О суетности 5 страница

Olle, quid ad te

De cute quit faciat ille, vel illa sua? [3020]

А иной, может статься, и не нарушает законов, и все же недостоинпохвалы за свои добродетели, и философия поступила бы вполне справедливо,если бы его как следует высекла. Взаимоотношения тут крайне сложные изапутанные. Мы не можем и помышлять о том, чтобы считать себя порядочнымилюдьми, если станем исходить из законов, установленных для нас господомбогом; мы не можем притязать на это и исходя из наших законов. Человеческоеблагоразумие еще никогда не поднималось до такой высоты, которую оно себепредписало; а если бы оно ее и достигло, то предписало бы себе нечто высшее,к чему бы всегда тянулось и чего жаждало; вот до чего наша сущностьвраждебна всякой устойчивости. Человек сам себя заставляет впадать впрегрешения. Отнюдь не умно выкраивать для себя обязанности не по своеймерке, а по мерке кого-то другого. Кому же предписывает он то, что по его жесобственному разумению никому не под силу? И неужели он творит нечтонеправое, если не совершает того, чего не в состоянии совершить?

Законы обрекают нас на невозможность выполнять их веления, и они жесудят нас за невыполнение этих велений.

Если безобразная наша свобода выказывать себя с разных сторон —действовать по-одному, рассуждать по-другому — и простительна, на худойконец, тем, кто говорит о чем угодно, но только не о себе, то для тех, ктоговорит исключительно о себе, как я, она решительно недопустима; моему перуподобает быть столь же твердым, как тверда моя поступь. Общественная жизньдолжна отражать жизнь отдельных людей. Добродетели Катона были для его векачрезмерно суровыми, и, берясь наставлять других, как человек,предназначенный для служения обществу, он мог бы сказать себе, что егосправедливость если и не окончательно несправедлива, то по меньшей мереслишком суетна и несвоевременна. И мои нравы, которые отличаются отобщепринятых всего на какой-нибудь волосок, нередко восстанавливают меняпротив моего века и препятствуют моему сближению с ним. Не знаю, обоснованнали моя неприязнь к обществу, в котором я должен вращаться, но зато я оченьхорошо знаю, насколько с моей стороны было бы необоснованно жаловаться нато, что оно относится ко мне неприязненнее, чем я к нему.

Добродетель, потребная для руководства мирскими делами, естьдобродетель с выпуклостями, выемками и изгибами, чтобы ее можно былоприкладывать и пригонять к человеческим слабостям, добродетель небеспримесная и не безыскусственная, не прямая, не беспорочная, неустойчивая, не незапятнанная. Одного из наших королей упрекают за то, что онслишком бесхитростно следовал добрым и праведным увещаниям своегоисповедника [3021]. Государственные дела требуют более смелой морали:

exeat aula

Qui vult esse pius. [3022]

Как-то раз я попытался руководствоваться при исполнении моих служебныхобязанностей воззрениями и набором жизненных правил — строгих, необычных,жестких и беспорочных, придуманных мною в моем углу или привитых мне моимвоспитанием, которые я применяю в моей частной жизни если не без некоторыхзатруднений, то все же уверенно; короче говоря, я попыталсяруководствоваться добродетелью отвлеченной и весьма ревностной. И что же! Яобнаружил, что мои правила совершенно неприемлемы и, больше того, дажеопасны. Кто затесывается в толпу, тому бывает необходимо пригнуться, прижатьк своему телу локти, податься назад или, напротив, вперед, даже уклонитьсяот прямого пути в зависимости от того, с чем он столкнется; и ему приходитсяжить не столько по своему вкусу, сколько по вкусу других, не столько всоответствии со своими намерениями, сколько в соответствии с намерениямидругих, в зависимости от времени, от воли людей, в зависимости от положениядел.

Платон говорит, что кому удается отойти от общественных дел, не замаравсебя самым отвратительным образом, тот, можно сказать, чудом спасается [3023]. И он же говорит, что, веля своему философу стать во главегосударства, он имеет в виду не какое-нибудь развращенное государство вродеАфин [3024] — и тем более вроде нашего, в котором сама мудрость, и тапотеряла бы голову. Ведь и растение, пересаженное в совершенно непривычную инепригодную для него почву, скорее само приспособляется к ней, чемприспособляет ее к себе.

Я чувствую, что если бы мне пришлось полностью отдаться подобнымзанятиям, я был бы вынужден во многом изменить себя и ко многомупримениться. Даже если бы я смог это сделать (а почему бы и нет, будь толькоу меня достаточно времени и старания), я бы ни за что этого не захотел;небольшого опыта, который я имею в этих делах, оказалось достаточно, чтобы япроникся к ним отвращением. Правда, я ощущаю, как в душе у меня копошатсясмутные искушения, порождаемые во мне честолюбием, но я одергиваю себя и недаю им над собой воли:

At tu, Catulle, obstinatus obdura. [3025]

Меня не призывают к подобной деятельности, и я нисколько этим неогорчаюсь. Свободолюбие и приверженность к праздности — мои основныесвойства, а эти свойства совершенно несовместимы с упомянутым занятием.

Мы не умеем распознавать человеческие способности; их оттенки и ихграницы с трудом поддаются определению и едва уловимы. На основаниипригодности кого-либо к частной жизни заключать о его пригодности кисполнению служебных обязанностей — значит делать ошибочное заключение:такой-то прекрасно себя ведет, но он не умеет вести за собой других,такой-то творит «Опыты», но не очень-то горазд на дела; такой-то отличноруководит осадой, но не мог бы руководить сражением в поле; такой-топревосходно рассуждает в частной беседе, но он плохо говорил бы переднародом или перед лицом государя. И если кто-нибудь отлично справляется стем-то и тем-то, то это говорит скорее всего о том, что с чем-либо другимему, пожалуй, не справиться. Я нахожу, что души возвышенные не меньшеспособны на низменные дела, чем низкие — на возвышенные.

Можно ли поверить, что Сократ неизменно подавал афинянам повод кнасмешкам на его счет из-за того, что никогда не умел правильно сосчитатьчерепки при голосовании своей филы и соответствующим образом доложить орезультатах Совету [3026]?

Восхищение, с каким я отношусь к совершенствам Сократа, заслуживаеттого, чтобы судьба этого человека явила столь великолепный пример,извиняющий главнейшие мои недостатки.

Способности наши раздроблены, и каждая из них приурочена к чему-либострого определенному. Мои отнюдь не многообразны и ничтожны числом. Сатурнинзаявил передававшим ему верховное начальствование над войском: «Друзья, вылишились хорошего полководца и приобрели дурного главнокомандующего» [3027].Кто похваляется, что в наше занемогшее столь тяжким недугом время он отдаетна служение обществу добродетель бескорыстную и искреннюю, тот или вовсе еене знает, так как воззрения извращаются вместе с нравами (и в самом деле,послушайте, какою они рисуют свою добродетель, послушайте, как большинствоиз них хвастается своим мерзостным неведением и как они определяют своижитейские правила: вместо того, чтобы изобразить добродетель, они рисуютсамую очевидную неправедность, а также явный порок, и в таком искаженномвиде преподносят в поучение государям), или, если он все же имеет о нейпонятие, то похваляется ею безо всяких к тому оснований и, что бы он об этомни говорил, делает тысячи вещей, за которые его укоряет совесть.

Я охотно поверил бы Сенеке, обладавшему большой опытностью в делахэтого рода, если бы он пожелал говорить со мною вполне чистосердечно иискренне. Наивысшая степень добропорядочности в таком сложном изатруднительном положении — это смело обнаружить как свои собственныеошибки, так и ошибки другого; противодействовать, используя свое влияние имогущество, дурным наклонностям государя и сдерживать их, насколько этовозможно; уступать им лишь скрепя сердце; уповать на лучшее и желатьлучшего. Я замечаю, что среди раздирающих Францию междоусобиц и распрей, вкоторые мы себя ввергли, каждый хлопочет только о том, чтобы отстоять своедело, и что при этом даже самые лучшие лицемерят и лгут. И тот, кто стал быписать о нем с полною откровенностью, написал бы что-нибудь дерзкое ибезрассудное. Но и наиболее чистая наша партия — не что иное как частьнекоего тела, насквозь изъеденного червями и кишмя кишащего ими. Впрочем,наименее больную часть подобного тела называют здоровой — и с достаточнымправом, ибо о наших качествах можно судить лишь путем сравнения с другими.Гражданская безупречность определяется в зависимости от места и времени. Ясчитал бы вполне справедливым, если бы Ксенофонт похвалил Агесилая заследующее: некий соседний царь, с которым Агесилай прежде сражался, попросилего позволить ему пройти на свои земли; Агесилай ответил на это согласием ипредоставил ему свободный проход через Пелопоннес; и он не только не бросилего в темницу и не поднес ему яду, хотя тот и был в его власти, но оказалему любезный прием и ничем его не обидел [3028]. При воззрениях того временив этом не было ничего особенного; но в другие времена и в другом месте наблагородство и великодушие такого поступка обратили бы несомненно большевнимания. А наши прожженные молодцы без чести и совести подняли бы егонасмех — вот до чего далеко спартанское простодушие от французских нравов!

И у нас не перевелись добродетельные мужи — правда, по нашей мерке.Если чья-нибудь нравственность подчинена правилам, возвышающимся над общимуровнем века, то пусть такой человек либо в чем-нибудь урежет и смягчит этиправила, либо, и это я бы ему скорее всего посоветовал, забьется в своюконуру и не толчется среди нас. Что он мог бы от этого выиграть?

Egregium sanctumque virum si cerno, bimembri

Нос monstrum puero, et miranti iam sub aratro

Piscibus inventis, et foetae comparo mulae. [3029]

Можно сожалеть о лучших временах, но нельзя уйти от своего времени;можно мечтать о других правителях, но повиноваться, несмотря ни на что,приходится существующим. И, пожалуй, большая заслуга повиноваться дурным,чем хорошим. Пусть хоть какой-нибудь уголок нашего королевства озаритсясветом своих исконных и привычных законов, и я тотчас же устремлюсь туда. Ноесли эти законы начнут на беду противоречить себе самим и мешать друг другуи на этой почве возникнут две враждебные партии, выбор между которымизатруднителен и внушает сомнения, мое решение, вернее всего, будет состоятьв том, чтобы как-нибудь улизнуть и укрыться от этой бури; а тем временем замною, быть может, протянут руку сама природа или превратности гражданскойвойны. Я мог бы без околичностей высказаться, за кого я, за Цезаря илиПомпея. Но при тех трех мошенниках [3030], которые пришли вслед за ними,только и оставалось, что скрыться или отдаться на волю волн; и я это считаювполне позволительным, если разум больше не в состоянии руководитьгосударством,

Quo diversus abis? [3031]

Начинка, которую я сюда напихал, отвлекла меня от моей темы. Я блуждаюиз стороны в сторону, но скорее по собственной прихоти, чем по неумелости.Мои мысли следуют одна за другой, — правда, иногда не в затылок друг другу,а на некотором расстоянии, — но они все же всегда видят друг друга хотя быкраешком глаза. Я пробегаю взглядом некий диалог Платона, представляющийсобой причудливую и пеструю смесь: начало его о любви, конец посвященриторике. Древние ничуть не боялись такого переплетения и с невыразимымизяществом позволяли увлекать себя дуновениям ветра или, что тоже возможно,притворялись, будто дело обстоит именно так. Названия моих глав не всегдаполностью охватывают их содержание; часто они только слегка его намечают,служа как бы вехами, вроде следующих заглавий, данных своим произведениямдревними: «Девушка с Андроса», «Евнух» [3032], — или таких заглавий-имен, как«Сулла», «Цицерон», «Торкват».

Я люблю бег поэзии, изобилующий прыжками и всякого рода курбетами. Это — искусство, как говорит Платон [3033], легкокрылое, стремительное, лукавое.У Плутарха есть сочинения, в которых он забывает о своей теме, где предметего рассуждения, погребенный под целой грудой побочного материала,появляется на поверхности лишь от случая к случаю; посмотрите, как онрассказывает о Сократовом «демоне» [3034]! О боже, до чего пленительны этивнезапные отклонения в сторону, это неиссякаемое разнообразие, и они тембольше поражают нас своей красотой, чем более случайной и непредумышленнойона представляется. И если кто теряет нить моих мыслей, так это нерадивыйчитатель, но вовсе не я; он всегда сможет найти где-нибудь в уголкекакое-нибудь словечко, которого совершенно достаточно, чтобы все стало насвое место, хотя такое словечко и не сразу разыщешь. Всегда и везде ядомогаюсь разнообразия, притом шумно и навязчиво. Мой стиль и мой умодинаково склонны к бродяжничеству. Лучше немного безумия, чем тьмаглупости, говорят наставления наших учителей и еще убедительнее —оставленные ими примеры.

Тысячи поэтов проходят свой путь, уныло плетясь, и их поэзия насквозьпрозаична: зато лучшая античная проза (а я рассыпаю ее здесь наравне состихами) блещет поэтической силой и смелостью и проникнута той жевдохновенною одержимостью, которая отличает поэзию. Поэзии, и только поэзии,должно принадлежать в искусстве речи первенство и главенство.

Это — исконный язык богов. Поэт, по словам Платона [3035], восседая натреножнике муз, охваченный вдохновением, изливает из себя все, что ни придетк нему на уста, словно струя родника; он не обдумывает и не взвешивает своихслов, и они истекают из него в бесконечном разнообразии красок,противоречивые по своей сущности, и не плавно и ровно, а порывами. Сам он сголовы до пят поэтичен, и, как утверждают ученые, древняя теогоническаяпоэзия — это и есть первая философия.

Я считаю, что предмет изложения сам за себя говорит: хорошо видно, гденачинается его рассмотрение, где заканчивается, где оно изменяется иливозобновляется, и вовсе не нужно переплетать излагаемое всевозможнымивставками, швами и связками, включенными в него только затем, чтобы помочьслабому и небрежному слуху, как не нужно и на каждом шагу пояснять себясамого. Кто бы не предпочел, чтобы его лучше совсем не читали, чем читали,засыпая над ним или бегло проглядывая? Nihil est tam utile, quod in transituprosit [3036].

Если бы подержать книги в руках означало удержать их в голове, если бывзглянуть на них означало рассмотреть все, что в них заключается, если быповерхностно ознакомиться с ними означало бы охватить их во всей полноте, томне бы действительно не следовало выставлять себя, как я это делаю, круглымневеждой.

Раз я не могу привлечь внимания читателя своими достоинствами, mancomale [3037], если его привлекут мои запутанность инеясность. — Вот как! А если он потом пожалеет о потраченном времени? —Возможно, но время на меня он все же потратит. И потом встречаются души,глубоко презирающие все, что доступно их разумению; и они оценят меня темвыше, чем непонятнее для них будут мои слова; они заключат о глубине моихмыслей, исходя из их смутности, которую, по совести говоря, я ненавижу всемсердцем и которой я бы с радостью избегал, если бы умел ее избежать.Аристотель где-то похваляется тем, что питает к ней слабость; вот уж,поистине, порочная слабость [3038]!

Так как дробление текста на чересчур короткие главы — чем я поначалушироко пользовался — отвлекает внимание, как мне кажется, прежде, чем оноуспевает сосредоточиться, и оно рассеивается, не желая себя утруждать изадерживаться ради такой безделицы, я решил нарастить им длины с тем, чтобыза них принимались, лишь настроясь на чтение и отводя ему известное время.Если какому-нибудь занятию не хотят уделить и часа, это значит, что емувообще ничего не хотят уделить. Если для кого-либо делают что-нибудь попутнои между прочим, это значит, что для него вообще ничего не делают.

Кроме того, в силу особых причин иногда я бываю вынужден говоритьтолько наполовину, говорить только обиняками, говорить сбивчиво.

Я хотел сказать, что проклинаю тот разум, который убивает всякуюрадость, и что сумасбродные выдумки, которые усложняют жизнь, инеобыкновенно тонкие мысли, даже если в них есть зерно истины, обходятся, намой взгляд, слишком дорого и причиняют слишком много хлопот. Что до меня, тоя, например, стараюсь извлечь пользу даже из суетности и ослиной глупости,если они доставляют мне удовольствие, и следую вложенным в меня природоюсклонностям, не очень-то их стесняя и не придираясь к ним по мелочам.

И в других местах я видел развалины зданий, и статуи, и землю, и небо,и везде и всюду — людей. Все это так, но, тем не менее, как бы часто я нипосещал гробницу некогда столь великого и могучего города, я неизменно ввосхищении от него и благоговею пред ним. Не забывать мертвых похвально. А сэтими мертвыми я знаком с детства, вырос бок о бок с ними; я познакомился систорией Рима намного раньше, чем с историей моего рода. Я знал Капитолий иего план прежде, чем узнал Лувр, и Тибр — прежде, чем Сену. У меня в головебыло больше сведений об образе жизни и богатствах Лукулла, Метелла иСципиона [3039], чем о ком-либо из моих соотечественников. Это покойники. Новедь покойник и мой отец, и точно такой же, как эти. За восемнадцать лет [3040]он удалился от меня и от жизни на точно такое же расстояние, как ониза шестнадцать столетий. А между тем, чтя его память и постоянно вспоминая онем, я продолжаю пользоваться его дружбой и обществом, и у меня с ним наредкость близкие отношения и исключительное единомыслие.

Что до моих личных склонностей, то я охотнее всего оказываю услугиумершим: они не могут себе помочь и тем больше, мне кажется, нуждаются вмоей помощи. Это проявление благодарности, и притом в ее наиболее чистомвиде. В благодеянии тем меньше истинного великодушия и благородства, чембольше вероятность, что оно будет возмещено. Аркесилай, посетив больногоКтесибия и застав его в крайней бедности, незаметно сунул под его изголовьеденьги; сделав это украдкой, он, сверх того, как бы выдал ему расписку,подтверждающую, что они в полном расчете [3041]. Люди, заслужившие с моейстороны дружеское расположение и признательность, никогда не бывали внакладеот того, что их больше нет возле меня; с ними, отсутствующими и ничего неподозревающими, я всегда расплачивался и с большей щедростью и с большейтщательностью, чем со всеми другими. И о своих друзьях я говорю с особойтеплотою и любовью лишь тогда, когда у них больше нет ни малейшейвозможности узнать об этом.

Я сотни раз затевал жаркие споры, защищая Помпея и вступаясь за Брута [3042]. Наши близкие отношения продолжаются и посейчас; ведь даже событиясовременности мы представляем себе не иначе как при посредстве нашеговоображения. Считая, что моему веку я совершенно не нужен, я мысленнопереношусь в далекое прошлое, и я настолько им покорен и пленен, что меняувлекает и страстно интересует решительно все, относящееся к древнему городуРиму — свободному, справедливому и находящемуся в расцвете сил (ибо я нелюблю ни его младенчества, ни его старости). Вот почему, как бы часто мне нидоводилось смотреть на места, где были проложены его улицы и где стояли егодома, и на эти развалины, уходящие так глубоко в землю, точно онипростираются до антиподов, я неизменно испытываю все то же волнение. Ивнушено ли это нам самою природой или, быть может, прихотью нашеговоображения, но только вид площадей, на которых собирались и где обитали те,чьи славные имена сохраняются в нашей памяти, волнует нас значительнобольше, чем если бы нам рассказывали об их деяниях или мы сами читали ихсобственные творения. Tanta vis admonitionis inest in locis. Et id quidem in hac urbeinfinitum; quacunque enim ingredimur, in aliquam historiam vestigium ponimus [3043]. Мненравится всматриваться в их лица, изучать их манеру держаться, их одежду. Яснова и снова твержу про себя их великие имена, и они непрерывно отдаются вмоих ушах. Ego illos veneror et tantis nominibus semper assurgo [3044]. Иесли что-либо хоть какой-нибудь частичкой своей величественно изамечательно, я восхищаюсь в нем всем, даже тем, что не представляет собойничего выдающегося. С каким наслаждением наблюдал бы я этих людей забеседой, за трапезой, на прогулке! Было бы черной неблагодарностьюотноситься с пренебрежением к останкам и теням стольких доблестных идостойных мужей, которые жили и умирали, можно сказать, у меня на глазах икоторые всей своей жизнью могли бы преподать нам столько полезного ипоучительного, если бы мы умели следовать их примеру.

И потом тот Рим, который мы теперь видим, заслуживает нашей любви такжеи потому, что он в течение столь долгого времени и столькими узами связан снашей державою. Это единственный город, общий для всех и всесветный.Правящий им верховный владыка в одинаковой мере почитаем повсюду; этот город — столица всех христианских народов; испанец и француз — всякий в нем у себядома. Чтобы быть подданным его государя, достаточно быть христианином,независимо от того, откуда ты родом и где находится твое государство. Нанашей бренной земле нет другого такого места, которому небо дарило бы стаким постоянством свою благосклонность. Даже развалины этого городавеличавы и овеяны славой,

Laudandis pretiosior ruinis. [3045]

Даже в гробнице он сохраняет отличительные черты и облик временимперии. Ut palam sit uno in loco gaudentis opus esse naturae [3046]. Иной мог бы себя обругать и возмутиться собой самим, заметив, чтои он не остается бесчувственным к столь суетным удовольствиям. Но нашисклонности, если они даруют нам приятные ощущения, не так уже суетны. Икакими бы они ни были, если они доставляют удовлетворение человеку, нелишенному здравого смысла, я не стану его жалеть.

Я бесконечно обязан судьбе, до последнего времени не причинившей мнеособенно больших горестей, по крайней мере таких, вынести которые мне былобы не под силу. Не значит ли это, что она оставляет в покое тех, кто ничемей не досаждает?

Quanto quisque sibi plura negaverit

A diis plura feret. Nil cupientium

Nudus castra peto…

…multa petentibus

Desunt multa. [3047]

Если и впредь она будет вести себя не иначе, я уйду из этого миравполне довольным и удовлетворенным,

nihil supra

Deos lacesso. [3048]

Но берегись толчка у причала! Тысячи людей погибают уже по прибытии вгавань.

Я заранее мирюсь со всем, что свершится, когда меня больше не будет;мне хватает забот, причиняемых событиями нашего времени,

fortunae cetera mando. [3049]

И к тому же я свободен от тех прочных уз, которыми, как говорят,человека связывают с будущим дети, наследующие его имя и его честь; ну чтож! Значит, мне тем более не к чему их желать, если они вообще так ужжелательны. Я и через себя самого слишком крепко привязан к этому миру и кэтой жизни. С меня совершенно достаточно, что я в руках у судьбы и моесуществование всецело зависит от обстоятельств, находящихся в ее воле; а разтак, то я не хочу, чтобы она властвовала надо мной и в другом; и я никогдане считал бездетность несчастьем, обязательно лишающим человека радости иполноты жизни. Бесплодие также имеет свои преимущества. Дети — из числа техвещей, которых не приходится так уж пламенно жаждать, и особенно в наши дни,когда столь трудно воспитать их добропорядочными. Bona iam nec nasci licet,ita corrupta sunt semina [3050]; а вот оплакивать их потерю тем, у когоони были, приходится, и даже очень приходится.

Тот, кто оставил на мое попечение дом и поместье, неоднократнопредсказывал, что я доведу их до полного разорения; он исходил из того, чтово мне нет хозяйственной жилки. Он ошибся. Я такой же, каким вступил вовладение ими, если только не стал чуточку побогаче; и это — безгосударственной должности и без сторонних доходов от бенефиция.

Если судьба не обрушила на меня никаких из ряда вон выходящих и особосильных ударов, то вместе с тем она меня и не баловала. У меня нет ничегопо-настоящему значительного и стоящего, за что я должен был бы благодаритьее щедрость. Если я и мои домашние и обласканы иными ее дарами, то все этоприобретено более чем за век до меня. Впрочем, она мне подарила кое-какиелегковесные милости, каковы, например, титулы и почет, не представляющиесобой ничего существенного; да в их, по правде говоря, она мне непожаловала, а всего-навсего предложила; господи боже! — и это мне, человекус головы до пят земному и телесному, находящему для себя удовольствие тольков вещественном и осязаемом, и притом лишь весомом и основательном, исчитающему, если позволительно в этом признаться, жадность не менееизвинительной, чем честолюбие, страх перед физической болью не менееуважительным, чем страх перед позором, здоровье не менее драгоценным, чемученость, и богатство не менее желанным, чем знатность.

Среди ее суетных милостей я могу назвать единственную, которая и впрямьтешит одну из моих нелепых причуд; я говорю о грамоте, жалующей меня римскимгражданством и выданной мне в мое последнее посещение этого города;нарядная, с золотыми печатями и выведенными золотом буквами, она былапожалована мне с милостивейшей щедростью. И так как подобные грамотысоставляются в разном стиле, с выражением большей или меньшейблагосклонности, и так как я сам был очень непрочь ознакомиться с ее текстомпрежде, чем она будет мне вручена, я хочу привести ее здесь слово в слово,чтобы удовлетворить любопытство тех, кто — если такие найдутся — страдаетэтой болезнью не меньше моего:

Quod Horatius Maximus, Martius Cecius, Alexander Mutus, almae urbisconservatores, de Illustrissimo viro Michaele Montano, equite sanctiMichaelis et a Cubiculo Regis Christianissimi, Romana civitate donando, adsenatum retulerunt, S. P. Q. R. de ea re ita fieri censuit: [3051]

Cum veteri more et instituto cupide illi semper studioseque susceptisint, qui, virtute ac nobilitate praestantes, magno Reip. nostrae usui atqueornamento fuissent vel esse aliquando possent. Nos, maiorum nostrorumexemplo atque auctoritate permoti, praeclaram hanc Consuetudinem nobisimitandam ac servandam fore censemus. Quamobrem, cum Illustrissimus MichaelMontanus, Eques sancti Michaelis et a Cubiculo Regis Christianissimi, Romaninominis studiosissimus, et familiae laude atque splendore et propriisvirtutum meritis dignissimus sit, qui summo Senatus Populique Romani iudicioac studio in Romanam Civitatem adsciscatur, placere Senatui P. Q. R.Illustrissimum Michaelem Montanum, rebus omnibus ornatissimum atque huicinclyto populo carissimum, ipsum posterosque in Romanam Civitatem adscribiornarique omnibus et praemiis et honoribus quibus illi fruuntur qui CivesPatriciique Romani nati aut iure optimo facti sunt. In quo censere SenatumP. Q. R. se non tam illi Ius Civitatis largiri quam debitum tribuere, nequemagis beneficium dare quam ab ipso accipere qui, hoc Civitatis munereaccipiendo, singulari Civitatem ipsam ornamento atque honore affecerit. Quamquidem S. C. auctoritatem iidem Conservatores per Senatus P. Q. R. scribasin acta referri atque in Capitolii curia servari, privilegiumque huiusmodifieri, solitoque urbis sigillo communiri curarunt. Anno ab urbe conditaMMCCCXXXI, post Christum natum MDLXXX, III Idus Martii. Horatius Fuscus,sacri S. P. Q. R. scriba. Vincen. Martholus, sacri S. P. Q. R. scriba. [3052]

Не являясь гражданином ни одного города, я был весьма рад сделатьсягражданином самого благородного из всех, какие когда-либо были иликогда-либо будут. Если бы и другие всматривались в себя так же пристально,как это делаю я, то и они нашли бы себя такими же, каков я, то естьзаполненными всякой тщетой и всяким вздором. Избавиться от этого я не могуиначе, как избавившись от себя самого. Все мы проникнуты суетой, но кто эточувствует, тот все же менее заблуждается; впрочем, может быть, я и неправ.

Всеобщее обыкновение и стремление всматриваться во что угодно, нотолько не в самих себя, в высшей степени благодетельно для нашего брата.Ведь мы представляем собой не очень-то приятное зрелище: суетность иубожество — вот и вся наша сущность. Чтобы не отнять у нас бодрости духа,природа направила — и, надо сказать, весьма кстати — деятельность нашегооргана зрения лишь на пребывающее вне нас. Мы плывем по течению, а повернутьв обратную сторону и возвратиться к себе — дело исключительно трудное; ведьи море злится и препятствует себе самому, когда, встретив преграду, отходитназад. Посмотрите, говорит каждый, как разыгрывается ненастье, посмотрите наокружающих, посмотрите на иск, предъявленный тем-то, посмотрите на цвет лицатого-то, на завещание, оставленное таким-то; короче говоря, посмотрите вверхили вниз, или вбок, или перед собой, или оглянитесь назад. Но повелениедельфийского бога, полученное нами от него в стародавние времена,предъявляет нам требования, идущие наперекор всем нашим повадкам:«Всмотритесь в себя, познайте себя, ограничьтесь самими собой; ваш разум ивашу волю, растрачиваемые вами вовне, направьте, наконец, на себя; вырастекаетесь, вы разбрасываетесь; сожмитесь, сосредоточьтесь в себе; васпредают, вас отвлекают, вас похищают у вас самих. Разве ты не видишь, чтоэтот мир устремляет свои взоры внутрь себя и его глаза созерцают лишь себясамого? Суетность — вот твой удел и в тебе самом и вне тебя, но, заключеннаяв тесных границах, она все-таки менее суетна. О, человек, кроме тебя одного, — говорит этот бог, — все сущее прежде всего познает самого себя и всоответствии со своими потребностями устанавливает пределы своим трудам исвоим желаниям. И нет ни одного существа, которое было бы столь же нищим иодолеваемым нуждами, как ты, человек, жаждущий объять всю вселенную. Ты —исследователь без знаний, повелитель без прав и, в конце концов,всего-навсего шут из фарса».

Дата добавления: 2015-07-25