8 страница. - Чего тебе попрошайка?

- Чего тебе попрошайка? Денег надо? Так нет ничего. Пшел отсюдова.

- Я не попрошайка! – Гордо ответил Сережа, он не привык, чтобы с ним обращались так, как с собакой, он рос в хорошей семье, но, видимо, не все на Земле люди хорошие…. – Я не попрошайка. Я родственник ваш. Тетя Шура тут живет?

Мужчина округлил глаза, такого взрослого и смелого отпора он не ожидал. Потом присвистнув, он позвал жену:

- Эй, Шур, к тебе тут пришли.

Вскоре на порог вышла дородная женщина лет сорока. Первое, что бросалось в глаза – это большие, красные руки. Она не один год пропахала на заводе, что так ярко отразилось на руках. Крупное, ничего не выражающее лицо, немного вздернутый, недовольно нахмуренный нос, чуть раскосые голубые глаза. Вот и весь портрет этой женщины, которая должна была на какое-то время заменить Сереге мать, Елену, такую милую, добрую, теплую, хрупкую.

- Чего тебе? – Как и муж спросила Шура.

- Теть Шур, - уже тише начал мальчик, сомнения всё больше тревожили его душу, - я сын Елены, вашей младшей сестры. Сегодня в деревне начались какие-то беспорядки, меня прислали к вам пожить немного. Можно?

- Ой, опять эта Ленка, всю жизнь с ней одни проблемы! Что они там еще натворили! И не могут же никак жить по-человечески. Что там у них постреленок?

- Я не знаю, шумят всё, дерутся….

- Ну, я ж говорю! Беда прям с этими Громовыми. Ну, ладно проходи, что ж не звери же, найдем угол-то.

Сережа понуро вошел в чужой дом. Чужой. Это стало ясно сразу.

- Иди, вымой руки хорошенько, скоро ужинать будем. Иди вон познакомься с сестрой и бабкой. Кстати, жить ты будешь в комнате бабки, она всё равно уже доходит…

Бабкой Шура называла бабушку мужа, Аграфену Никитичну, которая на старости лет осталась совсем одна, вдова, сломленная болезнями и нищетой. Эта прекрасная женщина с кристально чистой душой надеялась найти приют в доме детей, но она ошиблась. Сейчас, проводя день за днем в запертой, душной комнате, ежесекундно выслушивая проклятья Шуры и своего внука, Семена, который совершенно не имел собственного мнения и делал всё только так, как говорила ему жена, несчастная, оставленная всеми Аграфена Никитична, корила себя за то, что приехала сюда, ведь видела же, что не нужна совсем, но не думала, что люди могут быть настолько жестокими, циничными, безразличными. Не думала. Пока Аграфена Никитична была еще в силе, она использовалась, как нянька для дочери Шуры, Светки, довольно взбалмошной девицы лет пятнадцати, которая полностью переняла характер своих родителей. Когда же бабушку свалил первый приступ и приковал к постели, она и вовсе стала забытой вещью, от которой отгородились мощной дубовой дверью. Но ведь бабушке нужен был уход, ее нужно было мыть, кормить, поить. Но ничего этого не было, отчего в комнате всегда стоял страшный запах. Изо всего этого сильно страдала Аграфена, ведь она всегда старалась соблюдать идеальный порядок в доме … и в своей душе.

Сережа был первый, который за долгие дни вошел в комнату Аграфены Никитичны. Шуре все время было некогда, Семен и вовсе стал спиваться, Светка же, слушая наказы матери «не ходи к чокнутой», решила не рисковать и не соваться к этой, такой непонятной старушке. Шура же надеялась, что так Аграфена Никитична уйдет быстрее, освободив жилплощадь.

Тяжелый, спертый воздух давно не проветриваемого помещения тяжело больного человека удушающе подействовал на мальчика, но он сразу оценив ситуацию, понял, что как раз здесь, несмотря на страшную атмосферу, только и есть оазис добра, так как в остальной части квартиры можно встретить только цунами злобы. По страдальческому, но бесконечно любящему взору бабушки, Сережа понял всё, и в душе был рад, что он будет жить здесь, а не рядом с остальными домочадцами.

- Я – Сережа, я, наверное, поживу какое-то время с вами, вы не против? – Кротко спросил мальчик.

- Конечно, не против, милок, проходи, только тебе здесь будет, наверное, тяжело…. Я болею, не могу пока подняться…. Но ты на меня не смотри, я сильная, не буду жаловаться. Дай тебе Бог, прижиться здесь. Суметь прижиться….

Аграфена Никитична говорила очень тихо, но старалась вложить в свои слова максимум материнской доброты, того, что было сейчас нужно нежданному гостю больше всего на свете.

Тихо утекало время. Все дни до вечера Сережка проводил в доме: Шура и Семен уходили на работу, Светка ходила в какое-то училище, а потом пропадала в друзей, и только Сережа был в роли диковинной собачки, которую и выбросить жалко, и за стол пустить неловко, поэтому он старался не выходить из отведенной ему комнаты, а если и выходить, то быть незаметным. Несмотря на свой малый возраст, совсем недавно ему исполнилось шесть лет, мальчик был хозяйственным и смышленым, хорошо приспособленным к жизни, такой суровой, подчас жестокой. Первое, что он сделал – это прибрался в комнате, накормил и напоил Аграфену Никитичну, тайком пробравшись на кухню: паренек понимал, что эта помощь явно не понравится хозяйке дома, потому не стал ее афишировать. Однажды, как и обычно, выйдя из комнаты поздним вечером, когда все уже легли спать, Сережка пошел на кухню. Не для себя, он хотел отобрать что-нибудь для больной бабушки. Набрав в небольшую мисочку варенной картошки и захватив кружку воды, он на цыпочках крался обратно. Но внезапно кто-то включил свет, и мощная фигура горным массивом выросла на его пути.

- Ах, ты, негодник, вор проклятый! – Негодовала фигура.

Перепуганный до полусмерти мальчик медленно поднял голову. Да, он так и думал, на кухне стоял Семен. Как и всегда в последние годы подвыпивший, грязный, взлохмаченный и озлобленный, он искал козла отпущения, на которого можно было вылить ушат ярости и ругани. Такого козла отпущения он нашел в щупленьком белобрысеньком мальчишке.

- Шура, иди сюда, ты только посмотри на эту змею, которую мы пригрели на своей шее!

Послышался топот, эта сонная Шура спешила на зов, не понимая, что собственно произошло. Минута и в дверях возвышалась уже и она.

- Чего тут у вас?

- Посмотри. Мы тут пашем с тобой за десятерых, кормим его, поим, каждую копейку, значит, считаем, а он, оказывается ворует по ночам. Куда продукты перепродаешь, падлюка?

- Не ку…не куда, - зазаикался мальчик, я бабушке нес, она голодная, а вы ей сегодня не приносили покушать….

- Ах, бабушке! – Взревела Шура. – Да будет тебе известно, эта бабушка – злейший враг народа, враг нашей власти, она – очень нехороший, хитрый и подлый человек. И к тому же, она сумасшедшая. Да-да, чего так смотришь, сумасшедшая. Она тебе еще ничего не рассказывала?

- Нет… но она хорошая, вы не понимаете!

- Мы то как раз прекрасно всё понимаем. А ну марш в комнату. Еду поставь на место, бабка сегодня постится. Вот когда поумнеет, отдаст то, что должна отдать, то тогда ее пост и закончится.

Недоумевающий Сережа белкой шмыгнул в комнату и, забравшись на кровать, укутавшись с головой, горько заплакал.

- Милок, чего ты плачешь? Обидели?

- Они мне не дали тебе покушать принести, тебя обзывали, сумасшедшей называли. Говорили, что ты им что-то должна отдать, тогда твой пост закончится. Я почти ничего не понял, понял, только что они на тебя очень сильно злятся. Но за что? Ты ведь хорошая, правда? Никакая не подлая, как они говорят? Это они подлые!

- Они… нет, они не подлые, внучек… они слепые и глухие. Смотрят и не видят, слушают и не слышат. Беда заключается в том, что их сердца окаменели…

- А почему они слепые и глухие? Они же все видят хорошо, и слышат?

- Всё… да не всё, что нужно….

- А что ты им должна отдать?

- Всё, что я им должна была отдать – я отдала, а большее не их ума дело. Подойти поближе, мой дорогой, я кое-что рассказать тебе хочу, важное.

Сережка подбежал к бабушке. Удивительно, такого ясного взгляда он не видел давно, в прежние дни, бабушка почти не приходила в сознание, ей было очень плохо, но сейчас видимо, стало полегче, чему малыш искренне обрадовался.

- Жила я всегда честно, старалась каждому помочь словом и делом, - начала свой рассказ Аграфена Никитична. – Сама я родом из бедной, но очень дружной, работящей семьи. Каждую копейку считали и знали цену всему, но самым главным для нас всегда было благо не материальное, но духовное. Однажды отправилась я в город, продавать связанные мною кофточки, платки, носки. Здесь-то меня и приметил прибывший по какому-то делу английский военный. Он был из высоких кругов, но это происхождение не превратило его в заносчивого богатея, напротив, это была сама вежливость, сама доброта. Мы стали друзьями, самыми лучшими на свете друзьями. Ему я могла доверять сокровенное, тайное. Мы собирались пожениться. И в качестве свадебного подарка, этот человек преподнес мне множество разных украшений дорогих, которые в его роду передавили из поколения в поколение, и которые я бережно спрятала в узелок, как память, самую дорогую, самую ценную. А после его вызвали куда-то воевать. Он обещал вернуться, но не вернулся. Убили его. Я долго плакала, лет десять. Потом уже родители насильно вытолкали меня замуж за деревенского мужичка, неплохого, но…. но это неважно…. Только этот узелок с подарками и грел мне душу все эти годы. Когда грянула первая революция, я его спрятала от греха подальше, ведь было бы очень больно, если бы нечестные люди отняли у меня то, что я хранила даже тогда, когда есть было нечего. Вот я и спрятала. А теперь прошу тебя, мой милый, быть внимательным и запомнить то, что я тебе скажу. Узелок закопан в деревне Боголюбово, у подножия высокого холма, того, что возвышается у озера. Он там один, и озеро тоже одно. Когда я уйду с этой Земли, я встречусь с этим человеком в другом, лучшем мире, а вещи могут сослужить добрую службу живущим здесь. Запомни, продавать украшения можно только в самом крайнем случае, только, если кому-то срочно нужна будет помощь. Я могу тебе доверять, о чистое дитя?

- Да, конечно, - совсем растерялся мальчик.

- Давай несколько раз с тобой повторим название, чтобы оно у тебя запечатлелось в памяти. Только никому, никогда, в особенности т. Шуре и Степану не говори ту тайну, которую я тебе поведала. Хорошо?

- Хорошо, Аграфена Никитична.

Они повторили раз десять местоположение клада, и когда женщина убедилась, что Сережа все понял, она отправила его спать. Этой ночью ее не стало.

40.

После разгрома деревни Покровки, антоновцы сосредоточили все свои усилия на еще более активной борьбе. Теперь уж точно назад хода не было, нужно идти только вперед, не оглядываясь, не думая, что будет дальше. Люди всё прибывали в отряд зеленых, что с одной стороны было хорошо, армия наращивала свои силы, но с другой, таким большим составом непросто управлять, следить за каждым, держать боевой дух. Зная это, чекисты стали запускать своих «наседок», которые имели перед собой цель, деморализовать солдат, внушая им, что от этой войны не будет никакого прока, что советская власть простит их грешных, если они покаются и сдадутся. Конечно, «наседки» действовали очень аккуратно, проводили свою пропаганду ненавязчиво, обычно во время тихих посиделок, да задушевных бесед, и, как то ни грустно, на значительную часть армии эта подрывная работа произвела сильное воздействие. Люди начали сомневаться. Но пока еще они стояли на распутье и по-прежнему безукоризненно выполняли поручения главной тройки.

На этот раз задачей №1 был разгром одной из тюрем, в которой томились тысячи тысяч честнейших людей, в которой также сидели отец Иоанн и Митька. И это решение было как раз вовремя.

Уже месяц как несчастные арестанты находились на краю пропасти. Их перебирали, как картошку: кого на жарку, кого на варку, а кого, так выбросить за ненадобностью, негодностью. Не было дня, чтобы кого-нибудь не водили на страшные допросы: как они проводились, слышала вся тюрьма, и от этих душераздирающих криков нельзя было ни спрятаться, ни скрыться. Закинув в камеру одного, чекисты брались за следующего. На исходе августа следаки вновь обратили свое внимание на истощавшего, изможденного батюшку, отца Иоанна. Они уже сами не знали, какую вину ему предъявить, ведь ни Александра, ни братьев Снеговых уже не было на Земле матушке, и выколачивать показания по местопребыванию их уже не было смысла, но была директива сверху, в которой четко сказано, что священники – одна из первых категорий «врагов народа», которым не должно быть пощады. Теперь отцу Иоанну предъявлялись уже другие обвинения, вплоть до союза с беляками и даже западными спецслужбами. Это был бред, причем полный, но и то, что творилось в стране, разумным и логичным назвать было нельзя. [63]

- В общем, так, - деловито провозгласил уже четвертый по счету следователь, - вы же умеете исповедовать людей…

Батюшка не сразу понял, к чему ведет этот человек.

- А вы хотите исповедоваться? – Удивился он, на что услышал оскорбительно дикий хохот.

- Я?! Я что с ума сбрендил что ли? Исповедаться! Ха! Нет, мне нужно другое. Я получил информацию, что твои сокамерники к тебе стали относиться очень даже благодушно. Так вот, я спрашиваю: можешь ли ты их исповедовать?

Следователь специально делал упор на «ты», хотя был втрое младше батюшки, и повторял «я» с каким-то пафосом и осознанием собственной гениальности.

- А зачем вам это? Простите, но я не пойму….

- Зачем, зачем! После расскажешь, какие грешки за кем водятся. Нужно же хоть какую-то пользу выудить из бредятни вашей!

- Что?! – Возмутился отец Иоанн. – Вы думали… вы думаете, что я раскрою тайну исповеди? Да никогда на свете! Никогда, слышите?!

- Вот идиот! – Рявкнул следователь и отвернулся к окну. – Тебе же хуже. У тебя был шанс. Был. Увидите гражданина, допрос окончен.

Грубо подталкивая, батюшку вывели из кабинета. Что-то болезненное, горькое, негасимым пламенем жгло сердце. Батюшка никак не мог понять, ну как же можно быть такими циничными, подлыми людьми. Их даже язык не поворачивается людьми то назвать.

Этой же ночью отца Иоанна повели в какой-то кабинет опять. Этот же следователь, которого священник видел утром, встретил его брезгливым, ненавидящим взглядом.

- Ну, что поп! Не хочешь быть полезным по своему профильному назначению, будешь полезным в другом…. Стране нужны новые достижения, науке нужны новые открытия. А какие открытия могут быть без опытов? Не правда ли?

- Наверное… - предчувствуя недоброе, пролепетал священник.

- Вот. Опыты без подопытных мышек и лягушек не проводятся тоже. Верно?

- Я не знаю… я не ученый…

- А я знаю, - усмехнулся следак, - отныне нарекаю тебя мышкой нарушкой.

Теперь следователь уже не скрывал своего торжества, он окрикнул охранника, что-то быстро шепнул ему и расхохотался в лицо озадаченному батюшке. Не знал еще отец Иоанн, что на следующий день его, в числе других «крепких орешков», собирались поместить в бокс-лабораторию, только начинавшую свою кощунственную деятельность, где профессора, продавшие свои души силам зла, проводили опыты над человеческим мозгом. Этот вопрос интересовал новую власть особенно сильно, и на исследования были брошены крупные финансовые инвестиции. [64] [65] [66] [67] [68] [69]

41.

Рассвет. Сколько тепла, надежды, радости сосредоточено в этом слове! Сколько красок очарования жизни в нем! Пробуждая всё сущее и разгоняя тьму ночи, зоря вселяет в сердце человека веру, что новый день будет лучше, справедливее вчерашнего, что впереди, за линией горизонта еще ждет долгожданное счастье, мир и покой. Этот рассвет был какой-то особенный, что сразу почувствовал отец Иоанн, который не мог уснуть всю ночь после странного, страшного разговора с представителем ЧК. Удивительно, сейчас, когда минула ночь, на душе уже не было нагара хаоса, страха и отчаяния, наоборот, что-то новое, теплое, согревающее зажигалось в ней, как тоненькая восковая свеча в руках молитвенника. Отец Иоанн тихонько наблюдал за спящими сокамерниками, которые за эти месяцы стали ему совсем родными.

Внезапно оглушающий грохот сотряс тюрьму.

- Что? Что это? Война? Землетрясение? – В один голос прокричали перепуганные, еще заспанные арестанты.

За дверью поднялся шум тревоги. Десятки тяжелых сапог проносились мимо камеры. Можно было сделать вывод, что охрана и находившиеся в здании чекисты бегут, как крысы с тонущего корабля. Через минуту взрыв прозвучал с удвоенной силой, потом еще и еще. От этого грохота ужасно болела голова и, казалось, разрывалась на части. Самое плохое, что нельзя было найти ответ на вопрос, что же это на самом деле?

Следующий взрыв обрушился совсем близко от стен камеры, там, снаружи, с воли, там, где осталось всё самое любимое и дорогое. И в момент, когда заключенных осенила догадка «это штурм», в стене образовалась огромная дыра, в которую могли пролезть, по крайней мере, два упитанных человека.

- Вот это да! Мы спасены! Братцы, мы спасены! Это – поповы молитвы до Бога дошли! Уррра!

Люди, ослабевшие за месяцы заточения в холоде, сырости, темноте и угнетении, сейчас смеялись и плакали, обнимая друг друга, ведь они уже не чаяли выбраться отсюда когда-нибудь живыми. Глядя на эту картину, сложно поверить, что еще совсем недавно, в камере правила лишь ненависть и злоба. Теперь же взамен былой духовной разрухи пролегла тропинка человеческих отношений и зарождающегося стремления к добру.

- Бежим! Бежим, пока охрана не спохватилась. – В один голос прокричали люди и ломанули на волю.

Один только Иоанн замялся в смятении, ему нужно было найти Митьку, без него он не мог бежать.

В камере Митьки царил такой же хаос радостного возбуждения и ожидания свободы. Зеки подняли неимоверный шум, выламывая двери и решетки. Так долго сдерживаемые страхом и угрозами огромных сроков, они теперь не таили своих эмоций. Кто-то уже вырвался в коридор и, выбив дверь высокого начальства, поквитался за жестокие методы дознания, проводимые накануне вечером. Кто-то уже рыскал по складам, набитым всевозможным продовольствием и редкими вещами, конфискованными у заключенных. Ну, а кто-то бежал изо всех сил подальше от этого страшного здания, от отчаяния, от беды. Среди таких был и Митька. Он выскочил во двор. Здесь была полная неразбериха. Все бежали, суетились, кричали. Смешались арестанты и антоновцы, уголовники и политические, священники, бытовики, иногда среди них промелькивали синие фуражки чекистов, но они быстро исчезали в этой волне, как падающие колосья при жатве пшеницы. Не сразу Митька увидел одиноко стоявшего, смущенного, озиравшегося по сторонам отца Иоанна в своей неизменной, старенькой, развевающейся на ветру черной монашеской рясе, и поспешил ему на встречу.

- Батюшка! Живой!

- Митя, дорогой ты мой! Какое счастье, снова видеть тебя!

Оба радовались, как дети такому неожиданному повороту событий, на мгновение перед глазами воскресла картина былого покоя и гармонии, будто бы даже послышались такие дорогие сердцу звуки пробуждающейся поутру деревни, ароматы весны, перепаханного поля…. но после вновь пришлось вернуться в суровую реальность.

- Не будем терять время, батюшка, бежим. Вы пока вперед, я сейчас вас догоню, только найду быстро одного человека, с которым в одной камере сидел, он обещал в случае чего нас надежно укрыть у своей сестры. И этот случай, благодарение Небу, настал.

- Хорошо, Митя, догоняй.

Иоанн пошел быстрым шагом вперед. Как давно он не видел солнца, еще такого теплого, ласкового солнца догорающей осени, не вдыхал воздуха, чистого, свежего, не наблюдал неба, синего, безбрежного. Еще минута, и он оказался за пределами тюрьмы, разбомбленной, раскуроченной, разобранной на кирпичики самими арестантами с потрясающей скоростью, подгоняемой накопившейся за это время, долго сдерживаемой яростью.

Митька бежал во весь дух к стоявшему у стены высокому, худому мужчине с бесконечно печальным взглядом. Это был тот самый человек, который и обещался сокрыть Митьку и его друга, батюшку. Он сейчас, впервые за полтора года находился на вольном воздухе, и оттого совсем растерялся, забыл, как это ходить, дышать, жить….

Осталось всего лишь каких-то двести-триста метров, да обогнуть ряд хоз. построек, что Митька собирался сделать за несколько секунд. Но внезапно острая боль прожгла левое подреберье. Митька от неожиданности пошатнулся и упал навзничь. И уже, почти теряя сознание, успел увидеть отвратительный, звериный оскал того самого зэка, которого он еще в первый день своего пребывания в тюрьме проучил за наглость. Зэк не забыл того случая, и ждал, как игуана, удобного момента отомстить. Удобный момент представился.

Смачно сплюнув на лежащего Митьку, уголовник поспешил развязной походочкой на волю.

Отец Иоанн заволновался. По всем подсчетам Митька уже давно должен был нагнать его.

- Ах, зачем я послушал его, почему же не пошел вместе с ним! – Сокрушался батюшка, с трудом передвигая опухшие от долгого пребывания в сырости и холоде ноги.

Да. Здоровье и без того слабое сильно пошатнулось за эти месяцы заточения. Разрывающие легкие кашель уже которую неделю не давал покоя, но в стрессовой ситуации батюшка, казалось, и не замечал этого, а теперь все беды навалились разом, придавив к земле матушке пудовой тяжестью. Иоанн присел на старый пенек. Мимо штормовой волной проносились освобожденные и покидающие место происшествия антоновцы, но батюшка уже не видел их. В глазах затуманилось, и окружающая картина превратилась в одно, желто-красное пятно. Видимо, не выдержал этот сильный человек таких нагрузок. Бесконечные переживания, голод и холод, побои, а теперь вот и быстрая пробежка, подкосили его. На миг стало невыносимо тяжело, будто бы пришлось выдерживать огромные космические перегрузки. Странный гул заполнил все и вся, а потом перешел в тихий свист. Но потом все это прошло, и появилась удивительная легкость, покой. Батюшка оглянулся. Он сидел на том же пне, но мимо не проносились обезумевшие от пережитого горя люди. Было тихо и безлюдно, только лишь с ветки на ветку перелетали какие-то причудливые, не известной породы, певчие птички. Иоанн поднялся. Странно. Былой тяжести, как не бывало, и сердце не колет, как иглой, и кашля нет, наоборот, как-то радостно на душе, только почему? Непонятно.

Внезапно прямо перед отцом Иоанном зажглось мистически прекрасное сияние, и в нем появилось три очень высоких человека в белом. От этих людей, как две капли воды похожих друг на друга, веяло таким добром, теплом, что Иоанн невольно заулыбался, как давно в детстве, когда к нему приходила мама, даже нет, еще больше.

- Здравствуй, Иоанн, - не открывая уст телепативно произнес первый незнакомец.

Точно также, мыслью ответил и Иоанн:

- Доброго дня.

- На Земле, впереди тебя ждет еще более тяжкий путь, чем ты прошел. – Грустно продолжил он. - Но за добрые дела, которыми ты выстлал свою дорогу жизни, за искренность и чистоту, за смелость, тебе дано право выбора. Ты можешь вернуться, если захочешь, а можешь уйти с нами. Неволить не станем. Решай.

Иоанн задумался. Ему больше всего хотелось уйти с этими людьми, нет не людьми, Ангелами, но чувство ответственности за других, с которыми свела его судьба, не давало сделать решение, какое ему бы хотелось. Иоанн спросил:

- А как же другие, как Митька, что будет с ним, и могу ли я их всех оставить?

- Не тревожься. Твоему другу мы поможем, укроем и защитим.

- Тогда… тогда я с вами, - с замиранием сердца провозгласил батюшка и пошел по сплетенной из яркого, ослепительного света, дорожке вслед за своими провожатыми. Наконец-то ему больше не нужно было бояться, и в состоянии затаенного ужаса начинать новый день. Наконец-то.

42.

Франция, октябрь 1919 год.

Догорали последние дни тихой, теплой осени, и эти дни были особенно ценны перед новой, снежной, холодной зимой. В это время Мишель и Люк старались не расставаться ни на минуту. Былые чувства воскресли в душе девушки, чему она была бесконечно рада. В который раз она ловила себя на волшебной мысли, что с этим человеком, который с такой искренней преданностью и любовью смотрел на нее, ей было так хорошо, как, будто она находилась за каменной стеной, скрывающей ее от всех бед земных, боли и разочарования. Сейчас они шли рука об руку по мягкому ковру из опавшей пестрой листвы вдоль городской аллеи и разговаривали обо всем на свете. Как-то незаметно, Люк перешел с обсуждения древних легенд и историй, на декларацию стихов о любви. Как он мог читать эти стихи! Тихий, бархатистый голос вносил в каждую строчку какой-то новый, прежде тщательно скрытый смысл, отчего даже простые слова производили завораживающее впечатление. Произнеся последние строчки, гласящие о вечной любви и верности, Люк замолчал на некоторое время. И в этом молчании каждый слышал друг друга, понимая, о чем говорит их душа.

- Ой, смотри, папенька идет, - очнувшись как от сказочного сна, пропела Мишель.

Чуть поодаль задумчиво мотал километры Жан Поль. Лицо его было не по обыкновению сосредоточено и серьезно. Казалось, какая-то нелегкая дума лежала на его сердце. Полностью ушедший в свои размышления, он не сразу заметил подбежавшую к нему дочь, и потому сильно вздрогнул, когда она звонко поздоровалась с ним.

- Это кто тут такой серьезный ходит-бродит! - Прочирикала девушка.

- А, Мишель, - облегченно вздохнул Жан Поль, - а ты что тут? А… с Люком гуляли? Правильно, очень правильно.

Жан Поль старался не показывать своей озадаченности, но это удавалось ему с трудом, правда, Мишель, слишком счастливая, чтобы замечать окружающую действительность, не придала особого значения странному виду отца, девушка подумала, что он просто переутомился за своими опытами.

К ним подошел Люк. Как всегда породному вежливый, он крепко пожал руку Жан Полю. Перекинувшись парой тройкой фраз относительно политики и погоды, оба с удовлетворением отметили, что им легко общаться друг с другом. Наконец, Жан Поль сказал:

- Дорогие мои, мне пора, пойду, а то работа не ждет. А вы погуляйте еще.

- Я тебя провожу, папенька, а то ты сегодня такой необычный, еще придешь куда-нибудь не туда, перепутав дорогу.

- Ну, проводи, детка, если хочешь.

- Люк, ты придешь к нам вечером? Мы тебя ждем на ужин.

- Да, точно, Люк приходи, мы тебя оба приглашаем. – Оживившись добавил Жан Поль.

- Хорошо, - засмеялся парень, тогда в семь.

- По рукам. – В один голос провозгласили Мишель и профессор.

Попрощавшись с Люком, отец и дочь медленно пошли по направлению к дому, а Люк, грустно вздохнув, поспешил в противоположную сторону. Как ему не хотелось отпускать Мишель даже на минуту, но иногда всё же приходилось, и в такие моменты сердце больно сжималось, боясь потерять ее навсегда.

Завернув за угол старинного здания, в котором уже несколько десятилетий располагался исторический музей, Люк пошагал по мощеной площади, чисто выметенной поутру ответственным дворником. Поднялся холодный ветер, и только что так ярко светившее теплое солнце, скрылось за набежавшими белесыми облаками. Небо стало удрученно серым и каким-то низким. Подняв воротник легкой куртки, Люк ускорил шаг, но внезапно услышал твердый окрик сзади. Обернувшись на незнакомый мужской голос, Люк поинтересовался:

- Вы меня звали?

- Тебя, - с нотками ненависти в голосе произнес незнакомец.

Глаза молодого мужчины метали искры необъяснимой ярости и брезгливости, и оттого он сейчас больше напоминал ощетинившегося волка, готового к нападению, но никак не человека.

- К вашим услугам, что вы хотели? – Почувствовав недоброе и подготовившись ко всему, повторно задал вопрос Люк. Не единый мускул не дрогнул на его лице, он был способен постоять за себя, в случае чего.

- А вот что! – Хрипло бросил неизвестный и коброй бросился на Люка.

Оба покатились по промерзлой земле в смертельной схватке. Дмитрий, а это был именно он, старался применить хорошо известные ему, запрещенные в мире бокса, методы, чтобы быстрее прикончить своего врага. Люк защищался методами честными, но не менее яростно, чем нападавший. Дмитрий рассчитывал, что схватка не продлится и пяти минут, но он ошибся, слишком сильного противника выбрал для боя. Драка длилась уже пятнадцатую минуту, причем перевеса на той или иной стороне до сих пор не было. Казалось, схлестнулись под действием неопределимых обстоятельств две мощные волны, столкнулись на дороге два тигра, и нет спасения никому, попавшему в эту сечь.

Поняв, что драка будет длиться еще долго, а это опасно в том смысле, что случайные прохожие могут вызывать жандармов, Дмитрий пошел на крайние меры. Он резким движением выхватил из кармана всегда лежащий наготове нож и жестом мясника всадил его по самую рукоять в грудь Люка. От неожиданной боли, молодой человек отпустил Дмитрия и упал на бок, а тот, пружиной подлетев на ноги, с чувством собственного превосходства процедил:

- Мишель не твоя. Запомни это!

Люк не мог ответить, так как внутри всё клокотало кровью. Он потерял сознание.

43.

Дмитрий в три прыжка покинул место происшествия. В сердце что-то бешено металось. С одной стороны, он был уверен в своей правоте, ведь именно так Дмитрий и поступал прежде, безжалостности и жестокости его учили на политучениях, на боевой подготовке. Но… где-то в глубине медленно оттаивавшей души, просыпалась неумолимая совесть, которая опаляла теперь искрами укоров.

- Дурак, - внезапно, прожгла его мысль, - зачем я сделал это?! Ведь, если она его действительно любит, то для меня теперь будет только хуже. Да и убивать ни за что. Идиот!

Поздно раскаявшись в содеянном, Дмитрий, замедлив шаг, повернул назад. Инстинкт самосохранения и чувство долга боролись со страшной силой, каждую секунду чаша весов клонилась, то в одну, то в другую сторону. Осторожно, еще не решив, что делать дальше, преступник выглянул из-за угла. На той стороне улицы, где возвышается старинный исторический музей, по-прежнему лежал без сознания Люк. В отблесках заката его мертвенно-бледное лицо выражало нечто мистическое, отчего Дмитрий отшатнулся, но, после взяв себя в руки, взглянул вновь. К лежавшему подошли двое. Мужчина и женщина, они чинно прогуливались перед ужином, и вдруг увидели раннего человека, тут же бросившись ему на помощь. Мужчина яростно размахивал руками, его спутница в ужасе схватилась за голову, было видно, как они искренне переживали. В итоге, мужчина послал супругу за врачом, а сам остался с раненым. Не прошло и пяти минут, как Люка уносили на носилках, похоже, он еще был жив.

Дата добавления: 2015-08-10