Глава 17 Важные разговоры и экстренные меры 3 страница

И все-таки брат Ибрагим ад-Дин Шукраллах был ни много ни мало основателем КЕВИНа, выдающейся личностью с внушительной репутацией. Уроженец Барбадоса Монти Клайд Бенджамин (1960), сын нищих алкоголиков-пресвитерианцев, он обратился в мусульманскую веру в четырнадцать лет, после того, как ему было «видение». В восемнадцать он променял пышную зелень родного края на пустынные окрестности Эр-Рияда и книги, выстроившиеся на полках Исламского университета аль-имама Мухаммеда ибн Сауда. Там он пять лет изучал арабский, разочаровался во многих клерикальных институтах ислама и выработал презрительное отношение к глупым улама, стремящимся отделить политику от религии, — он называл их «религиозными секуляристами». Он был убежден, что многие современные политические движения близки исламу, более того, если как следует вчитаться, о них сказано в Коране. Он написал на эту тему несколько памфлетов и благодаря им быстро выяснил, что в Эр-Рияде радикалисты вроде него не самые желанные гости. Его сочли возмутителем спокойствия и угрожали его жизни «часто, многократно, безостановочно». Поэтому в 1984 году брат Ибрагим продолжил образование в Англии, где еще на пять лет заперся в гараже своей бирмингемской тетушки — читать Коран и впитывать безграничную милость Аллаха. Еду ему подавали через кошачью дверцу, он аналогичным путем в жестяной коробке из-под печенья возвращал отходы жизнедеятельности и усердно отжимался и приседал, чтобы не атрофировались мышцы. Все это время «Селли оук репортер» регулярно тискал о нем статейки, называя «гаражным гуру» (редакции больше нравилось «Псих под замком», но, учитывая огромное число мусульман в Бирмингеме, пришлось придумать другое прозвище), и потешался, беря интервью у его ошарашенной тети, Карлин Бенджамин, ярой сторонницы Христовой церкви святых последнего дня.[91]

Жестокие, насмешливые, оскорбительные, эти статьи некоего Норманна Хеншалла ныне стали классикой и распространялись по всей Англии среди членов КЕВИНа как подтверждение (если кто в нем нуждался) того, как нападала на КЕВИН пресса с момента его зарождения. Заметьте (говорили КЕВИНцы), публикации Хеншалла внезапно обрываются в мае 1987 года, то есть как раз тогда, когда брату Ибрагиму ал-Дин Шукраллаху удалось обратить свою тетю Карлин прямо через кошачью дверцу, с помощью одной только истины, ниспосланной последним пророком Мухаммедом (мир ему!). Заметьте: Хеншалл ни словечком не обмолвился о длинной (через весь центр и далее на три квартала — от кошачьей дверцы до бинго-холла) очереди людей, пришедших побеседовать с братом Ибрагимом ал-Дин Шукраллахом! Заметьте: все тот же мистер Хеншалл не осмелился опубликовать свод из 637 отдельных правил и законов, которые за пять лет вычитал в Коране брат Ибрагим (он расположил их в порядке ужесточения и разбил на тематические подгруппы — например, «О чистоте и особенностях половой и оральной гигиены»). Заметьте все это, братья и сестры, и подивитесь силе слова, слетающего с уст. Подивитесь преданности и самозабвению бирмингемской молодежи!

Их энтузиазм и рвение были столь велики (экстраординарны, поразительны, беспрецедентны), что идея создания КЕВИНа зародилась в среде черных и азиатских переселенцев еще до того, как брат Играгим вышел из своего заточения и озвучил ее. Это должно было быть новое радикальное движение, которое объединило бы в себе политику и религию. С одной стороны, оно примыкало бы к гарвизму,[92] американскому движению борьбы за гражданские права, и учению Элии Мухаммеда,[93] а с другой — оставалось бы верным букве Корана. Крепкое Единство Воинов Исламского Народа. В 1992 году сформировался невеликий, но жизнеспособный организм: руки-ноги его доходили до Эдинбурга и мыса Лендс-энд, сердце помещалось в Селли Оук, а душа жила на главной улице Килбурна. И вот сегодня вечером эта партия экстремистов, выступающих за прямые, зачастую жестокие действия, группа отщепенцев, недолюбливаемая остальным исламским сообществом и внушающая страх насмешливой прессе, но популярная среди молодежи от шестнадцати до двадцати пяти, битком набилась в Килбурн-холл (чуть не на люстрах висели), чтобы послушать речь своего основателя.

— Существуют три вещи, — продолжал брат Ибрагим, бросив взгляд в свои записи, — выгодные колониальным властям, братья КЕВИН. Прежде всего, они хотят убить вас духовно… да, ваше духовное рабство для них важнее всего. Вас слишком много, чтобы сражаться с вами напрямую. Но если им удастся покорить ваш ум, тогда…

— Эй, — послышался шепот какого-то толстяка. — Брат Миллат!

Это был Мохамед Хуссейн-Исмаил, мясник. Как всегда обильно потея, он пробирался вдоль длинной цепочки сидящих на соседнее с Миллатом место. Он приходился Миллату дальней родней и за последние несколько месяцев стремительно внедрился в ядро КЕВИНа (это Хифан, Миллат, Тайрон, Шива, Абдул-Колин и другие) — благодаря денежной смазке и нескрываемому интересу к «активным» сторонам деятельности группы. Что касалось Миллата, он по-прежнему относился к родственнику с легким подозрением, его коробили широкая слюнявая физиономия Мо, пышная челка, торчащая из-под токи и запах курятины изо рта.

— Припозднился я. Нужно было лавку закрыть. Я постоял у входа, послушал. Выдающийся мужик этот брат Ибрагим, правда?

— М-м-м…

— Выдающийся, — повторил Мо, заговорщицки похлопав Миллата по колену, — выдающийся брат.

Мо Хуссейн частично спонсировал гастроли брата Ибрагима по Англии, так что в его интересах было считать брата Ибрагима выдающимся мужиком (так легче перенести расставание с двумя тысячами фунтов стерлингов). Мо недавно вступил в КЕВИН (на протяжении двадцати лет он был относительно правоверным мусульманином), и причина его энтузиазма была двоякой. Во-первых, ему очень польстило, что его сочли достаточно солидным дельцом-мусульманином, чтобы обратиться к нему за денежными вливаниями. В обычном своем настроении он указал бы им на дверь или предложил поживиться свежей курятинкой, но в тот момент Мо был немного не в своей тарелке: его жена-ирландка, тонконогая Шейла, сбежала к трактирщику. Мо чувствовал себя так, словно его оскопили, и — после того, как Ардашир отвалил КЕВИНу пять штук, а конкурент Надир, также торгующий халалом, пожертвовал три, — решил доказать, что он мачо, и тоже внес долю.

Вторая причина его вступления в КЕВИН была глубоко личная. Насилие. Насилие и грабеж. На протяжении восемнадцати лет Мо держал известнейшую в Северном Лондоне мясную «халальную» лавку — настолько известную, что позже смог прикупить соседний магазинчик и заодно торговать сладостями. Тогда-то он и стал подвергаться нападениям и поборам не менее трех раз в год, как по расписанию. Многочисленные удары кулаком или ломом по голове, подлые пинки и другие бескровные истязания не в счет. На такие пустяки он даже не жаловался — ни жене, ни тем более полиции. Речь о серьезных увечьях. Мо пять раз пыряли ножом (а!), ему отрезали подушечки трех пальцев (ой-ей-ей), ломали руки-ноги (оу-у-у-у), поджигали пятки (и-и-и-и), выбивали зубы (кха-тьфу), стреляли из духового ружья, слава Богу, в мясистые ягодицы. Ба-бах. Мо был крупным мужчиной с большим чувством собственного достоинства. Побои его не сломили, не заставили говорить тише или сутулиться при ходьбе. Он сопротивлялся как мог. Но в одиночку против армии не выступишь. И помощи ждать было неоткуда. В самый первый раз, в январе 1970-го, получив молотком по ребрам, он по наивности написал заявление в местный участок и был награжден ночным визитом пятерки полицейских, которые избили его до полусмерти. С тех пор насилие и грабеж стали привычной частью его жизни. Это невеселое спортивное зрелище наблюдали старики мусульмане и молодые мусульманские мамы, заходившие к Мо за курятиной и в страхе вылетавшие из лавки, чтобы не стать следующей мишенью. Насилие и грабеж. Кто только не доил Мо: школьники, заглядывавшие к нему за сладостями (именно поэтому Мо впускал пацанов из «Гленард Оук» исключительно поодиночке; впрочем, это не помогало, и они метелили его по очереди), пьяницы, еле державшиеся на ногах, подростки-головорезы, их родители, обычные фашисты, нацисты нового образца, местные команды по бильярду, дартсу, футболу и несметные полчища бойких на язык секретарш в белых юбках и на смертоносных шпильках. У всех этих людей были к нему многочисленные претензии. Им не нравилось, что он пакистанец (поди объясни пьяному держиморде, что ты из Бангладеш); что отвел половину своей лавки под торговлю непонятным пакистанским мясом; что он носит челку; любит Элвиса (Элвиса любишь, да? Пакистанский ты урод!); сигареты у него дорогие; приехал черт знает откуда (Вали обратно в свою страну! — Но тогда я не смогу продавать вам сигареты. Ба-бах); либо им просто не нравилось выражение его лица. Однако у всех было кое-что общее. Белая кожа. Этот незамысловатый факт способствовал пробуждению политической активности Мо больше, чем всевозможные партийные собрания, петиции и выкрики в мегафон. Самому архангелу Джабраилу было бы не под силу вернее погрузить его в глубины религии. Последней каплей, если можно так выразиться, стал для Мо случай, произошедший за месяц до его вступления в КЕВИН: трое белых «юнцов» связали его, спустили с подвальной лестницы, обчистили кассу, а в довершение подожгли лавку. Благодаря гибкости, приобретенной в результате обширной костоломной практики, Мо удалось развязаться. Но он устал жить на грани смерти. Когда КЕВИНцы дали ему брошюру, в которой было сказано, что в мире идет беспрерывная война, он подумал: ни хрена себе! Наконец хоть кто-то говорит на его языке. Добрых восемнадцать лет Мо сражался на передовой этой войны. И только КЕВИНцы, похоже, понимали, что этого мало. Мало того, что его дети ни в чем не нуждались, ходили в хорошую школу, занимались теннисом и кожа у них была светлая, так что никто и пальцем никогда не тронет. Замечательно. И все-таки кое-чего не хватает. Мо хотел свести счеты. Отстоять себя. Пусть брат Ибрагим выйдет на эту сцену и своим анализом разотрет в порошок христианскую культуру и западную мораль. Пусть ему объяснят природу этих выродков. Поведают об их истории, политике и коренных причинах того и другого. Подробно расскажут об искусстве, науке, симпатиях и антипатиях. Но одних слов мало — сколько он их наслушался (Просто напишите заявление… Не могли бы вы нам в точности описать, как выглядел нападавший). Слова не заменят действие. Ему хотелось узнать, за что ему мотали кишки. А потом пойти и кое с кем сделать то же самое.

— Он выдающийся, да, Миллат? Наша надежда и опора.

— Да, — уныло отозвался Миллат. — Согласен. Хотя, по мне, меньше слов, больше дела. Кругом полно неверных.

Мо живо кивнул.

— Точно, брат. В этом плане мы с тобой одного поля ягоды. Слышал я, тут есть еще кое-кто, — понизив голос, зашептал Мо Миллату на ухо мокрыми толстыми губами, — и они тоже рвутся в атаку. Хотят действовать без промедления. Брат Хифан говорил со мной насчет тридцать первого декабря. А еще брат Шива и брат Тайрон…

— Да-да, я в курсе. Они — ядро, горячее сердце КЕВИНа.

— И они знаешь что сказали? Что ты знаком с тем человеком — ну, с ученым. На хорошем счету у него. Говорят, ты с ним дружишь.

— Дружил. Раньше.

— Брат Хифан говорит, что у тебя есть входные билеты, что ты организуешь…

— Тсс, — раздраженно прошипел Миллат. — Не ори на всю округу. Хочешь в центр, придержи язык.

И он оглядел Мо. Тот умудрился превратить свою куртку-пижаму в расклешенный комбинезон, как у Элвиса в конце семидесятых, а огромный живот по-дружески свалил Миллату на колено.

Миллат спросил его в лоб:

— Тебе не кажется, что ты уже староват?

— Наглый молокосос! Да я силен как бык.

— Знаешь, сила для нас не главное, — тут Миллат выразительно постучал пальцем по лбу, — требуется кое-что вот здесь, повыше. Для начала мы должны осторожно пробраться в зал. В первый же день. Тихо, как мыши.

Мо высморкался в руку.

— Я умею быть осторожным.

— Тогда держи язык за зубами.

— И третье, — прервал их брат Ибрагим ад-Дин Шукраллах, внезапно повышая голос, отчего микрофон стал фонить, — третье, что они попытаются сделать — уверить вас в том, что это человеческий разум, а не Аллах, всесилен, бесконечен, всемогущ. И что наш ум дан нам не для прославления Создателя, а для того, чтобы сравняться с Ним и даже стать выше Его! Тут мы подходим к самому серьезному вопросу сегодняшнего собрания. Здесь, в нашем с вами Бренте, находится величайший злодей, богоотступник. Вы не поверите своим ушам, братья, когда услышите, что среди нас есть человек, который возомнил, будто может усовершенствовать творения Аллаха. Он намерен изменить, отрегулировать, скорректировать закон природы. Он возьмет животное — божью тварь — и произведет изменения. В итоге получится новое существо, которое кроме как омерзительным не назовешь. А когда он разделается с маленькой мышкой, братья, когда он с ней покончит, он перейдет к овцам, кошкам и собакам. И разве это беззаконное общество станет мешать ему, если однажды он задумает создать человека? Этот мужчина порожден не женщиной, а единственно человеческим умом! И он еще говорит, что это медицина… Нет, КЕВИН не против медицины. В наших рядах, братья, много врачей. Не дайте себя обмануть, одурачить, ввести в заблуждение. Это не медицина. И я обращаюсь к вам с вопросом, братья КЕВИН: кто пожертвует собой и помешает этому человеку? Кто от имени Создателя восстанет в одиночку и докажет этим усовершенствователям, что законы Создателя по-прежнему справедливы и непреложны? Подобные модернисты, циники, ориенталисты изо всех сил станут убеждать вас, что нет больше веры, что наша история, культура, наш мир остались в прошлом. Так думает этот ученый. Потому-то он так самонадеян. Но совсем скоро он поймет, что в действительности означают «последние дни». Итак, кто решится доказать ему…

— За зубами, понимаю-понимаю, — сказал Мо Миллату, как в шпионских фильмах: не поворачивая головы.

Миллат огляделся и, перехватив взгляд Хифана, выразительно посмотрел на Шиву, тот послал глазами сигнал Абдул-Джимми, Абдул-Колину, Тайрону и другим ребятам из килбурнской шайки, которые, как стюарды, стояли у стен в условленных местах. Хифан снова взглянул на Миллата, а потом на комнату в глубине зала. Осторожное движение началось.

— Что-то происходит? — зашептал Мо, заметив пробирающихся сквозь толпу людей с зелеными, как у стюардов, поясами.

— Пойдем в штаб, — сказал ему Миллат.

* * *

— Так вот, я думаю, главное здесь — подойти к вопросу с двух сторон. Конечно, мы имеем дело с откровенной лабораторной пыткой, и мы можем тут набрать очки. Однако основные наши силы должны быть брошены на борьбу с получением патента. Это даст максимальный эффект. Если мы развернем нашу деятельность именно в данном аспекте, нас наверняка поддержит ряд групп — Национальная ассоциация производителей зерна, Организация по защите прав живых существ и прочие, Криспин с ними связался. Да, раньше мы не уделяли этому направлению пристального внимания, но оно безусловно стало ключевым. Думаю, Криспин сейчас расскажет нам об этом подробнее. А пока мне хотелось бы подчеркнуть, что на нашей стороне общественное мнение. Я говорю о недавних публикациях в прессе — даже таблоиды играют нам на руку… Патентование живых существ вызвало огромную волну недовольства. По-моему, людям от подобной мысли очень неуютно, и именно на этом мы должны сыграть. Представляете, какая масштабная развернется кампания, если ФАТУМ…

Ах, Джоэли. Джоэли, Джоэли, Джоэли. Джошуа знал, что надо слушать, но любоваться было гораздо приятнее. Любоваться Джоэли было истинным удовольствием. Вот она сидит (на столе, задрав колени к подбородку), кокетливо поглядывает в свои записи, а когда говорит, воздух со свистом проходит через щербинку между передними зубами; одной рукой она то и дело заправляет за ухо непокорную светлую прядь, а другой постукивает в такт словам по своему тяжелому армейскому ботинку. За исключением цвета волос, она очень похожа на его мать в молодости: те же пухлые английские губы, вздернутый нос, ореховые глазищи. Однако это лицо, само по себе притягательное, было не более чем декорацией, дополнявшей самое роскошное в мире тело. Удлиненные очертания, мускулистые бедра, мягкий живот, груди, отродясь не знавшие лифчика, но вызывавшие восторг, и наконец, попка, платонический идеал английской филейной части, плоская, но округлая, широкая, но манящая. Плюс Джоэли умна. Предана своему делу. Презирает его отца. На десять лет старше (что сулило Джошуа море сексуальных изысков без нудных уговоров и отнекиваний в разгар свидания). Плюс она самая чудесная из встреченных им женщин. О, Джоэли!

— Как мне кажется, мы должны внушить людям, что подобный прецедент недопустим. Конечно, аргумент вроде «а что дальше?» — я понимаю Кенни — как будто слишком элементарен, чтобы к нему прибегать, но я возражаю, я думаю, это необходимо, и мы через минуту проведем голосование. Ты не против, Кенни? Я могу продолжать? Хорошо. На чем я остановилась?.. Прецедент… Сама идея того, что подопытное животное принадлежит группе лиц, то есть это уже не кот, а изобретение, имеющее характеристики кота, — очень хитрый, опасный ход, он приведет к парализации деятельности обществ, борющихся за права животных, а это рисует нам пугающие перспективы. Ммм… передаю слово Криспину, он кое-что добавит к моим словам.

Но Джоэли была замужем за Криспином. Гадство. А еще кошмарнее то, что брак этот был по любви — истинный духовный и политический союз. Фан-черт-тастика. Хуже того, для членов ФАТУМа их единство служило чем-то вроде космогонии, мифа о начале начал, лаконично демонстрирующего, кем могут и должны являться люди, откуда пошла их группировка и к чему она стремится. Джоэли и Криспин не одобряли идею лидерства и идолопоклонства, что не мешало всем остальным их боготворить. Эта пара была неразлучна. Когда Джошуа только-только вошел в ФАТУМ, он пытался навести справки, выяснить, есть ли у него хоть малейшие шансы. Так ли крепок их союз? Не разведет ли их суровая идейная жизнь? И думать забудь. За кружкой пива в «Пятнистой собаке» два бывалых активиста — псих по имени Кенни, бывший почтовый служащий, на глазах у которого отец убил любимого щенка, и Падди, чувствительный голубятник и собиратель кукол, — выложили ему неутешительную историю.

— Поначалу все хотят трахнуть Джоэли, — сочувственно объяснил Кенни, — потом это проходит. Понимаешь, что для нее самое лучшее, если ты посвятишь себя делу. А еще понимаешь, что Криспин — нереальный чувак…

— Ну, а что там дальше?

И Кенни продолжил рассказ.

Судя по всему, Джоэли и Криспин встретились и полюбили друг друга в Лидском университете зимой 1982 года. Оба были радикальных взглядов, держали на стене портрет Че Гевары, верили идеалам и обожали все живые существа, летающие, бегающие, скачущие, ползающие по планете. Сначала они вступали во всевозможные леворадикальные союзы, но политические подковерные страсти, «ножи в спину» и бесконечное деление на фракции вскоре их разочаровали — как и судьба Homo erectum. В какой-то момент они устали от говорильни о нашем виде, который только и знает, что готовит перевороты, чернит вас за вашей спиной, выбирает новых ставленников, а вы потом это расхлебываете. И тогда они устремили взгляд на бессловесных друзей человека. Джоэли и Криспин заделались строжайшими вегетарианцами, бросили учебу, поженились и в 1985 году основали Фронт Антиэксплуатации Тварей, Угнетенных и Мучимых. К ним, благодаря магнетизму Криспина и природному обаянию Джоэли, примкнули другие политические отщепенцы — так возникла коммуна из двадцати пяти человек (плюс десять кошек, четырнадцать собак, сад с дикими кроликами, овца, два поросенка и семейство лис), которая жила и работала в Брикстоне, в однокомнатном домике, примыкавшем к большому куску бесхозной земли. Во многих отношениях они были пионерами. Вторично использовали отходы, когда это еще не было модно, в душной ванной растили тропические растения и питались исключительно экологически чистыми продуктами со своей грядки. Такой же продуманностью отличалась и политическая программа. С самого начала они были безупречными экстремистами: между ФАТУМом и Британским королевским обществом по предотвращению жестокого обращения с животными была такая же пропасть, как между сталинистами и либеральными демократами. Три года члены ФАТУМа вели террористическую кампанию против лаборантов, мучителей и эксплуататоров животных: рассылали по косметическим фирмам письма с угрозами расправы, врывались в лаборатории, похищали специалистов и приковывали себя к воротам больниц. Они срывали охоты на лис, делали фильмы про искусственно выращиваемых цыплят, поджигали фермы, швыряли «зажигалки» в точки общепита и обрушивали тенты передвижных цирков. Они вставали на защиту любой мало-мальски угнетенной твари и действовали настолько активно и фанатично, что дел у них было невпроворот, а жизнь кишела трудностями, опасностями и тюремными заключениями. Тем не менее, узы между Джоэли и Криспином крепли, их союз светил всем, как маяк в бурю, указуя путь к идеальной любви между соратниками («ладно, ладно, давай дальше»), В 1987 году Криспина на три года посадили в тюрьму: он был среди тех, кто забросал зажигательными бомбами лабораторию в Уэльсе и освободил из заточения 40 кошек, 350 кроликов и 1000 крыс. Перед отправкой в Вормвуд-Скрабс Криспин великодушно дал Джоэли разрешение в его отсутствие при необходимости обращаться за сексуальной разрядкой к другим членам ФАТУМа. (И что она? — спросил Джошуа. — От нее дождешься, — скорбно ответил Кенни.)

Пока Криспин сидел в тюрьме, Джоэли употребила все силы на то, чтобы из горстки экзальтированных друзей превратить ФАТУМ в активную подпольную политическую группировку. Она постепенно отошла от тактики террора и, под влиянием книги Ги Дебора,[94] сосредоточилась на тактике ситуационизма, которая для нее заключалась в широком использовании огромных плакатов, костюмов, видео и жутковатых инсценировок. К тому времени, когда Криспин освободился, ФАТУМ вырос в четыре раза и вместе с ним выросла слава легендарного Криспина (возлюбленного, борца, мятежника, героя), подкрепляемая восторженными рассказами Джоэли о его жизни и деяниях, а также тщательно отобранной фотографией года примерно 1980-го, на которой Криспин смахивал на Ника Дрэйка.[95] Но как бы ни приукрашивался образ, Криспин ни на гран не утратил радикализма. Первое, что он сделал, выйдя на волю, — организовал освобождение нескольких сотен полевок. Это событие освещалось многими газетами, но Криспин возложил ответственность за него на Кенни, которого четыре месяца продержали под усиленной охраной («величайший момент моей жизни»), А летом 1991-го Джоэли упросила Криспина съездить с ней в Калифорнию, чтобы поддержать единомышленников, выступавших против выдачи патента на трансгенных животных. Нельзя сказать, что в залах суда Криспин был как рыба в воде («Криспин — чувак с передовой»), тем не менее ему удалось расстроить одно судебное разбирательство, добившись официального признания его неправомерности. Супруги вернулись в Англию в приподнятом настроении, но с угрожающе опустевшим кошельком и обнаружили, что их турнули с насиженного местечка в Брикстоне и…

Дальше дадим слово Джошуа. Он встретил их неделю спустя. Они бродили по центру Уиллздена в поисках подходящего сквота. Они были такие потерянные, что Джошуа, осмелевший от солнечных токов и красоты Джоэли, завел с ними разговор. В итоге было принято решение выпить по пиву. Что они по местной традиции и сделали в вышеупомянутой «Пятнистой собаке», достопримечательности Уиллздена: в 1792 году об этом заведении писали как о «весьма известном трактире» (Лен Сноу. «История Уиллздена»), в разгар Викторианской эпохи он стал популярным местом отдыха лондонцев, мечтающих провести денек «на природе», а позже превратился в стоянку для конных экипажей; потом его облюбовали для попоек местные ирландские строители. К 1992 году он снова претерпел изменения, став центром огромной австралийской диаспоры Уиллздена: на протяжении пяти последних лет люди бросали шелковистые пляжи и изумрудное море и непонятно зачем перебирались на северо-запад. В тот день, когда в паб заглянули Джошуа с Джоэли и Криспином, он ходил ходуном. В результате жалобы на отвратительный запах из квартиры над салоном хиромантии сестры Мэри врачи из санитарного надзора нагрянули по указанному адресу и обнаружили там шестнадцать незаконно проживающих австралийцев — те проделали в полу большую дырку и жарили в ней свинью, видно, пытаясь воссоздать эффект подземной печи, распространенной в Южном полушарии. Теперь оказавшиеся на улице австралийцы сетовали на свою горькую судьбу трактирщику, но бородатый шотландский богатырь не испытывал сочувствия к своим клиентам-антиподам («В этом гребаном Сиднее что, указатели стоят: „Все к нам, в наш гребаный Уиллзден“»?). Услышав их рассказ, Джошуа сообразил, что теперь та квартира пустует, и повел Джоэли с Криспином ее посмотреть. В голове тем временем крутилось: только бы она жила рядом…

Здание, пусть и осыпающееся, оказалось красивым, викторианской постройки, с балкончиком и садом на крыше. В полу квартиры была огромная дыра. Джошуа посоветовал друзьям на месяц затаиться, а потом въезжать. Так они и сделали, и Джошуа стал у них частым гостем. Через месяц многочасовых бесед с Джоэли (многочасового созерцания ее грудей, скрывающихся под старенькими футболками) он почувствовал себя «обращенным»; ощущение было такое, будто кто-то взял его зашоренную чалфенистскую головенку, вставил в каждое ухо по палочке динамита и проделал в его сознании охрененную дырищу. В ослепительной вспышке света он вдруг понял, что любит Джоэли, что его родители дерьмо и сам он тоже дерьмо, что самое большое на Земле сообщество — сообщество зверей — ежедневно угнетается, мучается в неволе и уничтожается при полнейшем попустительстве и поддержке руководителей всех стран мира. Неизвестно, насколько последнее открытие было обусловлено первым и зависело от него, однако оно начисто избавило Джошуа от чалфенизма, ему стало неинтересно рассматривать вещи по отдельности, чтобы понять, как они сочетаются. Вместо этого он перестал есть мясо, сбежал в Гластонбери, сделал татуировку, научился с закрытыми глазами отмерять восьмушки (что-то ты теперь скажешь, Миллат?) — в общем, отлично проводил время… пока его не заела совесть. Тогда Джошуа решил признаться, что он сын Маркуса Чалфена. Джоэли пришла в ужас (и, как хотелось бы думать Джошуа, немного возбудилась — с врагом в одной постели и все такое). Джошуа выставили вон подобру-поздорову, а ФАТУМ устроил двухдневное совещание по следующим вопросам: Но он как раз тот, против кого мы… Ах, но мы могли бы использовать…

В результате долгих обсуждений — голосований, возражений, поправок и оговорок — они не придумали ничего умнее, как спросить самого Джошуа, на чьей он стороне. Джошуа ответил: на вашей, и Джоэли приняла его обратно с распростертыми объятиями, прижав его голову к своей изящной груди. Его, как трофей, показывали на каждом собрании (доверив ему роль секретаря), он стал бриллиантом в их короне: рекрут из стана врага.

С этих пор вот уже полгода Джошуа пестовал в себе презрение к отцу, часто виделся со своей любовью и разрабатывал долгосрочный план по внедрению в семейную жизнь легендарной пары (в любом случае гостеприимство Джонсов охладевало, и ему негде было жить). Старательно не замечая косых взглядов Криспина, Джошуа втирался к нему в доверие. Вел себя как лучший друг, чуть что — бросался на помощь (то фотокопию снять, то сделать плакат или брошюру), спал у них на полу, праздновал седьмую годовщину их свадьбы, а на день рождения презентовал Криспину гитарный медиатор ручной работы. И все это время злостно его ненавидел, так желая его жену, как еще никто в мире не желал жены ближнего своего, и вынашивал замыслы расправы над ним с такой жгучей завистью, перед которой бледнел даже Яго.

За всем этим Джошуа как-то позабыл о том, что ФАТУМ тоже замышляет расправу, причем над его отцом. Когда Маджид вернулся, Джошуа кипел от ярости, да и сама идея показалась ему туманной — всего-навсего эффектная байка для новичков, так что он в принципе согласился. И теперь, когда до тридцать первого оставалось три недели, Джошуа не мог по-чалфенистски связно ответить себе, к каким результатам все это приведет. Он даже толком не представлял, что вообще должно произойти — окончательное решение еще не сформировалось; и вместо того чтобы слушать, к какому фундаментальному выводу придет костяк активистов ФАТУМа, рассевшихся по-турецки вокруг большой дыры в полу и ведущих дебаты, Джошуа потерял нить спора, мысленно забираясь под футболку Джоэли, скользя по впадинкам и изгибам ее мускулистого тела к пятнистым штанам и дальше, к…

— Джош, будь другом, напомни, о чем я говорил пару минут назад, если ты записывал.

— А?

Криспин недовольно вздохнул. Джоэли свесилась со стола и поцеловала его в ухо. Гадство.

— Что там было сразу после слов Джоэли о стратегии протеста? Мы перешли к важному вопросу. Напомни нам, что несколько минут назад говорил Падди о преимуществах наказания и вызволения.

Джошуа взглянул на свой пустой планшет и прикрыл им уже опадающее вздутие штанов.

— Ммм… Кажется, я не записал.

— А между тем это чертовски важный момент, Джош. Ты не должен ничего упускать. Какой тогда смысл во всех наших разговорах!

Гадство, гадство, гадство.

— Джоши очень старается, — вступилась Джоэли, снова свесившись со стола, на сей раз чтобы взъерошить интернациональную гриву Джошуа. — Ему, должно быть, очень нелегко. Ведь это касается его лично. — Она всегда звала его Джоши. Джоши и Джоэли. Джоэли и Джоши.

Криспин нахмурился.

Дата добавления: 2015-07-25