В 1929 г., в сентябре из Пановки уехали в Сибирь на постоянное жительство несколько семей. Некоторые продали свои дома. Они уехали в Томскую область, в малозаселенный район.
Однако весной следующего года некоторые переселенцы вернулись в Пановку. [ Среди вернувшихся была семья Василия Дмитриевича Потапова. По его словам, в глуши не захотели жить женщины.]
Коллективизация
Приступаю к наиболее ответственной главе своих записок. Напишу о том, что знаю и помню, как проходила в нашем селе коллективизация. Этот громадный по масштабности и важности процесс начался в 1929 г. по указанию И.В. Сталина. Исполнителей его воли нашлось сколько угодно. Те руководящие деятели страны, которые коллективизацию крестьянства считали преждевременной, которые выступали за то, чтобы она проводилась постепенно, без принуждения крестьян, были репрессированы. А те, кто плохо продумал этот вопрос или видел в Сталине непогрешимого вождя, или из-за своекорыстных соображений во всем ему поддакивали, рьяно взялись выполнять сталинские указания. Явились такие люди и в Пановку.
Они действовали энергично, убеждали крестьян вступать в колхоз. Зимой 1930 г. колхоз в Пановке был сорганизован, в него записалось десятка полтора-два семей. Свели они в одно место лошадей, свезли почвообрабатывающий инвентарь, ссыпали семена. Однако, весной, когда пришло время выезжать в поле, колхоз распался. Тогда уполномоченные взялись за крестьян еще круче: одних уговаривали, других запугивали, началось произвольное обложение налогами более крепких мужиков. К осени текущего года колхоз был восстановлен, в него вошло более 40 дворов. Колхоз был назван «Победа». Ему были переданы дома и все хозяйственные постройки двух раскулаченных пановских хозяев – В.И. Александрова и И.А. Андрианова.
Колхозу отвели лучшие массивы унавоженной земли, лучшие сенокосные угодья. Озимый сев колхозники проводили уже сообща. Никаких машин колхоз в этом году не получил.
За зиму колхоз расширился, под непрекращающимся нажимом приезжих людей в него вступили еще десятка два семей. Колхозу нарезали дополнительную площадь земли. Дела у колхозников пошли успешно: в 1931 г. с плодородных массивов они собрали хороший урожай, получили на трудодни достаточное количество хлеба, кормов для личного скота. Из МТС [машинно-тракторная станция] в Пановку пришло 2 колесных трактора. Конское поголовье пополнилось за счет лошадей, отобранных у зажиточных крестьян-единоличников, но не нашенских, а из других сёл. Прибавилось также сельхозинвентаря и сбруи. А единоличников власти притесняли и притесняли, их принуждали сдавать государству за мизерную плату хлеб (пол-урожая и больше), картофель, мясо, молоко, шерсть, яйца. Заставляли платить всякие денежные налоги. Единоличников то и дело наряжали в подводы – возить на шоссейную дорогу камень, из леса бревна, рудстойку и т.п. грузы. Наша мать, например, в 45-летнем возрасте в течение недели возила на Налетке бревна где-то на реке Илеть в Марийской АССР – отца дома не было. Вот еще пример. В ноябре 1932 г. поздно вечером в двери нашего дома громко постучали. Отец вышел спросил, кто там?
– Отворяй, мы к тебе по делу – ответила женщина. Отец открыл, он догадался, что за гости пожаловали к нам. С фонарем в руках в избу вошли трое: учительница обществоведения из Пановской семилетней школы Т.Ф. Сибарова и двое мужчин (сейчас я уже не помню, кто именно). В руках одного полуметровый железный прут с заостренным концом – для прощупывания нет ли под соломой мешков с зерном. Я еще не спал.
– Илья Васильич, – сказал кто-то из пришедших, – у тебя есть лишний хлеб, сдай его.
– Так я уже сдал, что с меня положено, вот квитанция. А лишнего хлеба у меня нет, самим на зиму не хватит, – ответил отец.
– Не имеет значения. Мы сейчас поищем.
Прежде всего они заглянули под кровать, что стояла за подтопкой. А там как нарочно лежали два неполных мешка ржи, пудов семь. Эта рожь была только что снята с печки, где ее сушили для размола. Отец стал объяснять, что это за хлеб, но Сибарова резко его оборвала:
–Завтра чтобы это зерно было сдано. Мы проверим. Не сдашь – пеняй на себя.
И они пошли дальше, к другим единоличникам. [ Еще в 50-х годах у детей слово «единоличник» было обидным и оскорбительным.] Утром отец отвез в казенный амбар оба мешка.
Крестьян постоянно созывали в клуб на собрания. Они уклонялись от этих собраний, ибо знали о чем там пойдет речь: сдавайте хлеб, животноводческую продукцию, платите налоги, вступайте в колхоз. В Пановке наиболее усердно нажимали на крестьян Василий Степанович Шуляков, Тимофей Строителев, Татьяна Филипповна Сибарова, Ефим Старостин – все они не коренные жители села, а откуда-то приехали. Часто наезжали в Пановку работники разных районных организаций, политотдела МТС, уполномоченные из Казани. И каждый предпринимал что-нибудь такое, чтобы единоличники вступили в колхоз, действовал и мытьем, и катаньем. Тем не менее к весне 1933 г. бóльшая часть пановских крестьян, в том числе мои родители, были еще единоличники. Давить на них стали еще сильнее. Кое-кого даже арестовали и увезли в казанские тюрьмы. Народ молчал, люди боялись высказать свои мысли. Видя, что власти не остановятся ни перед чем, отец в июне … года записался в колхоз, отвел свою лошадь на общий двор, сдал телегу, плуг и сбрую. То же самое сделали и подавляющее число единоличников. Вот так была достигнута «добровольность» вступления крестьян в колхоз. Однако около 20 пановских мужиков вступить в колхоз наотрез отказались: три брата Сидоровых – Даниил, Иван и Яков, Сергей Егорович Тимофеев, Иван Федорович Андреев, братья Антон и Яков Ермолаевичи Денисовы, Борис Шерняев, Иван Александрович Калинников, Петр Игонин, Иван Евлантьев и другие. У некоторых из них отняли лошадей, коров, их обложили большими налогами. Земли, однако, их не лишили, им выделили участки километрах в трех от села, за Коптелыми вершками, где самая плохая по плодородию почва. Одни копали свои полосы лопатами, другие от наделов отказались.
Первые три года колхозники получали на трудодни достаточно продуктов. Начала поступать в село техника – тракторы, сложные молотилки, виндроуэры. Жить было можно. Великого вождя товарища Сталина до хрипоты восхваляли все районные и казанские представители, местные активисты. Такого же содержания были статьи и заметки в газетах, плакаты и лозунги на общественных зданиях.
За первую пятилетку в стране были достигнуты известные успехи по развитию промышленности. Об них трубили день и ночь, приписывались они товарищу Сталину. Все и всё было опутано и проникнуто ложью, люди говорили одно, а думали другое. Стремились показать себя лояльными Сталину, к его линии. Фактически же его ненавидели и боялись.
–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Буду продолжать дальше о пановском колхозе «Победа».
Миновала осень 1935 г. В колхозной конторе начали подбивать бабки: да, зерна для выдачи колхозникам на трудодни осталось в складах очень мало, по килограмму на трудодень не хватает. Мы, например, получили на семью из пяти человек около 20 пудов хлеба, на ползимы. А ведь в тот год хлеб уродился неплохо, только бóльшую его часть свезли в заготзерно. Даже семенной фонд был полностью не засыпан. Вот вам и Устав сельхозартели.
Деревенские люди неприхотливы: зимой ели хлеб, испеченный пополам с картошкой, да хлебали щи из квашеной капусты в прикуску с той же картошкой. Словом, прожили. «Ничего, уж в 1936-м -то году хлеб у нас будет, вон озимые какие хорошие» – думали колхозники. Однако и в этом году на трудодни было выдано ничтожное количество продуктов. Зато колхоз снова выполнил задание по хлебопоставкам и натурплату за работу машин МТС, кроме того вывез сверх плана в «Заготзерно» не одну сотню центнеров хлеба. Колхозные амбары опустели, конечно, не по инициативе председателя колхоза, а по требованию власть предержащих районных и республиканских деятелей, исполнителей мудрых предначертаний товарища Сталина. Они ведь получали жалованье, а не трудодни. Никто не смел и пикнуть – сотрудники НКВД свое дело знали хорошо. Заглянет мужичок в свой сусек, а там хлебушка кот наплакал. Наденет полушубок, а он дырявый, новый шить не из чего, овчины сданы. Денег рубля нет, а финагент наседает: плати налог. В брюхе у колхозника урчание от суррогатного хлеба (80 % картошки, 20 % муки). В избе холодно, дров из леса привезти не на чем, лошадей для этого давать не велено. Так и жили, ждали, когда же будет улучшение, а потом и ждать перестали. К чему все это привело? К тому что народ потёк из села в город, на предприятия. Рабочих рук в колхозе стало не хватать, особенно в период весеннего сева и уборки урожая. Весной сеяли кое-как, с запозданием. Летом ухода за посевами не было, разрастались сорняки. В уборку допускались потери, а часть картофеля вообще оставалась неубранной, случалось снег заносил даже скошенный овес. Сборы зерна сократились, но власти заставляли выполнять задания по хлебозаготовкам.
В 1937 г. жить в селе стало еще тяжелее. Более менее сносно жили лишь те, кто мог где-то что-то счумарить, то есть украсть. Свалит, например, коновозчик воз сена на конном дворе, но немного оставит в санях, домой увезет. Если так делать систематически, то можно прокормить корову или лишнюю пару овец. Мой отец такой возможности не имел, потому что он плотничал, а я кое-что чумарил. Иногда привозил под травой 2-3 мешка картошки, иногда хорошее беремя не обмолоченного овса или вики, еще чего-нибудь. А если бригадир пошлет тебя за каким-нибудь грузом в Казань, то положишь в сани для лошади сена вдвое больше, чем нужно (мы обычно отправлялись в город до рассвета, никто этого не видел), затем заедешь домой, половину сена сбросишь в своем дворе. И хворосту из леса я наваживал. [Однажды воз хвороста был такой большой, что отец даже удивился. Это удалось сделать благодаря хорошей укладке хвороста.] Другие тоже так делали, другого выхода не было.
А кто не мог (большинство колхозников) по тем или иным причинам счумарить, тот жил плохо. Народ выручали приусадебные участки да коровенки. Огороды все до пяди засаживались картошкой, деревья и кусты на них в том числе яблони были выкорчеваны. И овощи не садили – одна картошка росла. Ее накапывали помногу, ею в основном и питались. Коровы давали молока в среднем 5-6 литров в день. Молоко хлебали сами и на продажу женщины носили в Казань или на Вагонстрой [ пригород Казани, ныне Дербышки ]. На вырученные деньги покупали 3-4 кирпича хлеба и несли домой детишкам. Но купить хлеба было трудно, за ним стояли очереди народа. Часами стояли около магазинов в очередях за печеным хлебом.
А у кого не было коров, тем приходилось жить на одной картошке. По деревням вереницей ходили нищие, но мало кто им подавал, у самих было пусто. Так жили в 1937-40 гг. А поборы с колхозников продолжались. Каждый двор должен был сдать государству за год: молока около 300 литров (если есть корова), мяса 40 кг, сколько-то шерсти, яиц, картошки 400 кг. Плата – ничтожная. И денежные налоги платили. Жизнь была тяжелой.
Наш колхоз «Победа» к 1940 г. стал одним из худших в районе. В пермяковском колхозе «Смычка» положение было такое же. Да и во всей Татарской республике сельское хозяйство пришло в полное расстройство. Величайший гений всех времен и народов, верный ученик и продолжатель дела Владимира Ильича Ленина, родной и всеми любимый Иосиф Виссарионович Сталин довел советскую деревню до ручки, снабжать городское население в достатке продовольствием стало невозможно. Тем не менее на съездах и собраниях ораторы по-прежнему кричали о небывалых успехах социалистического сельского хозяйства. А работники НКВД стали трудиться еще более напряженно, целенаправленно: ловить и прятать подальше врагов народа.
Но как говорится: все что делается – к лучшему. Так и с колхозами. Не будь их, то Советскому Союзу вряд ли бы удалось выиграть войну с фашистской Германией в 1941-45 гг. Позднее я остановлюсь на этой мысли подробнее. Сам я – за колхозы. Единоличник страну не прокормит, машины на 100 % применять на клочке земли невозможно. Об этом тоже напишу.
После смерти Сталина партия и правительство принимали и принимают крупные меры по подъему сельского хозяйства. По сравнению с 1940 г. положение в деревне намного улучшилось, производство сельхозпродуктов возросло в несколько раз. Жизнь тружеников села, как и всего советского народа стала хорошей. Никогда за всю свою тысячелетнюю историю в наем государстве люди не жили так хорошо, как в наше время, с 1958 г. по сей день.
Дополнение
Приходится мне возвращаться к описанию колхозной жизни, пропустил я солидный кусок черновика. Вот незадача. Ну да ладно, напишу дополнение. Читайте.
Как я уже говорил, я работал во 2-й бригаде колхоза. В этой бригаде взрослых мужчин было мало 5-6 человек, основную рабочую силу составляли мы, подростки. Мы пахали, боронили, возили снопы, солому, зерно с гумна в склады и на железнодорожную станцию, горючее. Были мы и прицепщиками на сельхозмашинах. А по зимам работали коновозчиками. Взрослые мужики выполняли более ответственную работу: управляли конными сеялками, лобогрейками, клали оденья, стога, выезжали они иногда и на пахоту. Одно лето за мной была закреплена пара лошадей – сивая Венера и рыжая Зорька. Кобылы были крупные, если бы их получше кормить, то на них можно бы работать не оглядываясь. Но увы, концентратов постоянно не хватало, а на одной траве конь крепким не будет. И все же я вспахивал на них в горячую пору сева 1,20-1,40 гектара в день. Это много.
Бригадиром у нас был вначале Иван Антонович Денисов, 1908 года рождения. Образование у него 4 класса, кругозор неширок. Человек не злой, медлительный, но сообразительный. Физически сильный. С нами он ладил, мы его уважали вот за что: он, когда был холостой, здорово дрался с пермяковскими парнями, в одиночку управлялся с двумя-тремя противниками. Один ходил в Пермяки на вечорки, не боялся, что ему там намнут бока. И вообще был до женитьбы порядочный озорник. Женился – остепенился. Иван Антонович одновременно правой и левой поднимал над головой по двухпудовой гире, ложился с ними на землю и снова вставал на ноги. Клал на лопатки любого парня. Распоряжения Ивана Антоновича мы выполняли беспрекословно. Он нас сильно не прижимал. Но как-то перед уборкой бригадир у нас сменился: Иван Антонович уехал на курсы – учиться на председателя колхоза, а его место занял Борис Федорович Павлухин, 1910 года рождения. Он был немного близорукий, с одной рукой. В восьмилетнем возрасте, т.е. в 1918 г., он где-то нашел неразорвавшуюся бомбу, стал ее ковырять, она разорвалась и мальчику оторвало левую руку. Борис Федорович был довольно грамотный, выработку подсчитывал в уме, быстро и точно, упорядочил учет. Но мы его невзлюбили – за нудность и вкрадчивость, хотя он был на редкость добросовестный человек. Мы с ним пререкались, его распоряжения выполняли кое-как или совсем не выполняли, не выходили на работу. Дела в бригаде пошли плохо. Председатель колхоза был вынужден заменить Бориса Федоровича на Егора Федоровича Андрианова, 1903 года рождения. [ Е.Ф. Андрианов похоронен на Угрюмовском кладбище в Пановке. На памятнике стоят даты жизни: 1905 – 1961 гг. ] Этот нам пришелся по душе. Был он здоров, шумлив, частенько под мухой. Заядлый охотник. Нас он не ругал, сильно работать не заставлял. Бывало, придем на пашню, сделаем пять-шесть кругов и под кусты. Лошади стоят, мы языки чешем. Подходит Егор Федорович, угостит нас табачком, скажет, что мол в первой бригаде поля под озимые готовы, а у нас два участка еще не вспаханы.
– Вспашем, успеем,– скажет кто-нибудь из нас.
– Вот что, ребята, если вы сегодня дадите норму, то я принесу вам по килограмму белого хлеба.
Мы знали что Егор Федорович нас не обманет и выбирались из кустов. Если нас шестеро, то мы должны вспахать 7,5 гектара (норма на каждого 1,25 гектара). И мы эту площадь вспахивали, хотя и здорово уставали. Вечером, прямо на пашне Егор Федорович вручал нам по большому куску пшеничного хлеба. Такие подачки тогда практиковались, потому что на трудодни колхозникам мало чего давали.
Месяца через три Иван Антонович Денисов вернулся и снова стал бригадирить, а Егор Федорович – пилить тес, это была основная профессия. Это было в 1937 г.
Дважды, один раз в 1935 г., второй раз в 1938 г. я ездил с другими коновозчиками на санях за семенами в Закамские районы Татарской АССР. От нас это километров 120. Один раз ездил по льду Волги за семенами в Красновидово – 60 километров.
Колхозная жизнь в те годы была муторной, не знаешь что и делать. Хотя бы в солдаты уйти, но в армию меня не брали из-за плохого зрения. Да, не дай Бог такую жизнь.
Снова о себе самом
В 1935 г. мне каким-то путём удалось получить паспорт. Я решил уйти из Пановки в Казань и поступить там на какую-нибудь работу. И вот мы трое пановских парнишек – Дмитрий Королев, Николай Кузьмин и я устроились работать в какую-то строительную организацию в Казани. Их заставили носить на козе кирпичи наверх строящегося здания, а меня подвозить эти кирпичи на лошади – я не захотел таскать на горбу тяжести. В этой организации мы работали недолго т.к. заработок был ничтожный, жили мы как бездомные щенки, впроголодь. Поэтому работать бросили. Я возвратился в село, мне дома жилось намного лучше. Семья наша тогда состояла из пяти человек: отец, мать, сестры Мария и Клавдия и я, пятый. Жили мы сравнительно сносно, не голодали. Отец был столяр, по зимам он мастерил рамы, столы, табуретки и другие изделия, реализовывал их. Это было хорошим подспорьем в хозяйстве. Но в последующие годы жизнь ухудшилась. Пытался я опять перебраться на работу в Казань, но мне это не удавалось.
1938-й год был для нашей семьи, а следовательно и для меня, роковым. Опишу события этого года по порядку. В феврале группа колхозников коновозчиков, в том числе и я, поехала за семенами в село Алексеевское на реке Каме, километрах за 120-140 от нас. Числа 17-го мы вернулись. А за день до моего возвращения наш отец Илья Васильевич был арестован и увезен в райотдел НКВД. Больше его мы никогда не видели. Затем он был переведен в казанскую тюрьму Плетени, где и умер летом этого же года. Он был совершенно ни в чем не виновен. Умер в возрасте 52-х лет. [Уточнение этого см. выше в главе «Мои родители»] Дальше. В марте умерла сестра Мария, у нее было больное сердце. Вероятно, арест отца сильно повлиял на неё и она не выдержала. Было ей 17 лет. Наша мать за каких-то полтора месяца поседела. И еще. В апреле я угодил за решетку за хулиганство. Вот какие важные события произошли за короткое время. О последнем напишу подробнее. У нас в селе текущей зимой случилась кулачная драка, в которой участвовал и я. В то время я был физически сильный парень и довольно смелый, вернее безрассудный. Поэтому потерпевшая сторона посчитала меня и еще одного парня – Николая Андрианова главными обидчиками и подала на нас в суд. [ По словам тети Клавы, сестры отца, кто-то в этой драке получил ножевое ранение.] Нам с Николаем дали по полтора года лишения свободы. Подавали мы на кассацию, но бесполезно. В то время была тенденция к тому, чтобы направлять на строящиеся объекты побольше даровой силы. Ну вот нас с Николаем в двадцатых числах апреля 1938 г. и забрали в райотдел милиции, чтобы затем отправить куда-нибудь на стройку или в колонию. [По словам тети Клавы, за отцом приехал конный милиционер. К ним домой пришел посыльный. Как раз в это время мать возвращалась домой из Казани, у нее было отличное зрение, она все увидела из далека, и упала в обморок.]
Пробыли мы в райотделе четверо суток. Потом нас перевели в колонию что находилась у Петрушкина разъезда. Находились мы здесь всего несколько часов. В первую же ночь, вероятно среди ночи, из этой колонии была направлена по этапу неизвестно куда большая партия з/к [заключенных]. Нас с Николаем приобщили к этой партии. Колонна человек в 300, окруженная конвоем, вышла из ворот колонии и направилась по Адмиралтейской дамбе в Казань. Пригнали нас во двор пересыльной тюрьмы, которая находилась около Кремля. Тут к нашей партии добавили еще некоторое число з/к и всю эту массу повели на железнодорожный вокзал, чтобы разместить в товарные вагоны. Рассвет еще не наступил. В вагон я заскочил одним из первых. Занял место на верхних нарах, крайнее слева. Мог бы занять место и около окна но подумал, что меня оттуда прогонит какой-нибудь тюремный босс и я приткнулся в противоположный угол.
Вагон был заполнен з/к быстро, набралось нас человек 40. Половина людей разместилась на нижних нарах. Николай Андрианов попал в другой вагон. Однако занятое в углу место мне пришлось уступить одному старику по имени Иван (фамилию его забыл). Ну это не суть важно. Произошла эта погрузка 27 апреля.
На рассвете поезд тронулся в западном направлении. Куда нас повезли? Никто этого не знал. Одни говорили что едем на север, другие уверяли что в Воркуту и т.д. Вдруг от Канаша поезд пошел на Алатырь. Ого, на север мы не попадем. Доехали до Рузаевки и повернули к Волге. Стало ясно – едем в Сибирь или на Дальний Восток.
Проехали по Сызранскому железнодорожному мосту, доехали до Челябинска. Когда поезд отошел от станции Челябинск и стал набирать скорость, то произошла какая-то авария: наш вагон сильно столкнулся с предыдущим, раздался треск, грохот, мы с верхних нар полетели внизтормашками, некоторые получили ушибы. Поезд встал. Затем его оттянули назад и мы суток двое стояли где-то в Челябинске.
К жизни в вагоне мы быстро привыкли. В вагоне было не холодно, воздух при движении освежался. С правой стороны вагона были два окна, заделанные решетками. Кормили нас сравнительно сносно. [ Отец был в еде неприхотлив, ел немного.] Нашлись в вагоне веселые люди, балагуры. Анекдоты, шутки, прибаутки и даже песни слышались с утра до вечера. Не было в вагоне ни ссор, ни драк, народ ехал спокойный. А за дверями вагона весна, май. Поезд шел не быстро, иногда подолгу стояли в каком-нибудь городишке. В Омске – баня. Вышли из вагонов, построились в колонну и направились под конвоем в баню. Я снова встретился с Николаем Андриановым. Мы помылись, наша одежда была хорошо прожарена и нас снова повели к поезду. Поехали дальше, к Байкалу.
В Красноярске вторая помывка. Затем Иркутск, Байкал, Улан-Удэ, Чита, Благовещенск и наконец Хабаровск. Ехали до него около месяца. В Хабаровске нас из вагонов высадили и направили в пересыльный лагерь на улице Комитетской. Здесь мы пробыли недели две. Иногда нас посылали на погрузку угля в трюмы пароходов что плавают по Амуру.
На Амуре, 38 г.
В начале июня нас, прибывших из Татарии и Мордовии, посадили в две баржи, задраили люки и буксирный пароход «Амурзет» потянул караван вниз по Амуру. На палубу разрешалось выходить только за горячей пищей один раз в сутки: тебе наливали в котелок или миску черпак похлебки, выдавали пайку хлеба и снова в трюм. Но отхожее место тоже было на палубе, куда также разрешалось выходить. Стрелки смотрели в оба.
В Комсомольске была остановка, догрузка угля, продуктов. Дней через 12 по выходу из Хабаровска наш караван пристал к причалам Николаевска-на-Амуре. Путешествие по великой реке было для нас легким, даже интересным. В барже народа было много, унывать или скучать не приходилось.
В Николаевске нас высадили и разместили в главном лагерном пункте. В зоне большие бараки, вспомогательные здания. З/к из нашего вагона поместили в одном бараке, образовали из нас бригаду. Через два-три дня направили нас на работу – благоустраивать дорогу между городом и лагерем. На дороге мы работали недолго, с пятидневку, затем нашу бригаду послали работать в грузовой порт. Мы, с тремя-четырьмя такими же как и я парнишками, подгоняли плавающие бревна к тросам, цепляли в петли по 3-4 бревна и трактор вытаскивал бревна на берег, в бунт. Мы ходили по пояс в воде, на ногах резиновые сапоги. Вода была не холодная, но все равно можно было простудиться. Поэтому нас через какое-то время сменяли другие. Никто из нас не заболел.
Недели две я работал на ремонте земснаряда «Охотский». В помощь речникам было выделено 6-7 з/к. Механик земснаряда почему-то посчитал, что я человек смекалистый, могу сообразить, как легче поднимать наверх тяжелые ковши и крепить их. И действительно, я придумывал для этого рациональные способы. Кормили нас в эти дни хорошо: мясной суп без ограничений, каша с маслом. Земснаряд мы восстановили, он снова стал работать.
После этого нас заставили вбивать в заливе деревянные сваи. Около Николаевска намечалось строительство большого порта, з/к тут также работали. В один из дней, когда мы (человек 6-7), находясь на плавучем копре, били сваи, разыгралась на Амуре сильная буря. Наше плавучее устройство стало бросать как щепку из стороны в сторону, нам нужно было сматываться быстрее на берег, а то утонем. Лодка была привязана к копру, в любой момент она могла оторваться. А до берега далеко, более километра. Ситуация сложилась довольно опасная для нашей жизни. Копер заливало волнами, он кренился с боку на бок, якорь держал его плохо. И вот наш десятник, невысокий коренастый человек, показал на что он способен. Схватил он канат, призвал нас на помощь, мы обмотали канат за ближние заколоченные сваи, привязали второй конец каната к лебедке, привинченной к копру, копер стал раскачиваться меньше. Потом десятник подтянул как-то лодку, посадил всех нас в нее, сам взялся за одни весла, посадил здорового парня за другие, и начали они выгребать. А волны с метр высотой, накатываются одна за другой, ветер неистовый, но лодка все же идет к берегу. Мы вычерпываем из нее воду шапками, все мокрые, грязные. Добрались до берега благополучно. Если бы не десятник, то наверняка большинство из нас погибло бы. Копер все же сорвало и унесло. Его нашли где-то на мели, починили и забивка свай продолжалась.
Однако нашу бригаду дня через 2-3 после этой бури отправили на автомашинах на строительство аэродрома, от Николаевска километров 20 или 30. Наш лагерь был расположен недалеко от берега реки. Вначале нас, з/к, было мало, человек 200. Жили мы в наспех построенных шалашах. В дождь шалаши насквозь протекали, нас мочило, мы мерзли. Но потом мы надрали древесной коры и покрыли ею шалаши, – мочить стало меньше. Позднее население лагеря намного возросло, прибыли другие з/к, лагерь обнесли колючей проволокой.
 |
Приходилось работать топором и лопатой. И вот у меня от беспрерывных ударов заболела кисть левой руки, образовался нарыв. Вначале он был небольшой, а дня через 2-3 стал огромный. Лекпом освободил меня от всякой работы, начал лечить руку. Боль была сильнейшая, ни аппетита, ни сна, температура все время высокая. Лекпом смазывал руку какой-то мазью и бинтовал. Наконец, нарыв прорвался, дряни вытекло много. Лекпом продолжал лечение. Когда дело пошло на улучшение меня назначили дневальным по палатке (из шалашей мы уже перебрались в большие палатки). Я ходил с рукой на перевязи, но правой рукой мог принести в бачок воду, подметать пол – это и была моя обязанность. Пока ребята на работе я воды свежей натаскаю, дров где-нибудь раздобуду, сор из палатки вымету. Было это в сентябре 1938 года. Но вот лекпом выписал меня на работу. Наш бригадир Хайруллин поставил меня и еще одного парня на погрузку торфа в автомашины. Мы накидывали в кузов грузовика куски торфа а затем ехали к крутому берегу Амура и там разгружались. Эта работа была легче, чем расчистка площадки. А затем мы выезжали возить торф и по ночам. На расчищаемой площадке всегда горело несколько больших костров – жгли сучья, пни торф. Недалеко от нашего лагеря, на берегу Амура, стояла деревушка, в ней жили рыбаки. Кто-то из з/к в этой деревушке совершил кражу. Затем был убит один из з/к своими же бригадниками. После этих фактов режим в лагере стал строже.
Баню делали так. В деревянные чаны и бочки наливали воды на 1/3. Затем поблизости разжигали костер и калили на нем крупные камни. Затем раскаленные камни бросали чаны с водой и вода быстро нагревалась. Каждому з/к отпускались 2 небольших шайки горячей воды. Мылись в сарайчике. Одежду сдавали на обработку от вшей в походную камеру-жарилку. Было это на левом берегу Амура, ниже г. Николаевска, летом 1938 года.
В октябре лагерь эвакуировался, т.к. зимой в нем было нельзя, замерзнешь. Привезли нас обратно в Николаевск, разместили в трюмы барж и буксиры потянули караван вверх по Амуру. До Хабаровска плыли долго, наверное полмесяца. В Хабаровске нас посадили в товарные вагоны и поезд пошел в сторону Владивостока. Я чувствовал себя нормально, даже хорошо.
В Приморье
Прибыли мы во Владивосток. Нас было человек 200. Разместились мы на окраине города, в нескольких палатках. Зона небольшая, но крепкая. Тут мы жили с месяц, на работу нас не посылали. Пайка шестьсотграммовая, горячее питание 3 раза в сутки. Жить можно. Потом нас стали вывозить на грузовиках под конвоем в морской порт для работы в складах. Ездили туда мы охотно. В порту грузили мешки с гречкой и рисом на транспортеры, а транспортеры подавали эти мешки на борт пароходов. Помню, мы загружали пароход «Узбекистан». Из порта тайком привозили в зону и крупу, и муку. Всю ночь в палатках пылали чугунные печки, мы варили кашу, пекли оладьи. Отъедались.
Однажды нас человек 6-7 привезли на автомашине в какой-то двор в центре города и заставили строить из досок то ли склад, то ли каретник. Мы с заданием справились в два дня, кормили нас хорошо. Во Владивостоке я впервые в жизни увидел море, боевые корабли. Наблюдал с интересом.
В начале декабря нас посадили в трюм парохода «Франц Меринг» и отправили в бухту Ольга. Жили мы окраине поселка Ольга в палатках, всю зиму жили, работали на строительстве автодороги. Все з/к были людьми благоразумными, в лагере было всегда спокойно. На работу мы ходили без конвоя. Нормы выработки были невысокими, все их выполняли. Зарабатывали деньги. В зоне был свой ларёк, там продавали папиросы, консервы, печенье. Помню, раз привезли мёд натуральный по 2 рубля за килограмм. Мы покупали мед и пили с ним чай. Печень привезли какое-то подмоченное, по низкой цене продавали. А черный хлеб многие и не ели. Рыба была, макароны варили. Жили хорошо. Рядом с лагерем лес был. На Дальнем Востоке по сопкам лес невысокий, все больше кустарник. Так мы за грибами ходили в лес. Никто не ругался. Помню, в лесу, напротив входа в бухту, мы увидели несколько окопов или больших углублений, перед ними гряды камней. Говорили, что это сделано про запас: а вдруг японцы задумают высадить в Ольге десант. Таких окопов было там не один десяток.
Недалеко от нашего лагеря находилась морская пограничная база или застава. Там было несколько быстроходных катеров, и какое-то число матросов -пограничников. Они к нам относились хорошо. Некоторое время наша бригада работала на этой базе – мы устанавливали там большие цистерны для горючего, вкапывали их в землю. Кормили нас матросской едой, без ограничения. Руководил работой наш инженер з/к Сергей Иванович Скворцов, было ему тогда лет 55.
Иногда нас направляли на заготовку дров для лагеря. Ездили на автомашине, километров за 10-15 от берега. Нас сопровождал конвой.
Когда заходишь в бухту, то справа на мысу, на его подветренной стороне, видны строения. Это небольшой поселок Кошка. Там стоит рыбоконсервный завод и жилые дома. Мне приходилось в Кошке бывать. По Ольге я тоже не один раз проходил. Это поселок порядочный, есть прямые улицы, районные учреждения. Дома в основном деревянные, но 2 или 3 дома есть кирпичных. По главной улице были проложены деревянные дощатые тротуары. Ольга стоит в красивой местности, от ветров защищена высокими холмами, заросшими лесом. От Владивостока она находится в 250- 300 километрах. Сообщение по суше и по морю.
Всю зиму мы жили в одной большой палатке. Около нее стояли палатки маленькие, в них жили начальнички и разные лагерные придурки. Зимой мы не мерзли, в палатке было несколько чугунных печей. Мое место было на правой стороне от входа, в середине палатки, на верхнем ряду нар, около столба. Хорошее место. Зима была не холодная. Морозов больших не было, но дули ветра с моря. Снега было мало. Видели нерпов на льду.
Весны там ранние. В марте снег уже растаял, с сопок побежали ручьи. А в апреле было уже жарко. В мае мы начали купаться в море, вернее в заливе. Там стояла полуразрушенная баржа, ее корма была затоплена, вот мы тут и купались, прыгали в воду с баржи. Очень хорошее место для купания. Вода прозрачная, видно было на дне много камбал. Однажды волны выбросили на берег медузу размером метра полтора в поперечнике. От нее пахло гнилью.
К сожалению, в конце мая или начале июня всех з/к из нашего лагеря перевели километров за 30 от Ольги, вглубь материка в корейское поселение Сандагоу. Корейцев там уже не было, их куда-то выселили. Вначале нас туда отправили человек 70-80. Мы стали там приводить в порядок фанзы, сараи, один сарай расширили, устроили в нем двойные нары. Оборудовали пищеблок. Потом прибыли все остальные. Я там заделался мастером по ремонту печей в корейских фанзах. Меня вызывали из бригады и посылали устраивать печи в фанзах. А жила наша бригада в отдельной фанзе, мы спали на нарах, а не на полу (на кане), как спят корейцы. Было много блох, потому что полы глиняные.
Несколько позднее откуда-то пригнали в наш лагерь большую партию з/к, жизнь в лагере сразу и резко ухудшилась. Без конвоя никого из зоны не выпускали, нельзя стало. В Сандагоу мы тоже строили аэродром, километрах в двух от лагеря. Условия жизни здесь были намного хуже, чем в Ольге. Работа тяжелая, нормы выработки вдвое выше, кормление хуже. Из фанз нас всех перевели в зону. В лагере были только бытовики, политических з/к не было. Все время я работал на общих работах. Многих товарищей по Дальнему Востоку я помню. У меня составлен список их фамилий.
Бригадиром нашим был некто Михайлов, он ко мне относился плохо. Единственный человек, кого я встретил из моих знакомых по Дальнему Востоку людей – Михайлов. Именно его я встретил летом 1942 г. в Казани, на Кольце [ центр города ], около пивного ларька. Он был ранен, находился в Казани на излечении. Мы с ним поговорили. Больше никого никогда я не встречал.
В конце октября 1939 г. на одном утреннем разводе выкликнули «Задовский». Я отозвался. – Останьтесь в зоне, на работу не выходите. Я понял, что меня отпускают на свободу. Сдал, что нужно было сдать, получил документы, немного денег (окончательный расчет во Владивостоке, в главной конторе Дальлага) и пошли мы с Костей Хожаем (из Иванова) в Ольгу. А погодка стояла отличная! Золотая осень.
Пришли в Ольгу – парохода на Владивосток нет, будет через 2 дня. Ночевать пошли в нашу палатку, они там еще стояли. От нечего делать ходили на другой день в Ольгу, бродили по поселку, на Кошку ездили. А потом и пароход пришел «Лейтенант Шмидт». Прибыли во Владивосток, направились на 2-ю речку, в Дальлаг. Нас поместили в каком-то бараке без нар, питаться велели ходить в столовую (бесплатно).Предупредили, чтобы в центр города не ходили. Набралось нас в этом бараке человек 40. Картежная игра, воровство, стычки. Похуже, чем в лагере. А документы что-то не выдают и не выдают. Праздник Великого Октября мы сидели в бараке, выходили и во двор, но на улицу я не выходил. Погода была теплая, сухая, но снять бушлат с плеч было нельзя – украдут. Наконец, нам выдали документы, билет по железной дороге до Иркутска, деньги на билет от Иркутска до места назначения, продуктов немного. Проинструктировали, как себя вести в дороге. На Владивостокском железнодорожном вокзале мы не были, а нас доставили на какую-то станцию и там мы сели в поезд Владивосток – Иркутск. Раз 10 проверяли документы. В вагоне мы сидели на самой верхней полке, помалкивали.
Вот так я выбрался из Приморья. Кое-что добавлю. Однажды я был дежурным по столовой. Ночью мы с поваром услышали в лесу рёв, такого рева я никогда раньше не слышал. Говорили, что это тигр ревел. Однажды нам привезли небольшого убитого медведя, з/к его съели, мясо было вкусное, но крупноволокнистое.
В лесу около Сандагоу мы собирали и ели дикий виноград. Сшибали с деревьев (их называли бархатными) грецкие орехи, они были недозрелые. Где мы строили аэродром около Сандагоу там росло много дикой вишни. Мы набирали ее целые котелки. Ягоды отличные, ели их помногу и без последствий. Купались в бурной речке, в прозрачной холодной воде.
По дороге между Ольгой и Сандагоу стоят две деревни: одна Вятка, другая Перменка. Дома в них небольшие, деревянные. Есть еще одна деревня, правее от дороги, Михайловка, но я в ней не был. В Приморье живет много украинцев, но говорят все по-русски.
Возвращение
До Иркутска мы ехали в пассажирском поезде. В Иркутске вышли, пошли в билетную кассу – билетов нет. Сидим день на вокзале, сидим другой. Накопилось нас, бывших з/к, порядочно, на вокзале началось воровство. Чтобы от нас побыстрее отделаться, железнодорожное начальство распорядилось сформировать специальный поезд – посадить нас в товарные вагоны и повезти на запад. И вот мы едем. В Сибири уже зима, в вагонах холодно. На верхних нарах около окна идет картежная игра. Доехали до Челябинска. Куда повернет наш поезд № 501-й: на Свердловск или на Самару? Если на Самару то мне надо соскакивать. Слава богу, поезд пошел на Свердловск. Едем дальше. Где-то около Шадринска одного проигравшегося картежника за неуплату денег его партнеры выбросили на ходу поезда из вагона прямо под откос. Дело было ночью, он орал, но бесполезно. Защищать его никто не стал, с бандитами связываться опасно. Что с ним стало, неизвестно. В Свердловске поезд стоял недолго и снова пошел на Казань. Шел быстро, мало где вставал. Вот и Арск, и Высокая Гора – дальше едем. Мимо Дербышек, на Восстание. На этой станции поезд остановился, мы, из Татарской АССР, попрыгали из вагонов на снег. Попрощался я с товарищами, и пошагал на трамвайную остановку. Было это в декабре 1939 года. Пришел к Тимофеевым на квартиру: Казань, ул. Большая Красная, дом 3, квартира 10. Состоялась встреча. Я у них ночевал т.к. было уже поздно.
Утром направился домой, в Пановку. Пришел через полтора года с лишним. За это время в селе ничего почти не изменилось. Только в колхозе положение стало еще хуже. Прожил я дома с месяц, отдохнул. Что же дальше? Хлеба у матери нет, есть только картошка и капуста. И то хорошо. Корову мать держит, молока сколько хочешь. Жить еще можно. Но ведь надо где-то работать. А где? В колхозе оставаться нельзя: за труд колхозники ничего не получают, моих ровесников в селе почти не осталось. И я решил податься в Казань, устроиться там где-нибудь на работу.
В начале января 1940 г. мне удалось прописаться в Казани и я поступил работать на жиркомбинат имени Вахитова кочегаром. Квартиры постоянной у меня не было. Бытовые условия были плохими. Проработал месяц, в феврале почувствовал себя неважно. Пошел в поликлинику, выписали мне больничный лист с диагнозом грипп. Прошло еще какое-то время – грипп не проходит, температура высокая, слабость. Послал меня врач на рентген. И вот рентгенолог Рыбкин, просмотрев мои легкие, обнаружил, что у меня туберкулез легких. Вот это да! Вероятно, еще на Дальнем Востоке я заболел этой болезнью и теперь она проявилась в полную силу. Положение создалось сложное. Меня положили в туберкулезную больницу. В апреле была сделана операция Френико – зарез на правом легком. Какая-то польза от этой операции была. Вышел из больницы – уехал в Пановку. В колхозе не работал, а работал по дому – картошку окучивал, траву таскал и т.д.
В конце августа поступил на строительство железнодорожной линии Казань – Бугульма. Работал до апреля 1941 года в качестве строймастера по земляным работам. Строительство было почему-то прекращено весной 1941 г. Дали расчет.
В мае этого же года уехал по вербовке в город Кандалакшу, на строительство подземной электростанции на реке Нива. Работал там до начала войны в плановом отделе. В августе 41 г. вернулся в Казань. [Отец говорил, что уехать из Кандалакши было очень трудно, т.к. немцы на какое-то время перерезали железную дорогу. Огромное количество людей молча сидело и лежало на привокзальной площади, и это было очень страшно.] Вскоре поступил работать на завод № 16, в Караваеве. В Управлении главного механика был техником. В 43 г. осенью перешел работать в ОРС [Отдел рабочего снабжения] этого завода. Уволился с завода в июле 1945 г. Вскоре поступил в Высокогорский райпотребсоюз на должность завторга. В целом дела шли удовлетворительно. В армии не служил и на фронте не был из-за плохого зрения и болезни легких. По этим же причинам не мог освоить хорошую профессию, заниматься квалифицированным трудом.
В 1940 г. впервые надел очки, видеть стал намного лучше. Первые очки были 8 диоптрий.
После войны
О военных годах подробно писать не буду – ничего значительного не было в моей жизни. Жил плохо, тускло. Полуголодная жизнь. [Иногда оставались ночевать на заводе, т.к. до жилья было очень далеко.]
В конце 45-го года фронтовики стали возвращаться домой. Но 90 пановских мужчин и парней погибли на фронтах, в том числе мой старый товарищ и первый друг Дмитрий Королев. Часто его вспоминаю и жалею его. Часто вижу во сне.
Из нашей фамилии Задовских воевали с немцами шестеро: Николай Петрович, Николай Иванович, Александр Ильич, Иван Тимофеевич, Александр Федорович, Яков Иванович. Двое первых – Николай Петрович 1913 года рождения и Николай Иванович 1918 года рождения убиты на войне. Остальные четверо вернулись и здравствуют поныне, февраль 1980 г. Александр Ильич Задовский живет в г. Киеве.
Пановка обезлюдела настолько, что работать в колхозе стало совершенно некому. Земля оставалась частично не засеянной. Люди жили очень плохо. Я изредка приходил в село, навещал мать и сестру Клавдию. У них была корова Ночка, они жили еще сносно, сильно не голодали.
В 1947 или 48 гг. все села и деревни нашего сельсовета были объединены в один колхоз, назвали его «Путь в коммуну». Это ничего не дало. Если некому работать, то как можно поднять хозяйство? Все послевоенные годы объединенный колхоз был самым худшим в Подказанье. Да и в целом дела в сельском хозяйстве были из рук вон плохими.
В конце 1945 г. в моей жизни произошло важное событие – я женился. Моей женой стала сотрудница Татпотребсоюза Татьяна Георгиевна Костина. Сама она из Владимирской области, Гусь–Хрустального района, деревни Никулино. Происхождения крестьянского, к тому времени окончила институт народного хозяйства им. Плеханова в Москве. После женитьбы моя жизнь стабилизировалась, я стал чувствовать себя более уверенно. Таня оказалась хорошей хозяйкой, женщиной аккуратной, трудолюбивой. Тридцать пятый год мы живем вместе, и я ни разу не был огорчен.
В августе 1946-го года я поступил работать в ОРС треста «Казаньпромстрой» на должность инспектора по заготовкам. Осенью этого же года поехал заготавливать картофель и овощи для рабочих треста в Нурлатский район Татарской АССР. Поставленную перед моей группой заготовителей задачу мы выполнили хорошо – заготовили и отгрузили по железной дороге в Казань картофеля и овощей больше, чем планировалось. Подробно писать о работе в ОРС'е не буду, т.к. ничего интересного не было. Проработал я в этой конторе до конца 1949 года. Начальником у нас был Галим Хакимович Адгамов, 1904 года рождения. Ко мне относился очень хорошо.
В конце 1945 г. Василий Дмитриевич Потапов женился на моей сестре Клавдии. О них я напишу позднее, – подробнее.
В 1947 г. летом я вместе с Таней впервые приехал на ее родину в д. Никулино, Гусь–Хрустального района, Владимирской области. Встретили нас очень хорошо. А Виктор, младший брат Тани, был еще очень маленький мальчик, он угощал меня ягодами. Как раз меня в Никулино свалила лихорадка. Поднялась высокая температура, слабость. Я лежал без движения во второй половине дома, где было прохладно, тихо и уютно. Вот Витя и подтаскивал мне туда ягоды. Я был очень доволен, и сейчас вспоминаю этот момент с большим удовольствием.
Родители Тани – Егор Иванович и Мария Ефимовна были на редкость хорошими людьми. О них я напишу позднее, отдельную главу. Они сделали все, чтобы наше пребывание в Никулино было приятным. Вскоре я поправился. Мы гуляли по лесам, полянам, ели ягоды, овощи, пили свежее молоко. Время прошло быстро и незаметно. Недели через 2 вернулись в Казань, снова приступили к работе. Жизнь в городе в то время была не сладкой. Действовала карточная система на продукты, нормы были мизерные.
Мое здоровье было неважное. Рентгенолог выявил вторую каверну слева, в верхней части левого легкого. Надо было как то держаться и я держался.
Осенью 47г. снова ездил на заготовку картофеля и овощей в Нурлатский район, отгружали их со ст. Албаба. Задание удалось выполнить, все прошло хорошо. Спиртные напитки я в те годы употреблял, но не часто и в умеренных дозах. Курил. Курить я начал лет с 17. Вначале втихомолку от отца, затем из одного кисета. Это очень вредная привычка. Я очень и очень рад, что сын мой Евгений и племянник Владимир Потапов не курят. Молодцы!
В декабре 1947г. я был направлен в г. Горький по вопросу отгрузки гвоздей с завода «Красная Этна» в наш трест «Казаньпромстрой». Находился в этом городе две недели. Жил в гостинице «Антей» в Канавине. Много гулял по городу, осматривал кремль и другие достопримечательные места. Ездил на автозавод. 15 декабря этого года произошла денежная реформа. У меня было 600 руб., стало 60. Из Казани денег мне не прислали, поэтому выполнить задание я не смог и уехал из Горького домой.
Во второй половине декабря я с одним сотрудником нашего ОРСа был направлен в командировку в Москву по вопросу закупа швейных изделий. Жили мы на ул. Петровке, кажется дней 8-10. Отгрузили в Казань всего один контейнер, т.к. добрых вещей на московской базе не было. Мне удалось купить в Москве ватное детское одеяло довольно хорошее по качеству. [В 1988 г. это одеяло находилось в квартире В. Костина в Казани]. Много шатался по Москве, был в мавзолее Владимира Ильича Ленина. Вернулся в Казань под новый, 1948-й год.
Наше жилище в Казани
В 1946-50 гг. мы жили по улице Кремлевской, недалеко от железнодорожного вокзала. Улица эта была тогда неблагоустроенной, особенно много было грязи в нашем квартале. Осенью и весной здесь образовывались вонючие лужи, а летом местами рос бурьян. Жили мы в небольшом доме барачного типа, стены его были досчатые, а между досками – опилки. Отопление печное. В этом доме было три квартиры. Наша квартира – первая от входной калитки, проделанной в глухом дощатом заборе, рядом с нами Евлюхины, дальше – Егоровы.
Квартира наша была 16-18 квадратных метров. Посредине, поперек квартиры – печка. Два окна: одно, большое, во двор, второе, маленькое – в темный переулочек между домом и забором. Если печку хорошо протопить, то было тепло в любой мороз. За зиму мы расходовали 4-5 кубометров дров. Пищу готовили на печке, электроплитки применять тогда не разрешалось. Жить было можно. В те времена у большинства казанцев бытовые условия были нисколько не лучше. На зиму я завозил достаточно картофеля, капусты соленой приносил по ведру, питались мы в основном этими продуктами. А это уже неплохо. Таня всегда готовила еду вовремя и довольно.
Много неприятностей доставляли нам крысы. [ В 1998 г. в Казани стало много крыс. Это, по-видимому, связано с тем, что нет средств на борьбу с ними.] В нашем курмыше было их много. Ночью они бегали с писком по полу квартиры, заскакивали даже к нам на постель, грызли, что попадет. Однажды в крысоловку попало десять крупных грызунов. Потом их стало меньше.
Но особенно плохо было то, что наш домишко весной заливали талые воды. Место, где он стоял, было низкое и грязная вода стекалась сюда со всего квартала. В квартире иногда (обычно в средине апреля) было на полметра воды, пол всплывал, мы ходили по мосткам. Влага поднималась по стенам вверх. Вода держалась в доме недолго, с неделю, потом она уходила. Но последствия были длительными и очень неприятными. Воздух в квартире становился сырой, пахло гнилью. Так продолжалось до средины лета. И никак мы не могли предотвратить это наводнение. Конечно, если бы засыпать шлаком или щебнем низины около нашего дома, то воды бы не было, но выполнить эту большую работу было некому. Требовалось хотя бы 2-3 автосамосвала, а кто их даст?
Весной 1948 г. Таня вместе с Женей эвакуировались из затопленной квартиры в Пановку и жили там месяца полтора.
В квартире по улице Кремлевской я прожил около 4-х лет, Женя 2 года, а Таня прожила лет 6. Другую жилплощадь мы получить не могли. Тогда я не знал, как этого добиться, не было жизненного опыта и смелости.
В 60-х годах, а возможно в конце 50-х годов, все постройки в этой части улицы Кремлевской были снесены и на их месте сооружены цирк и стадион. [ Это произошло в 1959-61 гг.] Вся улица заасфальтирована, по ней проходит трамвайная линия.
Место это значительно тем, что здесь родился Женя – 11 октября 1947 года и прожил около двух лет, до конца августа 1949 года. Это его родина. Забывать об этом нельзя.
Мы уехали из этой квартиры в августе 1950 года, в Челябинскую область.
Рождение сына
Одиннадцатого октября 1947 г. я пришел с работы домой почему-то раньше обычного. День был субботний, временами моросил дождь. Как раз у Тани, которая была тогда в декретном отпуске, появились симптомы родов. Я тут же побежал искать какую-нибудь автомашину, чтобы отвезти жену в родильный дом. На наше счастье около конторы ОРСа (ул. Профсоюзная), где я тогда работал, стояла грузовая полуторка, с шофером которой я был знаком. Я рассказал ему в чем дело, он сразу же согласился ехать со мной.
Посадили мы Таню в кабину машины, я запрыгнул в кузов. Приехали в один роддом – нас не приняли: «У нас нет мест да и живете вы в не нашем районе» – вот такой был повод для отказа. Между тем начало смеркаться, дождик пошел. Куда ехать? Никто из нас толком не знает.
–Поехали на улицу..........., там есть роддом, рядом с ТЮЗом, – сказал я шоферу. [ Этот роддом для патологических родов находился, по-моему, в двухэтажном здании неподалеку от Кремля.]
Подъехали к этому роддому. Таня выбралась из кабины, ей стало уже трудно, вошли мы с ней в приемную комнату роддома, обратились к дежурной медсестре. Вот тебе на, и тут нас не хотят принять:
– Езжайте в другое место, у нас заведение для патологических родов.
Но никуда мы больше не поехали, да и ехать было не на чем – полуторка укатила в гараж. Пришлось работникам роддома Таню принять.
В этот же вечер, вероятно часов в одиннадцать или чуть позднее, она благополучно разрешилась от бремени.
Утром я пришел в роддом справиться. Назвал дежурной сестре имя, фамилию жены, сестра ушла узнавать. Вернулась через несколько минут и сказала, что Таня родила мальчика, самочувствие роженицы и ребенка удовлетворительное, ребенок нормальный, никаких наружных дефектов у него нет. Это было важное сообщение. О моей реакции писать не буду.
Вечером в воскресенье я снова пришел в роддом справиться, мне сказали, что все в порядке, можно не волноваться. А в понедельник рано утром я должен был выехать и выехал в Нурлатский район, где мы заготовляли картофель для рабочих нашего стройтреста. Мое присутствие там было необходимо, т.к. все документы были выписаны на мое имя – я был старший агент-заготовитель.
Однако через несколько дней все мы вернулись в свою квартиру: Таня с ребенком из роддома, я – из района. Встал вопрос, какое имя дать мальчику. По моему предложению его назвали Евгений. Через некоторое время бабушка Марья (моя мать) и соседка Лена Евлюхина окрестили новорожденного в церкви, что стоит на улице Баумана, недалеко от Кремля.
После родов Таня не работала месяцев 5. Мальчик за это время подрос, окреп. Но матери надо было выходить на работу, для Жени выхлопотали место в детсад. Очень не хотелось отдавать такую крошку в чужие руки, но другого выхода у нас не было, мы думали, что все будет хорошо. Начали носить его в детсад – состояние ребенка сразу же стало ухудшаться. Хотя он был крошка, но понимал, зачем его закутывают в одеяло с головой – значит опять в детсад понесут. Протестовал он изо всех силенок: плакал, рвался – не хотел идти к чужим тётям. Примерно недели четыре в детсад мы его все же носили. Однажды в ветреное мартовское утро Женю продуло, он простудился. Мальчик сильно заболел, стал слабеть, шансов на его выздоровление было мало. Таня делала все для того, чтобы сохранить ребенка, выходить его. Чтобы постоянно быть с ним дома, она уволилась из Татпотребсоюза. А когда стали подступать к нашему дому талые воды, Таню с мальчиком я отправил в Пановку, к своей матери. И вот благодаря большого труда и неусыпной заботы Тани Женя постепенно стал поправляться. Когда в нашей казанской квартире стало сухо (в конце июня), они вернулись в город. К тому времени Женя уже выздоровел. В детсад его мы больше не сдавали. Нанимали мы для него няньку – какую-то деревенскую девчонку лет 15-16, имя ее я не помню. Была она из Тетюшинского района. К своим обязанностям нянька относилась добросовестно.
Женя рос и развивался довольно успешно. До года он передвигался ползком – быстро и ловко. А затем поднялся на ножки и зашагал. Говорить он стал к двум годам. Звук «р» вначале произносить не мог, но позднее стал и «эр» выговаривать хорошо. Любил повторять слово «вор–р–рона». Молочные зубы были у него плохие, просто разрушенные пенёчки. Нас это сильно беспокоило. Зрение у него было удовлетворительное, слух тоже.
Таня вновь устроилась на работу, на этот раз какой-то конторщицей в контору транспортного отдела Татпотребсоюза, она находилась в одном дворе с нашим домом на улице Кремлевской, что было очень удобно. Здесь Таня проработала с год.
Мальчик был непоседливый. И все то он копается, суетится, цапает разные вещи. «Это мне надо, и это мне надо» – только и слышали от него. Хороших игрушек у него не было. Да тогда их и не продавали. Он часто играл станочком безопасной бритвы, развинчивал и свинчивал его, играл мыльницами, замком, резиновым мячиком, разными железками. Находил, чем заниматься.
Не любил, чтобы взрослые брали его на колени. Бывало, хочешь его приласкать, погладить по головке, а он стремится освободиться от тебя. Но иногда сам подойдет, начнет разговаривать, расспрашивать. Бабушка Мария Осиповна, которая от времени до времени приходила из Пановки к нам, была от внучонка в умилении. Она и навещала-то нас больше из-за того, чтобы посмотреть на Женю, побыть с ним. За его судьбу она сильно тревожилась, хотя особых причин для этого не было.
И в 1949 г. летом Женя несколько недель прожил в Пановке. Они находились там вместе с Машей, дочкой сестры моей Клавдии. Бегали без штанишек взапуски перед нашим домом, по зеленой мягкой лужайке. Конечно, он этого не помнит, потому что ему было тогда чуть больше полутора года. А соседки пановские помнят его до сих пор, иногда спрашивают меня о нем.
Женя в Никулине
В августе 1949 г. Таня поехала учиться в Москву, в высший педагогический институт Центросоюза – на переподготовку для преподавательской работы. Это было целесообразно из-за материальных соображений, кроме того, у нее уже тогда проявились способности к преподавательской работе. И вот они с Женей в конце августа 1949 г. отбыли из Казани, как потом оказалось – навсегда. Мы рассчитывали, что Таня после годичной учебы в Москве вновь вернется в Казань и будет работать в кооперативном техникуме Татпотребсоюза. Но получилось по-другому. Что ж, все, что делается – к лучшему.
Таня заехала к своим родителям, т.е. в Никулино, оставила у них сына, а сама в Москву. Она мне рассказывала: «Приехали мы с Женей в Никулино. Вошли в отцовский дом. И вот Женя по свежевымытому полу резво побежал от порога вперед. Как будто ему тут все знакомо, все свое. Смело себя почувствовал с первой же минуты». Дедушка, бабушка Мария Ефимовна, прабабушка Прасковья Савельевна и десятилетний Танин братишка Витя с большой радостью и любовью встретили маленького родного человечка, «казанскую сироту».
Через пятидневку мать уехала в Москву, сын остался с бабушкой и дедушкой. Конечно, малыш немного поскучал, но постепенно привык – он хорошо понимал, что мама уехала ненадолго, надо держаться. А тут еще и мальчик Витя с ним, вроде товарища, сообщника. Прабабушка Прасковья тоже относилась к Жене с любовью, влияла на него успокоительно. Так что чувства заброшенности малыш не испытывал. Он находился среди родных.
Я продолжал работать в ОРСе. После отъезда жены и сына прошел месяц, второй.... Стало очень тоскливо. И вот в ноябре я тоже поехал в Никулино, проведать Женю. Приехал, смотрю: мальчик подрос, ухоженный, бодрый. Меня узнал, но радостных эмоций не проявил, продолжал заниматься своими делами.
Находился я в Никулине с неделю. В это время никулинцы как раз праздновали Михайлов день (21 ноября) – свой престольный праздник. На дворе было грязно, снег еще не выпал. Пришли к Егору Ивановичу гости, человек 15. Всех он посадил за стол. Обувь никто не снял, пол сразу покрылся грязью. Хозяйка, Мария Ефимовна, наставила на стол всяких яств, хозяин – водки. Стали пить, есть, громко разговаривать. Начали часа в 3 пополудни, закончили часов в 8 вечера. Кое-кто и переборщил. Запомнилось вот что: Василий Иванович Костин (58 лет), старший брат Егора Ивановича, попросил внимания и запел тенором песню «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана...». Мне пение очень понравилось. Голос у Василия Ивановича был не сильный, но мягкий по тембру, в нем слышалась теплота и задушевность. Эта песня, ее мелодия, написанная в мажорном ключе, для твердого (драматического) голоса, однако и Василий Иванович спел ее хорошо. Впечатление от его пения живет во мне до сих пор.
Кончил Василий Иванович, еще выпили, а затем слово взял Дмитрий... Обухов:
– Теперь я спою, слушайте!
Высоким баритонистым голосом он запел «На островах охотник целый день гуляет, если неудача – сам себя не знает...». Спел он три первых куплета, до конца песню не довёл. Но и его пение мне понравилось. Слышалось удальство, беззаветность, жизнелюбие. Об этих двух дядьях я напишу в главе, которая будет посвящена Никултно.
Пели и хором, а вот гармошки в тот вечер не было. Видимо, поэтому не было и пляски. [Как я очень смутно помню, пели песню «Каким ты был – таким остался... ] Но и без гармошки вечер прошел весело, выпито было довольно. Праздник продолжался и на другой день. Но у Егора Ивановича гостей уже не было. Мы с ним на второй день праздника ходили в гости к Василию Ивановичу Костину, долго там сидели – выпивали, закусывали, разговаривали. Были и в других домах, везде нас встречали приветливо, угощали.
На Михайлов день приехал из Москвы старший сын Егора Ивановича – Борис, он тогда работал в речном порту столицы. Одет он был в форму речного флота, на голове шапка с кокардой. [ Как я помню, об этой шапке с кокардой шли разговоры у мальчишек даже в 1954 г.] Сам молодой, симпатичный, подтянутый. Никулинские девчата на него заглядывались. Приехала домой и Юля, которая тогда жила и работала в поселке Кукмор Татарской АССР. Словом, в доме Егора Ивановича народа собралось много, но места хватило для всех – у Костиных было тогда три избы под одной крышей. Праздник прошел весело, больше такого не было. Женя в эти дни общался больше с Витей и бабушкой Прасковьей. Было это в ноябре 1949 г.
Пришло время нам с Юлей уезжать – мне в Казань, ей в Кукмор. Как раз выпал снег, подморозило. Попрощались мы с родными, и Борис отвез нас с Юлей на лошадке на железнодорожную станцию Заколпье, которая находится километрах в 15 от Никулино. Дали нам на дорогу гостинца: банку меду и банку топленого масла. Мед взяла Юля, масло – я. На следующее утро мы прибыли в Казань, я сошел с поезда, а Юля поехала дальше, в Кукмор.
Женя прожил в Никулине зиму хорошо. Не болел. Среди зимы к нему из Москвы приезжала мать, игрушек привезла, мелких вещичек. Потом опять уехала, доучиваться.
В конце 1949 г. из ОРСа я уволился и, примерно, через месяц поступил работать в Таткниготорг заведующим книжным магазином. Я предполагал, что дело это интересное, но оказалось, что это не так.
В июне 1950 г. выяснилось, что Таню направят после учебы работать не в Казань, а в другое место. Поэтому я сдал магазин, немного пожил в Пановке у матери, а затем в третий раз поехал в Никулино. Был июль месяц. Таня уже сдала выпускные экзамены и жила в деревне у своих родителей. Она получила назначение на работу в Челябинский Облпотребсоюз преподавателем планирования и статистики в областную торгово – кооперативную школу. Ее отец в ту пору был колхозным пчеловодом. Витя ему помогал. Женя привязался к дедушке, они втроем целыми днями находились на пасеке. Последняя находилась на опушке лиственного леса, недалеко от деревни. Я приехал в тот период, когда из ульев выкачивали мёд. На огороде у Костиных поспела малина. В лесу появились кое-какие грибы. Словом, полакомиться было чем, мы этим и воспользовались. Нам троим – Тане, Жене и мне хозяева отвели для жительства заднюю избу. Изба сухая, просторная, воздух в ней чистый и не жарко. Но Женя спал с Витей, на одной постели. За тот период, что он прожил в Никулино, Женя здорово вырос и развился. Знал наизусть много детских стихотворений – про Бишку, курочку - рябу, серенького козлика и т.д. Однажды пчела ужалила его в губку, губка распухла, но он не плакал. Он мне рассказывал: – «Папа, меня пчела ужа р ила прямо в губку!». Иногда в пляс пускался!
Жили мы в Никулино около месяца, отдохнули хорошо. В середине августа мы с Таней уехали в Казань, а Женю оставили у дедушки еще на одну зиму. Из Казани мы с Таней переехали в конце августа в г. Верхнеуральск, Челябинской области, в котором находилась торгово - кооперативная школа.
Верхнеуральск
Утром 21-го августа 1950 г. мы с Таней прибыли на железнодорожную станцию Магнитогорск. Затем нашли попутный грузовик, забралиись в его кузов и поехали в Верхнеуральск. Расстояние между двумя городами 60 километров. День был ветреный, холодный. В дороге мы забрались под брезент и ехали не видя, куда. Часа через полтора мы приехали на место. Около торгово - кооперативной школы нас встретил кто-то из будущих Таниных коллег. Первую неделю мы прожили на квартире директора школы Николая Романовича Башурова. Затем горкомхоз выделил нам комнату в доме № 39 по улице Советской – нас подселили к старушке Анастасии Аркадьевне Прокопенко.
Что из себя представлял тогда Верхнеуральск»? Город небольшой, его население было тогда около 12 тысяч человек. Дома в основном деревянные, одноэтажные. Но были и кирпичные здания и двухэтажные. Улицы не благоустроенные, тротуаров нет даже в центре. Зелени мало. Посредине города – обширная площадь, заросшая травой. С запада город омывает река Урал. В тех местах Урал еще небольшой, его глубина среди лета полтора - два метра. Течение не быстрое; вода в реке чистая, хорошая на вкус. Город вытянут вдоль левого берега реки, с севера на юг. Следует отметить, что Верхнеуральск хорошо спланирован, особенно это видно с самолета.
За рекой большой запущенный сад, зовется он Бурениным. В саду растут тополя, березы, ракитник, черемушник; дуба, клена, липы – нет. Сад неблагоустроенный, но есть в нем просторные солнечные поляны, уютные уголки. Летом в Бурениным саду устраиваются гуляния, собирается порядочно людей.
Дата добавления: 2015-07-20; просмотров: 58 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Мои родители 4 страница | | | Посещение Пановки |