Глава двадцать седьмая

– Ты уверена, что ее нет дома? – шепотом спрашивает Люк, разглядывая крыльцо моего дома со своего водительского места.

– Уверена, – отвечаю я в полный голос. – А почему ты шепчешь?

– Не знаю, – шепчет Люк, а потом поворачивается ко мне и улыбается широкой глупой улыбкой. Потом снова отворачивается к дому и признается: – Мне кажется, будто твоя мама может меня услышать.

– Ее нет дома! – ору я, чтобы доказать ему этот факт.

– А где она? – спрашивает Люк уже нормальным голосом.

– Не знаю. Ее нет. Она просто сказала, что сегодня задержится и вернется поздно. Сказала, что мы с ней увидимся уже утром.

Я честно пытаюсь убрать из голоса горечь. Люку незачем знать, что на самом деле мама соврала мне – и о своем сегодняшнем свидании, и о моей жизни.

Теперь я снова думаю о Люке. О том, что я осталась наедине с ним. Неожиданно для себя начинаю нервничать. Мы с ним уже долго встречаемся, правильно? Может быть, он чего‑то ждет? А я?

Я знаю, что запросто могу довести себя до безумия всеми этими мыслями, поэтому решительно отстегиваю ремень и выпрыгиваю из минивэна. Прежде чем захлопнуть дверцу, я поворачиваюсь к Люку и спрашиваю:

– Так ты идешь или нет? Я умру, если немедленно не съем жареного сыра.

Он смеется, выключает двигатель и идет за мной. Вскоре мы уже стоим в теплой прихожей, снимаем пальто и разуваемся. И я невольно думаю, что будет, если я, как ни в чем не бывало, продолжу раздеваться и сниму платье.

– Она везде оставила свет. Может быть, она скоро вернется?

– Люк! Скажи мне, чего ты боишься? – шутливо кричу я на него. Но он все равно с опаской заглядывает в гостиную, чтобы убедиться, что моя мама не прячется там.

– Прости, я понимаю, что веду себя как псих. Просто мне кажется, что твоя мама не хотела бы, чтобы мы оставались наедине в такой поздний час.

– Слушай, мне надоело. Во‑первых, ты что, родом из пятидесятых? Во‑вторых, сейчас не так уж поздно. Всего лишь… – Я бросаю взгляд на красивые стенные часы, висящие над фортепиано в соседней комнате. – …девять вечера. Мне разрешается гулять до двенадцати. И, в‑третьих, даже если бы моей маме не понравилось, что мы остались здесь вдвоем, она все равно никогда об этом не узнает. Ее сегодня всю ночь не будет дома. Она далеко отсюда. Оооооочень далеко!

Люк улыбается и, наконец успокоившись, закатывает рукава своей отутюженной белоснежной рубашки. Теперь он выглядит так, что у меня замирает в животе.

Я делаю шаг вперед, и теперь наши лица оказываются в дюйме друг от друга. Понизив голос, добавляю:

– Раз моей мамы нет дома, я могу сделать вот что.

А потом встаю на цыпочки, беру лицо Люка в руки и крепко целую в мягкие губы. Он не отстраняется – нет, он только нагибается ниже, чтобы мне не приходилось стоять на носочках. Люк крепко обнимает меня за талию, и вот уже обе его сильные ладони оказываются у меня на пояснице. Я забрасываю руки ему на плечи, обхватываю за шею. Теряю ощущение места и времени, просто плыву по течению, наслаждаясь все более горячими поцелуями.

Сердце колотится вовсю, и меня снова посещает навязчивая мысль о сбрасывании одежды. Я наваливаюсь на Люка, и мы, не размыкая губ, пятимся назад, пока он не упирается спиной в закрытую входную дверь. Теперь я изо всех сил прижимаюсь к его груди, похожей на теплый мрамор. Люк запускает руки в мои волосы, я дышу все чаще и чаще, но продолжаю целовать, целовать, целовать…

Пять трубок одного стационарного телефона надрываются в унисон, и мы с Люком отпрыгиваем друг от друга, словно застигнутые на месте преступления какой‑то целомудренной сигнализацией; Обнаружив источник звука, мне вдруг становится ужасно стыдно и за этот внезапный страх, и за выброс гормонов, поэтому я нервно смеюсь, а Люк подхватывает.

Я отступаю от него на два шага назад, спотыкаюсь на каблуках и падаю на пол, отчего у меня начинается истерика. Задыхаясь от хохота, я сжимаюсь в тугой комок стыда, но Люк присоединяется ко мне – сначала сидит рядом на полу, а потом ложится навзничь и смотрит в потолок.

Телефоны наконец замолкают. Я потихоньку успокаиваюсь.

– Я люблю, когда ты смеешься, – говорит Люк, когда я стихаю.

– Спасибо, я люблю смеяться, – отвечаю я.

– Я знаю. И это одно из моих самых любимых твоих качеств. Помнишь, как ты покатывалась со смеху на нашем первом свидании? Это было так мило.

«Спасибо, что рассказал», – думаю я про себя.

– Расскажи еще, – говорю я. Оказывается, валяться на персидском коврике у двери ничуть не хуже, чем на диване или в кровати. Мы лежим голова к голове, раскинув тела под углом – если бы кто‑нибудь взглянул на нас сверху, он увидел бы букву V.

– Мммм, ты хочешь знать, за что я тебя люблю? – без всякого смущения спрашивает Люк, словно уже не раз говорил мне эти слова раньше. Но если я правильно помню свои записки, то сегодня он говорит это впервые.

Сердце бьется так, словно хочет выскочить наружу, но я сохраняю внешнее спокойствие.

– Да. Огласи весь список, пожалуйста.

Он тихонько хихикает.

– Весь список получился бы слишком длинным, но я попробую назвать несколько пунктов.

– Будь так любезен, – говорю я, пытаясь оставаться невозмутимой, хотя внутри у меня все дрожит. Замираю, затаив дыхание.

– Тогда начнем с очевидного. Ты красивая.

– Да, это очевидно, – отвечаю я, не подавая виду, что в животе у меня все пляшет от счастья.

– Я люблю твои волосы. Не считай меня сумасшедшим, но когда я впервые увидел тебя в той идиотской футболке, с развевающимися рыжими волосами, мне сразу же захотелось дотронуться до них. Твои волосы мягкие и всегда сказочно пахнут. Постой‑ка… – Люк наклоняется и зарывается носом в мои волосы. Глубоко вдыхает и снова перекатывается на спину.

– Просто чудо! – шепчет он.

– Ты извращенец, – шучу я. Люк даже не оборачивается.

– Так, давай посмотрим, что у нас есть еще. Я люблю тебя за то, что ты можешь подружиться с новичком в первый же день его появления в школе. И – кстати, о дружбе – я люблю тебя за то, что ты не поставила крест на Джейми, хотя она насмерть разругалась с тобой.

– Она этого стоит! – бросаюсь я на защиту подруги.

– Ну да, я об этом и говорю. Ты не принадлежишь ни к одной группировке, к тебе не липнет вся эта школьная зараза. Ты взрослая.

– Ох, ну конечно! Не напомнишь, что ты недавно говорил про мой смех?

– Да, тут ты права. Скажем так, большую часть времени ты взрослая. – Люк шутливо тыкает меня пальцем в ребра и, ослепительно улыбнувшись, снова устремляет взгляд в потолок.

– А еще? – не отстаю я. – Мне нравится, как ты перечисляешь!

– Дай подумать, – говорит Люк, подпирая левой рукой голову. Его взгляд падает на стену, к которой я прислонила его картину. – Мне нравится, что ты не считаешь меня странным за то, что я рисую уши.

– Вообще‑то считаю. Немножко, – признаюсь я. – Но мне нравятся странные люди. Что еще?

– Не знаю, Лондон, – отвечает Люк, перекатываясь на бок и глядя мне в глаза. – Наверное, я люблю тебя в полной комплектации. Я не могу разделить тебя на кусочки. Я просто люблю тебя всю. И мне кажется, всегда любил.

Я не понимаю, что он хочет сказать этим «всегда», но тут Люк нежно гладит меня пальцами по лицу, и мы какое‑то время лежим молча. Вспомнив свои записи, я предполагаю, что Люк имеет в виду свою любимую теорию реинкарнации. Вообще‑то я не вполне в этом уверена, но мне не хочется портить эти мгновения, поэтому я просто говорю:

– Я тоже люблю тебя целиком.

Это очень важные слова, но я абсолютно в них уверена и надеюсь, что Люк тоже. И еще странно, что при всей весомости этих слов я чувствую необыкновенную легкость. Кто бы мог подумать, что это так просто!

Какое‑то время с Люком молча лежим на полу, образовав букву V на персидском коврике в прихожей, пьем дыхание друг друга и слушаем тиканье часов на стене, и вдруг где‑то внутри меня раздается очень неприятное булькающее урчание.

– Это твой желудок? – осведомляется Люк, глядя на мой живот.

– Да! – выкрикиваю я, пока меня не накрыло новой волной истерического хохота. – Я же… говорила… тебе… что… проголодалась! – выдавливаю я в промежутках между приступами смеха. Какое‑то время Люк веселится вместе со мной, а потом не спеша встает с пола. Когда я вижу, как он возвышается надо мной во всем своем великолепии, смех застывает у меня в горле.

– Давай‑ка поджарим сыр, – предлагает Люк, протягивая мне руку.

– Ну, наконец‑то! – поспешно восклицаю я и с помощью Люка поднимаюсь с пола. Очутившись на ногах, я вздрагиваю – холод керамической напольной плитки все‑таки добрался до меня сквозь ковер.

– Замерзла? – спрашивает Люк.

– Да, пойду свитер надену. Утраивайся на кухне, я сейчас.

Взбежав по ступенькам, я влетаю в свою спальню и принимаюсь за поиски чего‑нибудь теплого и уютного. Поскольку на виду ничего такого не обнаруживается, я зажигаю свет в стенном шкафу и начинаю перерывать стопки на полках. Произведя строгий отбор, останавливаюсь на коричневой толстовке с капюшоном, которая, несомненно, принадлежит Люку.

Посмотрев на себя в зеркало, я решаю задержаться еще на минуточку и собрать волосы в хвост. Присаживаюсь на краешек стула, подбираю волосы со спины, потом собираю с боков и прихватываю то, что осталось снизу. Держа всю копну левой рукой, правой шарю по заваленному туалетному столику в поисках мягкой коричневой резинки для волос. Нащупав искомое, правой рукой приглаживаю все выпавшие прядки и начинаю собирать волосы в хвост.

Закручивая резинку вокруг основания хвоста, я рассеянно рассматриваю в зеркало свою комнату, пытаясь увидеть ее глазами Люка.

Если бы я позволила ему войти сюда сегодня.

Постель красиво застелена: похоже, мама убрала ее после того, как мы уехали на танцы. Декоративные подушки выстроились ровной шеренгой.

На столе фотография меня и Люка в темной деревянной рамке. Не помню, когда ее сделали.

В углу пустая корзина для белья.

На ночном столике лампа и подставка, на которой еще недавно стояла кружка с недопитым чаем. Значит, мама в самом деле прибралась…

Стоп.

Я снова впиваюсь глазами в отражение ночного столика в зеркале. Потом поворачиваюсь на табурете, чтобы увидеть столик как есть.

Он выглядит таким… пустым.

Потому что он такой и есть.

Такой и есть!

С бешено колотящимся сердцем я экзаменую себя.

Где моя папка с записками?

Может быть, мама взяла? Убрала?

Нет, она бы этого не сделала. Или сделала бы? Я вскакиваю и бросаюсь обыскивать комнату. Проверяю выдвижной ящик столика, ящики стола.

Грызу ноготь на указательном пальце, соображая. Потом медленно поворачиваюсь во все стороны, осматривая каждую поверхность в комнате.

Может быть, я ее куда‑то убрала?

Но куда я могла ее убрать?

Где я видела ее в последний раз?

Я со свистом втягиваю в себя воздух.

Я знаю, где моя папка с записками.

Там, где я ее оставила.

Там, где я читала их перед тем, как Люк заехал за мной вечером.

Там, где я сказала Люку подождать меня.

На кухне!

– Люк! – ору я, выбегая из спальни и со всех ног бросаясь вниз по ступенькам, как будто это может что‑то изменить. – Люк! – тщетно кричу я.

Я уже знаю, что он их увидел.

Из кухни не доносится ни звука. Я несусь стремглав, рискуя поскользнуться и грохнуться на полированном паркете перед входом в кухню.

– Люк! – выдыхаю я ему в спину. Он стоит перед столом и молчит.

– Люк? – в стотысячный раз окликаю я.

Он оборачивается, держа в руке листок.

Я в оцепенении смотрю на него.

Наконец он открывает рот.

– Я никогда не мог понять, как ты это делаешь, – говорит Люк.

Я все еще в оцепенении, поэтому не сразу понимаю, о чем он.

– Что делаю? – переспрашиваю я.

– Как ты вспомнила меня сегодня, например, – продолжает он. – Я всего несколько раз ловил тебя на том, что ты забываешь какие‑то вещи. Но большую часть времени ты выглядишь абсолютно нормальной. Как будто узнаешь меня каждый день.

И тут мои брови взлетают вверх, а глаза округляются, потому что до меня наконец доходит – он знает.

Люк знает. В первый миг я чувствую почти облегчение. Мне больше не нужно так стараться. Мне больше не нужно…

Стоп. Люк знает?

И тут я все понимаю. Вот уже четыре месяца парень, который стоит сейчас передо мной, врет мне.

Он такой же, как моя мать.

Неужели меня окружают одни предатели?

Облегчение исчезает, на его место приходит бешенство. Я съеживаюсь и обхватываю себя руками, словно хочу защититься от всего мира. Кровь приливает к щекам, в ушах начинают стучать молотки. Сердце пускается вскачь.

Я не могу заговорить с ним. Но наконец собираюсь с силами.

– Ты знаешь? – спрашиваю я, с трудом ворочая пересохшим языком.

– Да, Лондон. Я знаю, – отвечает он и робко улыбается, словно не уверен, имеет ли на это право.

Эта улыбка выводит меня из себя. Мои руки сами собой сжимаются в кулаки, мне хочется завизжать во весь голос.

– И как долго? – выдавливаю я, хватаясь за стойку, чтобы не упасть. Я вспоминаю открытки, посланные моим отцом. Предательство матери. И вот теперь еще это.

– С тех пор, как нам было по одиннадцать лет, – небрежно отвечает Люк, подливая масла в огонь, полыхающий у меня в крови.

– Люк, черт возьми, о чем ты говоришь? – ору я.

– Сядь, Лондон. Ты плохо выглядишь, – говорит он.

– Нет уж, я лучше постою, – ядовито отвечаю я, решив ни в чем не уступать ему. Я смотрю на него и чувствую себя униженной. Я хочу, чтобы он убрался прочь. Но сначала пусть все объяснит.

– Хорошо, – покладисто кивает Люк. – Ты помнишь… – Он тактично показывает рукой на кипу листов. – … как я говорил, что в детстве несколько раз проводил лето у дяди с тетей?

Все‑таки хорошо, что я сегодня не пожалела времени изучить все эти записки!

– Да, – цежу я.

– А помнишь, как ты ездила в дневной лагерь Ассоциации молодых христиан, когда была маленькой?

– Нет.

– Ну так вот, ты туда ездила. И я тоже. Мои дядя и тетя жили там, Лондон. По крайней мере, тетя. Они с дядей в то время разводились. Собственно, мы и переехали туда отчасти из‑за того, что мама хотела быть поближе к своей сестре.

Я громко вздыхаю, и Люк с ходу ловит намек. Я все еще держусь одной рукой за стойку, накрашенные ногти на второй руке выглядят так, словно высосали по капле всю кровь из ладони.

– Впрочем, это к делу не относится. А дело в том, что летом мы с тобой ездили в один и тот же лагерь. Мы дружили, Лондон. Ты была моей единственной подругой. И я абсолютно уверен, что тоже был твоим единственным другом.

Люк делает паузу, желая убедиться, что я усвоила эту информацию. Я злобно смотрю на него, и он принимает мое молчание за разрешение продолжать. Я стискиваю челюсти с такой силой, словно хочу разгрызть свои коренные зубы.

– Другие ребята не уделяли мне внимания, потому что я был приезжий. А потом произошел этот дурацкий случай во время игры в вышибалы.

Не говоря ни слова, я слегка приподнимаю брови. Я, конечно, в ярости, но мне все равно любопытно.

Люк небрежно пожимает плечами.

– Мы все играли в вышибалы, а один из старших ребят нарочно швырнул мне мячом в лицо, когда воспитатель отвернулся. Он сломал мне нос, но, поскольку у меня довольно высокий болевой порог, я затеял драку с этим парнем и улыбался, когда он меня колотил. Мне казалось, я буду выглядеть круто в глазах ребят. Но все решили, что я чокнутый. Все, кроме тебя.

Похоже, это комплимент, но я только возмущенно закатываю глаза. Пусть не надеется, что это ему так просто сойдет с рук.

– Я обратил на тебя внимание в первый же день. Я видел, как ты сидишь одна в уголке с книжкой, погруженная в себя. Я хотел заговорить с тобой, но мне не хватало храбрости. И еще мне очень хотелось дотронуться до твоих волос. Я не шутил, когда говорил об этом сегодня.

Как только я вспоминаю наш разговор на коврике, меня бросает в жар, и уже не от злости. Но я напоминаю себе, что мой парень – лжец, такой же, как моя мать. И все проходит.

Я складываю руки на груди, и Люк нервно откашливается. Мне кажется, он уже знает, что я сейчас выставлю его вон, поэтому растягивает свою историю.

– Короче, после драки ты подошла ко мне и помогла. Дала мне свой свитер, чтобы остановить кровь. Потом этот свитер пришлось выбросить. Я вижу какую‑то романтическую иронию судьбы в том, что в тот день, во время пожарной тревоги, я отдал тебе свой свитер, – задумчиво говорит Люк, обращаясь скорее к самому себе, и кивает на надетую на мне толстовку. – Но ты, разумеется, этого не поняла, – добавляет он.

Он ерзает на своем стуле, а я смотрю на часы. Только бы мама не вернулась домой раньше и не прервала наш разговор!

– Думаешь, она скоро придет? – спрашивает Люк, без труда прочитав мои мысли.

– Откуда я знаю? – рявкаю я.

– Ты хочешь, чтобы я ушел?

– Да, – резко отвечаю я. – Но сначала закончи.

– Как скажешь. На следующий день после драки я подошел к тебе поздороваться, и ты меня не узнала. Сначала я обиделся. Я решил, что ты притворяешься. Но ты была со мной мила и разговорчива. Тогда я подумал, что у тебя амнезия или что‑то в этом роде. Я спросил, и ты ответила, что помнишь не прошлое, а будущее.

Люк замолкает, но я молча смотрю на него, не трогаясь с места. И тогда он продолжает.

– Ну вот. Каждый день мы с тобой знакомились заново. Снова и снова вели одни и те же разговоры. Впрочем, было и много нового. – Он грустно улыбается, и меня охватывает бешенство. Снова.

Откуда мне знать, что он знает обо мне? Откуда я могу знать, что еще он скрывает от меня?

– Это все?

– Лондон, мне жаль, что я не рассказал тебе обо всем этом раньше, – говорит Люк и делает два робких шажка в мою сторону, словно приближается к хищнику.

Я инстинктивно отшатываюсь прочь – подальше от парня, к которому всего несколько минут назад хотела оказаться как можно ближе.

– Ты хотел сказать – мне жаль, что я врал тебе? – со злобой спрашиваю я. – Жаль, что я предавал тебя?

– Мне кажется, ты несколько сгущаешь краски, – со смешком возражает Люк. – Вообще‑то, если подумать, ты тоже немало врала мне.

Теперь он почти ухмыляется, и я срываюсь с цепи.

– Это совсем другое! – захлебываясь, ору я. – Ты понятия не имеешь о том, что это такое – полностью забывать свое прошлое! Каждый день я просыпаюсь и не знаю, в чем ходила в школу вчера, не говоря уже обо всех глупостях, которые могла сказать или сделать! Я помню вещи, которые никто – слышишь меня? НИКТО! – не должен помнить! Ужасные вещи. Страшные события, которые должны случиться со мной…

Слезы градом бегут у меня по щекам. Люк делает ко мне еще один шаг, но я выставляю вперед руку, чтобы остановить его, и продолжаю выкрикивать сквозь рыдания:

– Я сыта по горла всем этим, слышишь? Моя мать лжет мне, а теперь выясняется, что и ты ничем не лучше. Мне тошно думать, что все это время ты делал вид, будто мы только недавно познакомились, когда на самом деле мы знаем друг друга целую вечность! Ты мог бы вернуть мне хотя бы кусочек моего прошлого, но вместо этого врал мне напропалую. Я просто не могу поверить в то, что ты мог так поступить со мной. С человеком, которого ты, как тебе кажется, любишь!

Люк смахивает слезинки, выкатившиеся из его васильковых глаз. Сейчас он выглядит таким растерянным и беспомощным, что мне хочется обнять его и прижать к себе.

Но когда я овладеваю собой настолько, чтобы заговорить снова, то выдавливаю всего одно слово:

– Уходи.

– Лондон, прости меня. Я не думал, что это так тебя огорчит. Я совсем не пытался…

Голос его обрывается, голова падает на грудь. Потом он снова поднимает глаза, и наши взгляды встречаются.

Но я качаю головой и делаю шаг в сторону от выхода из кухни, освобождая ему дорогу. Сгорбившись, Люк выходит мимо меня в прихожую.

Стоя на кухне, я слышу, как он надевает свои туфли, потом открывает и тихо прикрывает за собой входную дверь. Я слышу, как заводится двигатель его минивэна, а когда тихое гудение машины стихает в ночи, я опускаюсь на кухонный пол и даю волю слезам.

* * *

Знакомый рингтон в третий раз за последний час глухо играет из‑под подушки. Я удалю голосовые сообщения, как только смогу открыть телефон без опасения случайно ответить на звонок Люка.

Просто поразительно, сколько же барахла скапливается за какие‑нибудь четыре месяца общения с человеком! Изящная шляпная коробка, взятая из гардеробной, доверху забита записками и фотографиями. Эта коробка предназначена для памятных сувениров. Но теперь ей суждено стать мемориальной капсулой, которая никогда не увидит света дня.

Примерно после полуночи у меня появляется идея.

Девушки во всем мире могли бы позавидовать моей способности придумать страшную месть парню, который меня обидел. Выплакав океан слез, я решаю сделать то, что, насколько мне известно, по силам только мне одной.

Я воспользуюсь советом, который дала бы мне Джейми, если бы она была здесь.

И если бы разговаривала со мной.

– Забудь его, – вот что она сказала бы.

Отбросив все хорошее и сосредоточившись на одном плохом, я злобно приминаю кучу в коробке, чтобы освободить место для оставшихся мелочей. Прежде чем закрыть крышку, я кладу сверху наспех нацарапанную записку, которая объяснит мне, что он сделал, чтобы заслужить такую участь, если я когда‑нибудь открою эту коробку в будущем.

Записку для мамы я подсунула ей под дверь спальни: там я коротко сообщаю о разрыве и требую никогда больше не заговаривать со мной о Люке.

Работа почти закончена.

Чувствуя себя полностью опустошенной, я грубо нахлобучиваю крышку на коробку, стираю непрослушанные голосовые сообщения и номер Люка из памяти телефона и на цыпочках спускаюсь в подвал, чтобы спрятать наш погибший роман среди старой кухонной утвари и ненужных игрушек, загромождающих каморку под лестницей. При виде паука, ползающего по детским синим ходункам со слонятами, мне нестерпимо хочется поскорее убраться отсюда.

Я вздрагиваю от отвращения, и мне уже совершенно не хочется задумываться над последствиями полного изгнания Люка из своей памяти. Я гашу свет в подвале, снова взбегаю по лестнице, забираюсь поглубже под одеяло, закрываю глаза, не позволив себе даже подумать о нем на прощание, – и Люк исчезает.

Дата добавления: 2015-07-20