Сорок четыре

С каждым новым днём моя жизнь всё больше делилась на обрывки памяти. Хотя я и не уверена в том, сколько времени прошло. Неделя? Две?

Открываю глаза — вижу Майки. Моргаю — и передо мной оказывается отец. Ещё раз моргаю — мама обстригает огрызки мои волос под одну длину, теперь я похожа на мальчишку. Снова моргаю — в кресле сидит Лондон и играется с моим кроликом. Мне бы хотелось сказать этому мгновению «Эй, постой, я хочу остаться здесь! Я хочу узнать, что будет дальше!» — но я вновь моргаю и, когда темнота уходит, остаюсь одна.

Как странно осознавать, что эта страшная и пугающая пустота уже не кажется такой ужасной, каждый раз, когда я возвращалась в неё, мне казалось, будто она уже стала для меня родной. Наверное, из-за лекарств я должна была засыпать как и разумом, так и телом, но по какой-то странной причине так происходило не всегда. Когда я закрываю глаза, то оказываюсь в собственном мирке, где нет ни времени, ни боли. И тогда мне остается только лишь анализировать своё прошлое.

Во всех моих воспоминаниях с братом присутствует и старшая сестра, только последняя предпочитала оставаться чуть поодаль от нас двоих, чтобы дать нам насладиться обществом друг друга. Раньше я не понимала этого, но теперь понимаю: сестра всегда была такой, заботливой и ненавязчивой, предпочитавшей наблюдать за картиной со стороны, а не принимать в ней непосредственное участие. Она начинала действовать, только если видела, что её помощь или вмешательство здесь точно необходимо.

Я и Том на берегу моря. Мы пускаем блинчики по воде. Кристи сидит на песке и, сделав из ладони козырек, чтобы солнце не так ослепляло глаза, наблюдала за нами. Позже мы втроём лепили огромный замок из песка. Я помню, как я пронзительно кричала, когда — после шторма в море — к берегу волнами принесло сотни прозрачных медуз, которые в зелено-голубоватых водах отливали голубизной. Я бегала вдоль берега в своих уже намокших кедах и вскликивала от радости «Смотрите! Смотрите!». Это было десять лет назад.

По воскресениям у нас была китайская еда, а также просмотр какого-либо фильма в кругу семьи. Обычно мы садились на пол, вытягивая ноги вперед, и постоянно яро обсуждали то, что творилось на экране телевизора — это только позже, повзрослев, я перестала любить разговоры во время просмотра чего-либо.

— Ты проснулась? — спрашивает Кристи.

— Очевидно, — произношу я.

Моё тело настолько затекло, что я еле-еле заставляю себя сесть в кровати. Черт, интересно, сколько же я спала. Мерзкий прибор все также пищит в такт моему сердцебиению. Из руки торчит трубка, присоединенная к катетеру, по которой в мой организм поступает и снотворное, и морфин. Я настолько вялая, что почти ничего не воспринимаю, но я знаю, если не буду принимать успокоительные средства, вновь превращусь в монстра, крушащего все вокруг.

Сестра возвращается в мою комнату с губкой и небольшим тазиком, она помогает мне избавиться от трубки, связывающей меня и капельницу, правда, лишь на время, затем помогает мне положить под себя ноги, чтобы я могла нормально сидеть, стаскивает с меня потную огромную майку и начинает обтирать влажной губкой.

Только сейчас я заметила, что у меня на руках уже нет бинтов, на коже остались лишь шрамы от только-только заживших ран. С ногами другая история — они, конечно, тоже теперь без бинтов, но лишь потому, чтобы раны могли быстрее затянуться. На моих ногах красуются жирные полосы йода и мазей, а также едва заметные белые нити — результат старания врачей.

После того, как сестра обтерла меня, она позвала отца, чтобы он помог мне немного разминуться. Это была моя инициатива, конечно же. Папа перекинул мою руку себе через голову, а я постаралась сделать хоть малюсенький шаг навстречу жизни, краскам и свободе. Но, к сожалению, мои ноги дрожали и подкашивались, я никак не могла на них устоять. И тогда я поняла — это конец, мне теперь больше не походить на своих двоих, я больше не смогу смотреть на мир с высоты собственного роста в одиночку. Я теперь лишь обуза для всех вокруг.

Я попросила сестру поставить пластинку Дэвида Боуи, чтобы я смогла насладиться его голосом, пока его ещё не забыла, а затем попросила просто сесть рядом со мной и о чем-нибудь рассказать. Я не хочу забывать ничьи голоса, потому я заставлю себя запомнить их на весь оставшийся кусочек моей жизни.

Кристи рассказывала мне о том, какие планы Джеральд строит на их будущее, и я не могла не улыбаться этому. Моя сестра нашла человека, на жизнь которого не нужно смотреть со стороны, в ней нужно принимать участие, что она и делает.

— Заведите собаку, — говорю я. — Она будет доброй — я-то точно знаю. Вы будете возвращаться с учебы, а затем с работы, а она будет ждать вас под дверью и облизывать ваши руки. Ещё и лица, конечно же. Да и ноги тоже. Всё будет в слюнях, в общем. Она постоянно будет грызть ваши ноги, а ещё вашу мебель и, возможно даже, будет съедать мелкие вещи, как украшения. Она будет выть ночами, за что вы будете кричать на неё, она будет устраивать хаос в вашем доме или квартире — в общем, где жить будете. Ну и пусть. Заведите собаку, ладно?

Кристи кисло улыбается и отвечает:

— Ладно. — Я вижу, как сестре сложно даются слова об её предстоящей свадьбе, ведь знаю, что она хотела бы, чтобы я была там. Знает ли она, какой срок мне сказали врачи? Потому, прежде чем сестра что-то говорит, я говорю первая:

— Не смейте откладывать ваши приготовления к свадьбе. — Я поняла это потому, что Кристи почти не обмолвилась ни словечком об этом грандиозном событии.

— Но у нас свадьба в октябре. Ты дотянешь?

— Что за вопрос? Конечно, дотяну. — Я говорю это настолько живым голосом, насколько только я ещё была способна. Мне плевать, какой срок мне поставили врачи! Я буду бороться до самого конца.

— Джеральд предлагал немного подождать, — произносит она. Да, конечно, Джер, наверное, думает, что я не дотяну до их свадьбы, а праздновать что-либо, когда на твоей семье всё ещё траур, это не нормально. Не нормально? Разве?

— Нет. Вы поженитесь, даже если я умру в тот же день, слышишь меня? Поставите пару пластинок Битлз, Дэвида Боуи или Нирваны, оденетесь в яркие наряды и станцуете на моей могиле, ага?

Я думала, что сестра поймет мою шутку (Хотя шутка ли это была?) и рассмеется этому, ну, или хотя бы улыбнется, но вместо этого она разрыдалась. Я произношу что-то вроде «Не сдерживайся, если хочешь крушить всё вокруг — круши, если хочешь смеяться — смейся, а если плакать — то, пожалуйста, наревись вдоволь». Я сажусь в постели и обнимаю сестру так крепко, как только могу. Не успокаиваю её, не говорю утешительных слов, а просто позволяю выплеснуть все чувства, что в ней скопились. И когда, успокоившись, сестра вновь подключает меня ко всем аппаратам, я закрываю глаза всего лишь на секунду, а её лицо уже исчезает.

Мы с Майки мечтали о четверых детях. Четверо, только представьте, не правда ли, забавно?

О русоволосой милашке Вивьен, у которой волосы вились бы непослушным маленьким бесом; она бы постоянно мучилась со своими волосами, жаловалась на то, что похожа на кудрявого уродливого барашка, а мы бы успокаивали её и говорили, что она — самое прекрасное существо на свете. Тогда девочка бы хмурилась и отвечала: «Вы — мои родители. Родители всегда говорят такое своим детям», — а мы бы смеялись и говорили ей, что она поймет нас, когда вырастет.

О темноволосом Калебе, который был бы полностью похож на меня, но ростом в Майки. Мы бы записали его к учителю музыки, чтобы он научился играть на фортепиано, а затем он бы стал прекрасным пианистом. Сам мальчик, безусловно, должен был в некотором роде не любить фоно, но безумно скучать по нему после долгих разлук. Калеб и фоно должны быть одним целым.

О Саймоне, — самом старшем из всех — который обязательно должен был получить слабое зрение со стороны моих родственников, а затем, когда вырос бы, он стал бы шикарным темноволосым парнем с кучеряшками, который носил бы (обязательно!) рубашки в клетку и очёчки. Он был бы невероятно милым.

А вот Феликс должен был быть полностью не похожим на нас. Он был бы блондином или рыжим — неважно, здесь в дело вмешался бы какой-нибудь рецессивный ген нашего генотипа. А быть может, мы бы его усыновили, и тогда бы мальчик был совершенно другой расы — например, дальневосточной. И мы бы относились к нему точно так же, как и к другим детям, ведь он был бы нашим.

Блондинка о чем-то весело трещит, стоя у стола и вновь играясь с моим животным. Она гладит его шерстку и кормит свежими овощами, я слышу, как кролик шуршит опилками в клетке и как он грызет зеленый лист салата.

— Трент звонил, — звонко произносит Лондон. — Я ему всё рассказала. Он сказал, что если бы я решилась, то он бы меня поддержал. Он был бы не против ребенка. Он сказал, что все равно любит меня.

— Я рада за тебя, — тихо проговариваю я. Лондон поднимает на меня взгляд и счастливо улыбается, хотя я вижу, какими усилиями даётся ей эта улыбка. Примечаю, что девушке очень нравится мой питомец, и поэтому говорю: — Заберешь его?

— Кого? — удивляется подруга.

— Кролика. Заберешь, хорошо?

Лондон кивает и спрашивает: «А как его зовут?». И я бы хотела ответить на поставленный вопрос, если бы не впала в ступор. Как зовут кролика? Я не помню. А как зовут меня? Но вновь проваливаюсь в пустоту.

Мы с Майки как-то раз помогали моей маме пересаживать цветы в новые горшки. А затем мы вытаскивали горшки с цветами на задний дворик и строили из них целые ограждение — так много было цветов у моей матери. Я бы даже сказала, что это её некий фетиш — постоянно сажать и ухаживать за цветами.

После мы мастерили воздушного змея из попавшихся под руку средств, бежали на холм и запускали его в небо, воздушный змей парил в воздухе, подобно красному дракону. Мой сарафан развевался по воздуху, соломенная шляпка постоянно слетала, и приходилось ловить её, пока ветер не унес её слишком далеко. А волосы Майки постоянно лезли ему на глаза, от чего парню каждый раз приходилось смахивать их с лица и заправлять за уши.

— Пап, у меня спина болит.

Отец встает из-за стола и идёт по направлению ко мне. Он хотел повернуть меня на бок, чтобы я не все время лежала на спине, но я одергиваю его:

— Нет, я и так слишком долго лежу, у меня скоро пролежни появятся, пап.

— Не появятся, мы постоянно меняем твоё положение. — Хмурится он, и я улыбаюсь. Папа чересчур серьезен и не понимает, что порой мои слова не нужно воспринимать настолько правдиво.

— Помоги мне сесть за компьютер, — прошу я его.

Папа встает, отсоединяет от моего тела все аппараты и осторожно шагает вместе со мной к рабочему столу. Я говорю, чтобы он садился первым на стул, а я бы посидела у него на коленях, — совсем как в детстве — и папа покорно слушается меня.

— Что ты будешь делать? — спрашивает отец.

Я открываю вкладки соц.сетей, в которых я зарегистрирована, и потихоньку начинаю полностью очищать свои страницы, а после удаляю их.

— Не хочу, чтобы после моей смерти мои страницы были забиты словами о том, как всем тяжело это принять. Причем, безусловно, писать это будут незнакомцы. — Я пожимаю плечами. — Тебе не тяжело? — спрашиваю я его и поворачиваюсь к отцу лицом.

Тогда папа отрешенно смотрит на меня и отрицательно кивает.

— Ты легкая, как пушинка, — говорит он. И я понимаю, что это правда. Наверное, я слишком легкая. Я бы сказала, смертельно легкая.

— Ну, вот и все, — произношу я, когда очистила интернет от своей личности. — Теперь я точно исчезну без следа.

— Не говори так.

— Всё хорошо, пап, не волнуйся. — Я вытягиваю свою руку вперед, чтобы разгладить морщинки на лице отца, и замечаю, насколько бледной стала моя кожа. Я ещё больше похудела, теперь я — это почти что скелет обтянутый кожей.

Прихожу в себя и наконец-то дотрагиваюсь пальцами до небольших ямок и полосочек на лице своего старика. Стараюсь их разгладить. У него сухая, дряблая кожа немного желтоватого цвета. Он, безусловно, совсем не следит за собой, думая обо мне. Я смотрю на своего отца, волосы которого уже поцеловала седина, и понимаю, что сожалею за все те плохие слова, что я ему говорила когда-либо. И я проговариваю:

— Ты всегда будешь моим отцом, пап. У меня всегда будешь ты. — А затем обнимаю его за шею покрепче.

Я не хочу тебя отпускать, пап. Я не хочу отпускать никого из вас.

Джеральд сидит у моей кровати и пытается шутить, попутно переключая каналы на телевизоре.

Фелиция вновь и вновь повторяет мне, что Майки нужен такой человек, который примет его даже с его болезнью. Будто бы я этого не понимаю. Олли спрашивает, а не больно ли мне из-за этих штук, ну, которые торчат у меня из рук. Я отвечаю, что бывает больновато. Патрик приносит мне угощения, которые приготовила его мачеха. Я улыбаюсь и вяло благодарю их всех.

Мама постоянно ждет того момента, когда я проснусь, чтобы покормить меня. Я всегда противлюсь этому, ведь у меня отказывают вовсе не руки, а ноги, и ложку я вполне могу держать в ладонях. Однако, и тут я тоже не права. Руки у меня слабые и постоянно трясутся, от чего всё у меня из них валится. Я кривлюсь, закрываю лицо руками и начинаю рыдать от того, насколько я беспомощна.

Кто-то сообщил родителям Ив, что со мной уже совсем всё плохо, потому они пришли навестить меня. Они рассказывали мне, как им живется, что у них нового, и, на первый взгляд, они казались довольно радостными, но ведь я видела, как им тяжело. Когда я случайно произношу вслух свои мысли «Я передам привет Ив. Скажу, что с вами все хорошо, чтобы она не беспокоилась. Я обещаю вам», то их лица искажает гримаса боли. У них тоже не получается сдерживаться.

Майки приносит свой выпускной альбом. Мы с ним неплохо получились на общей фотографии. По крайней мере, я останусь с ним хотя бы на ней. А ещё я останусь на фотографии ежегодного альбома всех классов. Надеюсь, что меня не забудут так быстро.

— Хочу подышать свежим воздухом.

Майки послушно кивает и направляется к окну, распахивает его, чтобы вечерняя свежесть просочилась в мою комнату, но я совсем не это имела в виду.

— Я хочу на улицу, — капризно произношу, хотя не уверена, капризно ли это звучало, ведь мой голос настолько слабый и заспанный.

Майки вновь кивает. Он сажает меня на кровати и велит обхватить шею руками, что я и выполняю, а затем он подхватывает меня и медленно, боясь, как бы я случайно не упала, спускается по лестнице.

Мы уселись на траве на заднем дворике. Как же давно я не чувствовала эту легкую прохладу земли, как давно не ощущала стопами постоянно обновляющуюся траву, не видела птиц над головой и звезд. Хотя, быть может, и видела их из окна своей спальни. Не помню.

Я засыпаю и просыпаюсь, и это происходит вновь и вновь, циклично, что я не успеваю следить ни за своими воспоминаниями, ни за снами, ни за временем. Какой сейчас день? А какой месяц? Год? Хотя ладно, год-то, безусловно, всё тот же.

— Расскажи, почему твой выбор пал именно на меня? — спрашиваю я.

Майки поворачивает свою голову, чтобы посмотреть на меня, но я всё ещё гляжу на только-только появляющиеся на небе звезды.

— Когда я тебя увидел впервые, ты была похожа на обычную девочку, слишком грустную, правда. И я подумал: «Кто она? Почему она грустит?». И когда ты оторвала свой взгляд от своих ботинок и посмотрела прямо на меня, то уже тогда я понял, что ты не похожа на всех окружающих. В твоих глазах читалось многое, они словно кричали: «Помогите мне! Я так хочу жить!». — Я помню, это был мой первый день в школе. — И я не понимал, почему так. Ты ещё долго не уходила у меня из головы, и я искал встреч с тобой, но, наверное, слишком прозрачно, хоть и чересчур навязчиво. Словно бы я был одержим тобой. — Он ухмыльнулся этому, и я тоже улыбнулась. — И когда я увидел тебя тогда, на вечеринке в честь Хэллоуина, в компании с подругами, то твой взгляд уже был другой. Уже тогда тебе в сердце подсадили ту самую искру жизни. И я подумал: «Теперь-то точно пора!». Ты ворвалась в моё сердце, не спросив разрешения, и поселилась там, даже не разувшись.

Я улыбаюсь, а у самой вновь боль разрывает грудь на части, от которой слезы стекают по щекам. Как же много я стала плакать. Поворачиваюсь к парню лицом и ударяю его кулаками в грудь, приговаривая:

— Только попробуй не пить таблетки! Только попробуй все отрицать и не лечиться! Ты меня понял?

Майки сначала смотрит на меня с удивлением, а затем на его лице появляется улыбка:

— Я — не сломанный механизм, чтобы меня исправлять. Это и есть я, даже с этим чертовым биполярным расстройством. Но я обещаю тебе, я сделаю так, как попросишь.

— Хорошо, — киваю. — Возьми меня за руку. — Но Майки не делает этого то ли от того, как внезапно я произнесла эти слова, то ли от того, что все ещё находится в своих раздумьях. — Майки, пожалуйста, возьми меня за руку. — И тогда он берет мою руку и сжимает её так крепко, чтобы я могла понять — он всегда будет рядом со мной. До самого конца. — Я тебе не говорила, но я тоже не просто влюблена в тебя.

— Я знаю, — сказал Майки. И я кладу свою голову ему на плечо, глядя на то, как медленно по небу ползет молодая луна.

Этот мир так жесток, но в то же время он так прекрасен.*

В моём очередном сне я была уже тетушкой — у Кристи родились двойняшки. У неё, как я и хотела, был пёс, такой же сумасшедший и добрый, как я и мечтала. Мои родители поседели и много-много лет спустя умерли. Ещё через пару десятков лет за ними последовала и моя сестра. Мы с Майки вырастили наших четверых детей, состарились вместе и тоже в скором времени умерли. Мы были ужасно счастливы вместе.

Всё так, как и должно было быть.

Комментарий к главе:

* — слова, принадлежащие Микасе, героине «Атаки Титанов».

Дата добавления: 2015-07-25