Января, 1989

Миллат расставил ноги на манер Элвиса Пресли и швырнул на прилавок кошелек.

— Один до Брэдфорда, понял?

Билетер приблизил усталое лицо к стеклу.

— Это вопрос или просьба, молодой человек?

— Я же сказал. Один до Брэдфорда, понял? Что за проблемы такие? По-аглицки не разумеем? Тут Кинг-Кросс или что? Один до Брэдфорда, слышишь меня?

За спиной Миллата хихикала и мельтешила его команда (Раджик, Ранил, Дипеш и Хифан). Словно группа поддержки, она хором выкрикивала вместе ним отдельные слова.

— Не понимаю.

— Чего непонятного? Один до Брэдфорда, ясно? Уловил? До Брэдфорда. Голова, однако.

— Туда и обратно? Детский?

— Ну, чувак. Мне пятнадцать, ясно? Как и все, я имею право вернуться обратно.

— Тогда с вас семьдесят пять фунтов.

Миллату и его команде это сильно не понравилось.

— Вы чего? Хамство! Семьдесят пять — ни фига себе. Кисло. Я не собираюсь отваливать семьдесят пять фунтов!

— Такова стоимость проезда. Может, когда вы в следующий раз обворуете какую-нибудь пожилую даму, — сказал билетер, разглядывая увесистые золотые побрякушки в ушах, на пальцах, шее и запястьях Миллата, — вы по дороге в ювелирный магазин успеете зайти сюда.

— Это хамство! — завопил Хифан.

— Он на тебя наехал, точно, — подтвердил Ранил.

— Надо бы проучить, — посоветовал Раджик.

С минуту Миллат не двигался. Ждал подходящего момента. И вдруг, повернувшись спиной к билетеру, задрал задницу и издал долгий и громкий непристойный звук.

Его команда хором грянула:

— Сомоками!

— Как вы меня обозвали? Что это значит? Маленькие ублюдки. По-английски нельзя было? Обязательно нужно на пакистанском?

Миллат так грохнул кулаком по стеклу, что на дальнем конце задребезжала будка билетера, продающего билеты до Милтон-Кинс.

— Во-первых, я не пакистанец, темная твоя башка. А во-вторых, переводчик тебе не потребуется, понял? Я сам тебе все скажу. Ты пидор гребаный, понял? Гомик, мужеложец, содомит, дерьмовщик.

Команда Миллата мало чем гордилась так, как умением выдумывать эвфемизмы для слова «гомосексуалист».

— Специалист по задницам, вазелинщик, сортирщик.

— Благодари Бога, что между нами стекло, мальчик.

— Ага. Я Аллаха благодарю, ясно? Надеюсь, он здорово тебя отдерет. Мы едем в Брэдфорд, чтобы разобраться с такими, как ты, ясно? Голова.

На двенадцатой платформе, прямо перед поездом, на котором они собирались ехать «зайцами», Миллата со товарищи остановил вокзальный охранник вопросом:

— Что это вы замышляете?

Вопрос был закономерный. Миллатова шайка выглядела весьма подозрительно. Более того, эти сомнительные типы принадлежали к особому племени и называли себя раггастани.

Среди других уличных групп — пивных фанатов, местной шпаны, индусов, рейверов, похабщиков, кислотников, нацменов, раджастанцев и пакистанцев — они появились недавно как помесь культур трех последних сообществ. Раггастани общались на дикой смеси ямайского наречия, гуджарати, бенгальского и английского языков. Их учение, их, если можно так выразиться, манифест, тоже являло собой гибрид: Аллаха почитали, но не как далекое божество, а скорее как всеобщего большого брата, сурового чудака, который в случае необходимости будет на их стороне; также в основе их философии лежали кунгфу и фильмы Брюса Ли; на это накладывалось некое представление о «Власти Черных» (основанное на альбоме группы «Public Enemy» «Угроза черной планеты»); но главным образом они видели свою миссию в том, чтобы сделать из индуса ирландского фения, из пакинстанца — фанки-парня, а из бенгальца — бедового ковбоя. Раджик возненавидел людей в те дни, когда занимался шахматами и носил свитера с треугольным вырезом. Ранил возненавидел людей, когда, сидя на задней парте, старательно записывал в тетрадь слова учителей. Дипеш и Хифан их невзлюбили, когда выходили гулять на детскую площадку в национальной одежде. Люди даже Миллата достали, несмотря на его узкие джинсы и любовь к белому року. Но больше никто не осмеливался их задирать, потому что вид их был ужасен. Космически ужасен. Существовала своего рода униформа. Все обвешивались золотом и носили банданы — либо на голове, либо на локте, запястье или колене. В широченных брюках можно было утонуть, левая штанина зачем-то закатывалась до колена; под стать были кроссовки — с языками выше щиколотки; непременные бейсболки полагалось надвигать на глаза — и все, абсолютно все это великолепие было фирмы «Найк», благодаря чему наша пятерка производила стойкое впечатление единства, принадлежности к некоей корпорации. Они даже ходили по-особенному: левая часть туловища, расслабленная и неподвижная, тащилась за правой половиной; Йейтс предвкушал такую дивную, пугливую, неспешную, мягколапую хромоту для своего дикого тысячелетнего зверя. На десять лет раньше, в тот год, когда было «Лето любви» и рэйверы танцевали до упаду, Миллат и его команда пытались пробраться в Брэдфорд.

— Ничего мы не замышляем, понял? — ответил охраннику Миллат.

— Просто едем… — начал Хифан.

— В Брэдфорд, — сказал Раджик.

— По делу, — пояснил Дипеш.

— Пока! Бидайо! — закричал Хифан охраннику, когда они вскочили в поезд, выдав на прощание серию непристойных жестов.

— Чур я у окна! Отлично. Жуть, как хочется курнуть. Крутит меня всего. Непростое у нас дело, ребята. А все из-за этого шизанутого мудилы — вот бы ему всыпать по первое число!

— А он там правда будет?

Серьезные вопросы всегда адресовались Миллату, и он давал ответы сразу за всю честную компанию.

— Нет, конечно. Его там и не должно быть. Там соберутся одни только братья. Это ж митинг протеста, не станет же он протестовать против себя.

Ранил был задет.

— Я просто хочу сказать, что всыпал бы ему по самое некуда, будь он там. За его похабную книжонку.

— Хамство! — плюнув на стекло, отозвался Миллат. — Нам и так в этой стране приходится много чего терпеть. А тут еще свой добавил. Расклаат! Он ублюдочный бадор, подпевала белокожих.

— Мой дядя говорит, что он даже писать не умеет. — Хифан, наиболее ревностный мусульманин в их компании, был в ярости. — А еще осмеливается говорить об Аллахе!

— Да срать на него Аллах хотел, — выкрикнул Раджик, наименее интеллигентный из всех; в его представлении Бог был чем-то средним между Царем обезьян[61] и Брюсом Уиллисом. — Да он ему яйца оторвет. Грязная книжонка!

— А ты читал ее? — спросил Ранил, когда они проносились мимо Финсбери-парка.

Повисла пауза.

Наконец Миллат ответил:

— Честно говоря, я ее, в общем, не до конца прочел, но всем понятно, что это дерьмо, верно?

На самом деле Миллат книгу даже не открывал. Он знать не знал ни об авторе, ни о книге; не смог бы отличить ее в стопке других изданий; не опознал бы писателя среди его собратьев по перу (ряд скандальных авторов вышел бы неотразимый: Сократ, Протагор, Овидий, Ювенал, Рэдклифф Холл,[62] Борис Пастернак, Д. Г. Лоуренс, Солженицын, Набоков — все держат у груди порядковый номер, щурясь от яркой вспышки тюремного фотографа). Зато Миллат знал другое. Что он, Миллат, пакистанец, вне зависимости от места рождения, он пропах карри и не имеет сексуальной принадлежности, он вынужден делать работу за других или быть безработным и сидеть на шее у государства либо работать на родственников; что он может стать дантистом, лавочником и разносчиком карри, но никогда не будет футболистом или кинорежиссером; что ему нужно убираться обратно в свою страну либо оставаться здесь и с трудом зарабатывать на жизнь; что он обожает слонов и носит тюрбаны; тот, кто говорит, как Миллат, чувствует, как Миллат, выглядит, как Миллат, никогда не попадет в сводку новостей, кроме как через свой труп. Одним словом, он знал, что в этой стране у него нет ни лица, ни голоса. И вдруг на позапрошлой неделе разъяренные люди его расы заполонили все телеканалы, радио и газеты. Миллат узнал этот гнев, назвал своим и вцепился в него обеими руками.

— Так ты, значит… не читал? — встревоженно спросил Ранил.

— Слушай, я что, по-твоему, должен покупать всякое дерьмо? Вот еще!

— Ага, вот еще! — сказал Хифан.

— Очень надо! — сказал Раджик.

— Гнилая тухлятина, — сказал Ранил.

— За двенадцать девяносто пять — еще чего! — сказал Дипеш.

— Более того, — поставил точку Миллат, несмотря на свои растущие акции, — богохульство есть богохульство, на хрена его читать?

* * *

А тем временем в Уиллздене Самад Икбал громко, перекрывая голос диктора вечерних новостей, выражал аналогичное мнение.

— Ни к чему это читать. Нужные отрывки мне фотокопировали.

— Напомните моему мужу, — обратилась Алсана к диктору, — что он даже не знает, о чем в этой книге идет речь, поскольку сам он застрял на букваре.

— Снова тебя прошу: помолчи, дай посмотреть новости.

— Я слышу чьи-то вопли, но это не мой голос.

— Женщина, ты не понимаешь? Происходит главное, что вообще может с нами случиться в этой стране. Момент самый что ни на есть поворотный. Ключевой. Великий час. — Самад понажимал на кнопку и прибавил звук. — У этой Мойры, как ее там, каша во рту. С такой дикцией только новости читать.

Мойра, окрепшая на полуфразе, сообщила:

— …автор отрицает обвинения в богохульстве, заявляя, что в книге говорится о борьбе светского и духовного мировоззрений.

Самад фыркнул.

— Борьбе! Где тут борьба? Вот я прекрасно справляюсь. Все клетки серого вещества в порядке. Никаких эмоциональных расстройств.

Алсана с горечью рассмеялась.

— У моего мужа в голове каждый день Третья мировая война, поэтому все…

— Нет-нет. Борьба исключена. Чего он болтает? Увяз в своей рациональности. О, рациональность! Западная супердобродетель! Нет-нет. На самом деле это просто оскорбительно, унизительно…

— Знаешь, — оборвала его Алсана, — когда мы встречаемся с подружками, мы всегда стараемся найти общий язык. Вот, допустим, Мохона Хоссейн ненавидит Диварджиита Сингха. Все его фильмы до единого. Аж трясется, когда его видит. Ей нравится тот дурак с ресницами как у девчонки. Но мы идем на компромисс. Не жжем друг дружкины видеокассеты.

— Это совершенно разные вещи, миссис Икбал, абсолютно из другой оперы.

— О, в Женском комитете накаляются страсти — Самад Икбал демонстрирует свои обширные познания. Но я не Самад Икбал. Я себя контролирую. Я живу сама и даю жить другим.

— Вопрос тут в другом. В защите своей культуры, ограждении религии от поругания. Впрочем, тебе некогда задаваться подобными вопросами. Ты слишком занята жеванием индусского умственного попкорна, чтобы задумываться о своей родной культуре.

— Моей родной культуре? И что это такое?

— Ты бенгалка. Веди себя соответственно.

— А что такое «бенгалка»?

— Оторвись от телевизора и посмотри в словаре.

Алсана достала третий том («Багамы — Брахман») из 24-томной энциклопедии «Ридерс Дайджест» и, отыскав нужную главку, прочла вслух:

Подавляющее большинство жителей Бангладеш — бенгальцы, современные потомки индо-арийцев, пришедших на эти земли с запада тысячи лет тому назад и смешавшихся с различными группами местного населения. К этническому меньшинству можно причислить народности чакма и монголоидные (они живут в горах Читтагонгского района); санталов, преимущественно потомков мигрантов из современной Индии; а также бихарцев, мусульман небенгальского происхождения, мигрировавших из Индии после ее раздела.

— Вот так-то, мистер! Индо-арийцы… получается, что я западный человек! Что ж мне теперь, слушать Тину Тернер и рядиться в коротенькие кожаные юбчонки? Тьфу. Это говорит лишь о том, — сказала Алсана, показывая свой английский язык, — что если забираться все дальше в прошлое, там легче найти подходящий запасной мешок для «Хувера», чем чистокровного представителя какого-нибудь народа или оригинальную религию на всем земном шаре. По-твоему, англичанине существуют? Настоящие англичанине? Это все сказки!

— Ты сама не знаешь, о чем говоришь. Ты лишена корней.

Алсана потрясла энциклопедией.

— Ах, Самад Миа. Ее ты тоже сожжешь?

— Послушай, давай это отложим. Я слушаю важные новости. Серьезные выступления в Брэдфорде. Так что будь добра…

— О Господи! — вскрикнула Алсана и с помертвевшим лицом упала на колени перед телевизором, тыча пальцем то в горящую книгу, то в знакомое лицо, улыбающееся ей в камеру: ее чокнутый второй сын скалился под рамкой с фотографией ее первенца.

— Что он делает? Он сошел с ума! Что он о себе возомнил? Почему он сейчас там? Он обязан быть в школе! Неужели настал день, когда дети сжигают книги? Не может быть!

— Я тут ни при чем. Ключевой момент, миссис Икбал, — холодно сказал Самад, откидываясь на спинку кресла. — Ключевой момент.

* * *

Когда вечером Миллат вернулся домой, в саду позади дома пылал огромный костер. Все его мирские сокровища, все состояние, терпеливо сколачиваемое четыре года будущим и действительным раггастани, все до единого альбомы, постеры, коллекционные футболки, клубные флайеры за два с хвостиком года, красивые легкие кроссовки «Эйер Макс», номера «2000 AD»[63] с 20-го по 75-й, фотография Чака Ди[64] с автографом, невозможно редкий диск Слик Рика[65] «Привет молодым», «Над пропастью во ржи», гитара, «Крестный отец-1 и 2», «Злые улицы»,[66] «Бойцовая рыбка»,[67] «Собачий полдень»[68] и «Шафт в Африке»[69] — все было сложено в погребальный костер, который теперь превратился в дотлевающий курган из пепла, плюющийся то пластиком, то бумагой, — дым выедал мальчику глаза, и так уже полные слез.

— Каждый должен извлечь урок, — несколькими часами раньше сказала Алсана, с тяжелым сердцем зажигая спичку. — Либо все священно, либо ничто. Жжешь чужие вещи — теряешь то, что дорого тебе. Рано или поздно каждый свое получит.

Дата добавления: 2015-07-25