбушки. Люди исхитрялись, пряча горстки зерна, картошки, молока, но зачастую воры-сборщики находили это и сурово наказывали «кулаков», простых бедных крестьян, которые с трудом сводили концы с концами. С каждым месяцем голод приобретал характер глобального бедствия, из которого нет выхода. Люди съедали собак и кошек, во многих областях сплошь и рядом происходили случае каннибализма и даже детоедства. Это звучит очень страшно, в действительно это было еще страшней. Люди, доведенные до крайней степени отчаяния и безумия, проявляли те скрытые качества, которые дремлют в спокойный период. Жившие по правде, вере и совести предпочитали умирать, жившие по законам джунглей жаждали выжить любой ценой. К большой печали, вторых было все таки не мало. Ленину кладут на стол отчет за отчетом о происходящем в стране. Но его это мало интересует. Вождь пролетариата со своим окружением объявляют о том, что необходимо еще повысить процент продразверстки. Так, по 1919 году в Тамбовской области было собрано 32 млн. пудов хлеба, но власть требовала с этой области 62 млн. пудов хлеба. [72] [73]

Спрашивается, как можно, сдав весь имеющийся у крестьян (даже не только личный, но и отложенный на посев на следующий год) хлеб? Зерно было вынесено под чистую. Засевать поля уже было нечем. Власть, почему-то об этом совершенно не думала, размышлять о житейских вопросах она считала ниже своего достоинства. Начались голодные смерти. По улицам плелись уже не люди, а скелеты, плохо соображающие, не желающие уже ничего, кроме того, чтобы их муки прекратились. Летом еще жевали траву, кору деревьев (ягод и грибов на всех не хватало, голодающих ведь были миллионы, и эти же ягоды и грибы председатели изымали в свою пользу, потому как ВЛАСТЬ).

А в это время, собранное с голодающих зерно спокойненько грузилось в тоннары и отправлялось в Европу.

В момент, когда многомиллионный народ оголодал вконец, Владимир Ильич приобретает себе новенький автомобильчик Роллс Ройс (и не один, он вообще был большим любителем красивых и дорогих машин) и раскатывает на нем с чувством собственного превосходства. Как ни странно, народ, привыкший за столетия, что пока одни загибаются от холода и голода, другие жируют, никак не реагируют на данный факт, встречая случайно правительственный автомобиль (автомобили) они с замиранием сердца смотрят вслед своему идолу. Ведь едет ВОЖДЬ!

Спустя год после покупки специально по заказу Ленина на Путиловском заводе на основе шасси Роллс Ройса, который за свой экстравагантный вид получил название «Серебряный призрак», с кузовом от компании «Continental» были сконструированы шикарные автосани. В мире это был единственный экземпляр автосаней, построенных на базе Роллс-Ройса. Даже у видных политических лидеров капиталистических стран не было таких. Цена автомобиля составляла 3 тысячи фунтов стерлингов.

Сколько тысяч голодающих можно было накормить за 3 тысячи фунтов стерлингов? Сотен тысяч?..

Но что там о народе! В Кремле голода не было никогда. Как в своих мемуарах вспоминает бывший агент спецразведки Треппер, прибыв в Россию после очередного задания по развалу общества во Франции и Израиле, он был поражен роскошным столом, за который его усадили. Там были все яства, которые только бывают на царском столе, от икры, до дорогих сортов вин, присланных с Германии и Франции. На вопрос: «А разве в стране не голодают?» ему налили третий бокал вина и попросили отбросить пустые переживания. Причем, стоит сказать, что, составляя свою книгу мемуаров, Треппер вовсе не пытается осуждать ту эпоху, напротив, об этом факте он пишет с гордостью, вон мол какие мы были сильные и значимые, все беды людские были нам по колено, что голод, что расстрелы…. Вот только рано или поздно приходит «награда» каждому по делам его. И тот же Треппер, ликующий при Ленине, пошел по лагерным тропам при более подозрительном Сталине, желавшем провести хорошую чистку после своего предшественника и поставить везде своих людей…. потом еще раз почистить и еще, и еще….

Не желая отказываться от хороших сборов за счет крестьянства, советская власть находит крайнего во всех бедах. «Во всем виновата Церковь», - заявляют они, «Это они, кулаки поганые, обокрали вас, это из-за них вы сейчас голодаете!». Ну, и, конечно, виноват царь, который уже два года как пребывал в лучшем мире. Для того, чтобы донести до людей эту мысль проходит массированная пропаганда. Художники, трудящиеся на большевиков не щадят своей фантазии, изображая «виновников» то драконами, пожирающими крестьян, то монстрами с сотней рукой, отбирающими у них все их последнее, кровью и потом нажитое имущество. Только вот… отбирали то не священники, а налогосборщики, и к беде этой привел новый социалистический строй….

А тем временем патриарх Тихон призывает всех верующих оказывать посильную помощь голодающим. Он обращается к священнослужителям, говоря, что настала пора отдавать церковное имущество, не имеющее богослужебного назначения, в казну, чтобы хоть как-то залатать ту экономическую брешь, которая и привела к голоду. Но! Тут же все газеты начинают пестреть другими заголовками: «Товарищи, заберем наше у кулаков и злодеев!» «Нам не нужны их жертвы! Мы и спрашивать не будем!» «Патриархово дело кончено, его под трибунал!» и т.д. Начинается вакханалия невообразимых размеров. Она началась уже с первых дней октябрьской революции, когда со всех трибун новая власть отменила власть Бога (!), но страна Россия очень большая страна, да и далеко не все люди соглашались принимать новые порядки, поэтому на искоренение веры и полное уничтожение храмов нужно было время. С каждым годом советы закручивали гайку все плотнее, не боясь сорвать резьбу. В еще не до конца развороченные храмы врываются чекисты. Желание священников самолично отдать ризы с икон, подсвечники и прочее (лишь бы не кощунствовали, и имущество пошло на благо народа), доводит чекистов до бешенства, до исступления, им не нужна «жертва», им нужно шоу. В одном храме чекист нарочно залезает в грязных сапогах на престол, в другом вскрывают гробницы с мощами святых и плюют в них, вытряхивают на пол и превращают в пепельницы, в третьих глумятся над иконами, в других садистскими способами убивают священников[74]. Церковнослужители и простые верующие, разумеется, пытаются бастовать, встать на защиту святынь. Им ненужно многое, только лишь бы не оскверняли Божьего, да не бесчинствовали, имущество они отдавали сами, охотно. Но! В ту же минуту эти церковнослужители и простые верующие с высоких трибун объявлены врагами народа, подлыми террористами, заслуживающими всех кар, в особенности, смерти. Начинается дело «церковников» (проводилось с 11 по 16 января 1920 года). На деле прокурор специально старается унизить не только самих подсудимых, но, обязательно их чувства, как верующих людей. Малейшие протесты со стороны «врагов» ведут к неминуемому расстрелу, как противодействие советской власти, как контрреволюция. А самым младшим контрреволюционерам было по пятьдесят-шестьдесят лет, а старшим – восемьдесят.

Патриарх Тихон, измученный событиями последних лет пытается добиться аудиенции с Лениным, чтобы рассказать о том, что вытворяют чекисты. Хотел попросить, чтобы не оскверняли мощи святых, не плевали в них. Но! товарищ Ленин демонстративно заявляет, что занят обсуждением других дел и аудиенция не может состояться. Да и как она могла состояться, когда товарищ даже вида священника не переносил. Он всюду всеми способами старался внушить одно: «Религия есть один из видов духовного гнета… Религия есть опиум народа. Религия – род духовной сивухи, в которой рабы капитала топят свой человеческий образ…»[75] И, исходя из своих умонастроений постановляет: «…Из числа книг, пускаемых в свободную продажу в Москве, изъять порнографию и книги духовного содержания, отдав их в Главбум на бумагу».[76] Хотя за порнографию… здесь то у него не было неприятия, о чем поговорим позже… это было сделано только с той целью, чтобы сопоставить Библию и порнографию.

И, наконец, в 90-е годы увидел Свет Божий следующий документ, который долгие годы томился под печатью «секретно»:

«Строго секретно.

Просьба ни в коем случае копий не снимать, а каждому члену Политбюро (тов. Калинину тоже) делать свои заметки на самом документе.

…если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществлять их самым энергичным образом и в самый кратчайший срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут. Это соображение, в особенности, еще подкрепляется тем, что по международному положению России для нас, по всей вероятности, после Генуи окажется или может оказаться, что жестокие меры против реакционного духовенства будут политически нерациональны, может быть, даже чересчур опасны. Сейчас победа над реакционным духовенством обеспечена нам полностью. Кроме того, главной части наших заграничных противников среди русских эмигрантов за границей, т.е. эсерам и милюковцам, борьба против нас будет затруднена, если мы, именно в данный момент, именно в связи с голодом, проведем с максимальной быстротой и беспощадностью подавление реакционного духовенства.

Поэтому я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий…

На съезде партии устроить секретное совещание всех или почти всех делегатов по этому вопросу совместно с главными работниками ГПУ, народного комиссариата Юстиции и Ревтрибунала. На этом совещании провести секретное решение съезда о том, что изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть проведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь, и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше.»

Ленин

19 марта 1922 г.[77]

Когда же, даже после всех этих репрессий и бесчинств, люди все равно, пусть и тайно отмечали Рождество, Пасху и день Святого Николай Чудотворца, одного из самых почитаемых святых на Руси, Ленин написал следующее:

«…мириться с «Николой» глупо, надо поставить на ноги все чека, чтобы расстреливать не явившихся на работу из-за «Николы».»[78]

Согласно статистике, опубликованной М. Лацисом, только с конца 1918 по 1919 годы было расстреляно 8389 человек, в концлагеря (и это не в фашисткой Германии) заключено 9496 человек, в тюрьмы – 34 334 человек, взяты в заложники (ну не зря же товарищ Ленин с гордостью называл свою политику «красным террором», как бы в противопоставление белому) – 13 111 человек, арестованы 86 893 человека. [79]

Так это еще была очень не полная статистика. На самом деле цифры были во много раз выше. Но и в таком виде впечатляет….

Этому же Лацису, опубликовавшему статистику, в 1921 году Дзержинский пишет: «Церковь разваливается, этому нам надо помочь, но никоим образом не возрождать её в обновлённой форме. Поэтому церковную политику развала должна вести ВЧК, а не кто-либо другой… Наша ставка на коммунизм, а не религию. Ликвидировать может только ВЧК…[80] [81]

И они ликвидировали.

Средства, изъятые с таким кощунством, варварством, неприкрытым мародерством у Церкви пошли…. Думаете на помощь голодающим? Еще чего! Они пошли на закупку оружия и поддержку забастовок пролетариата в других стран, то есть разворованное церковное имущество пошло на организацию гражданских войн в мире. [82]

Узнав о бедствии, постигнувшем постреволюционную Россию, помощь предлагают Англия, Америка, Литва и некоторые другие страны Европы. 20 августа 1921 года президент США, Герберт Гувер, подписывает с наркомом иностранных дел Литвиновым договор о создании организации АРА, цель организации – помогать голодающим, снабжать людей хлебом, необходимыми вещами, одним словом, поставлять гуманитарную помощь. На призыв Герберта Гувера откликнулись миллионы граждан, богатых и не очень, желающих помощь голодающим в России. В скором времени в Россию пошли эшелоны гуманитарной помощи. Они шли непрекращающимся потоком. Зерно, консервы, вещи…. Но. Создав для отмазки несколько закрытых (почему именно закрытые, понимаете?) столовых, правительство СССР перераспределяет гуманитарную помощь по своему. Сегодня в архивах можно найти фото, где с в городе Одессе (1922 год) справа стоит корабль АРА с зерном для голодающих россиян, слева - другой корабль… который увозит это же зерно в Германию! Но Германии ведь было нужно только зерно, а вещи, моющие средства и прочее, что в избытке привозили американцы, им были ни к чему. Думаете это раздали людям? Не успели. Слишком много было желающих разобрать это добро еще на пересылках. И эти желающие были видными большевистскими деятелями, которые, кстати, отнюдь не голодали, да и одеты были неплохо. В это время, пока одни намазывали икру на белый хлеб ложками и запивали выдержанным вином, другие, миллионы умирали от голода и болезней. Осталась память, остались многочисленные фото, которые ничем не отличаются от фото с фашистских концлагерей, остались исторические справки.

В таких условиях назревало серьезное восстание, еще большее, чем было в 1918 и 1919 годах. Оно охватило всю страну, но больше всего гремело опять же, на Тамбовщине.

59.

Солнце тускло светило в зените. День был неимоверно жаркий, а дождя, столь нужно сейчас для посевов, никто не видел уже больше месяца. Бедная, измученная кровопролитными войнами, распрями, жестокостями и невиданной засухой матушка земля вся растрескалась и пошла длинными, убегающими вдаль лучами. Крестьяне, искренне любящие эту землю, с болью смотрели на ее погибель, но сделать что-либо не могли.

- Худо будет в этот год. – Вздохнул дед Иван, самый старый и уважаемый житель деревни Каменки. – Это нам в наказанье, что не отстояли землю свою, святыни свои и вжали голову перед мамаями, этими монголо-татарами, вандалами, убийцами!

- Не кручинься, дед, - пыталась успокоить его внучка, милая девчушка лет шести, Олеся, - не ты же виноват в этом бедствии.

- Виноват каждый. Кто молчал, кто не возникал. А я молчал. И ты молчала. И они, - дед Иван махнул рукой в сторону, - и они все молчали, лишь бы не тронули. И что теперь? А теперь вот, засуха. Этого и стоило ожидать.

Ответить на это Олесе было нечего, и она уткнулась взглядом в испещренную замысловатыми узорами землю. Внезапно она остановилась и схватила деда за руку.

- Стой, деда! Смотри, змея!

Действительно, завораживающе медленно, загадочно наружу выбиралась колоссальных размеров змея, скорее всего гадюка. Видимо почва настолько пересохла, что ей там уже было совсем некомфортно.

- Плохая примета. – Только и сказал дед Иван и бросил в гадюку большим валуном, стоящим неподалеку на дороге. Удар был в десятку.

Деревня Каменка, как и другие деревни, села и города, уже давно не знала мирной жизни. Единственное лишь, она еще не была выжжена, как известная печальной историей Покровка, уничтоженная со всеми ее восставшими жителями. Во всяком случае, пока…. Но каждый день люди чувствовали себя посаженными на пороховую бочку, которая может рвануть в любой момент, причем без какой-либо веской причины.

Землю у крестьян отняли уже давно. Старое, революционное обещание, «землю крестьянам» люди уже позабыли, как нечто несуразное, глупое, лживое. Теперь всюду наводняли колхозы и совхозы «Земля – собственность государства, имущество – собственность государства…», и, как говорил в своей книге Солженицын, и «и люди тоже – собственность государства». Так оно и было.

Но было бы еще не так все плохо, если бы эти колхозы и совхозы действовали более ли менее нормально. Если бы животные не страдали еще больше людей, если бы их хотя бы раз в сутки кормили. Вся беда состояла в том, что за каждую жменю зерна ли, корма ли, нужно было обращаться к начальству, к председателю, а это начальство, как правило, было настолько далеко от всех крестьянских дел, что непременно вело к гибели и сами колхозы, совхозы, и людей, и нечастный скот. Лошади уже не могли перебирать ногами. Они настолько ослабли, что уже не вставали со своих лежбищ, бесконечно грустными глазами эти благородные животные с немым укором смотрели на людей. Некогда прекрасная, развевающаяся на ветру грива вылезла, как и хвост, и теперь сложно было сказать, кто это вообще, лошадь или поросенок. [83]

Но и это еще не самое страшное. Самым страшным было то, что рядом, в ангарах гнило зерно. Собранное с такой кровью, болью, побоями и унижениями, оно пропадало, залитое дождями, не просушенное, запертое за мощными засовами и охраняемое день и ночь дружинной охраной. Крестьяне видя это, плакали. Они уже пухли от голода, а тут зерно пропадает. Засевать поля было практически нечем. Так что ждать чего-то хорошего от следующего года также не приходилось.

Всё чаще в деревне стали появляться загадочного вида люди. Они красиво говорили о свободной, по-настоящему свободной жизни, вне этого непосильного ярма советской власти, без побоев, без разрухи, без страха. Кто-то слушал с упоением, кто-то озлоблялся еще сильнее:

- Одни нам уже напели про счастливую жизнь. Вот, пожинаем ее счастливые плоды! – С раздражением бросил Михайло, местный кузнец, человек твердый и решительный, заслышав очередную речь заезжих молодцов.

- Да погоди ты, Михайло. – Накинулись на него остальные. – Может, люди дело говорят, сам же видишь, что беда одна от этой новой власти. Подохнем уже скоро все. Уже сколько померло с голодухи, а тем же хоть бы хны!

Дата добавления: 2015-08-10