О том, что нужно владеть своей волей

По сравнению с другими людьми меня задевают или, правильнее сказать,захватывают только немногие вещи; что задевают, это вполне естественно, лишьбы они не держали нас в своей власти. Я прилагаю всяческие старания, чтобы спомощью упражнения и размышления усилить в себе душевную неуязвимость, кчему я в немалой мере приуготовлен самой природой и что является большимпреимуществом для человека. Меня увлекает и, стало быть, волнует оченьнемногое. Взгляд у меня острый, но я останавливаю его лишь на немногихпредметах; чувства у меня тонкие и сильные. Но что касается восприимчивостии внимательности, то тут я глух и туп: меня трудно пронять. Насколько это уменя получается, я занимаюсь только собой; но и любовь к себе я бы охотнообуздывал и укрощал, чтобы она не поглотила меня целиком и полностью, потомучто и она направлена на предмет, которым я владею по чужой милости и накоторый судьба имеет больше прав, нежели я. Таким образом, даже здоровья,которое я так высоко ценю, — и его я не должен желать и отдаваться заботам онем с таким пылом, чтобы болезни стали казаться мне чем-то совершенноневыносимым. Следует держаться между ненавистью к страданию и любовью кнаслаждению; и Платон советует избирать средний жизненный путь между этимидвумя чувствами [3053].

Но чувствам, отвлекающим меня от себя и привязывающим к чему-либодругому, — им я противлюсь изо всех сил. Я считаю, что хотя и следуетодалживать себя посторонним, отдавать себя нужно только себе самому. Если бымоя воля с легкостью предоставляла себя в распоряжение кого-то другого, я быне выдержал этого, — слишком уж я изнежен и от природы и вследствие давнихмоих привычек,

fugax rerum, securaque in otia natus. [3054]

Ожесточенные и упорные прения, в которых мой противник, в конце концов,взял бы надо мной верх, их исход, делающий постыдной мою горячность вотстаивании своей правоты, нанесли бы мне, по всей вероятности, оченьжестокий удар. Если бы я уходил в мои дела с головой, как это бывает сдругими, моя душа никогда бы не смогла справиться с тревогами итреволнениями, неотступно следующими за теми, кто всегда и везде увлекаетсяи горит: этим внутренним возбуждением она была бы немедленно подавлена иразбита. В тех случаях, когда меня все-таки заставляют браться за чужиедела, я обещаю, что возьму их в свои руки, но не в легкие и не в печень; чтовозложу их на себя; что буду о них радеть — это так, — но не стану ради нихрасшибаться в лепешку; я за ними присматриваю, но я их не высиживаю, каккурица яйца. У меня достаточно забот с налаживанием и приведением в порядокмоих собственных дел, которые сидят у меня в печенках и тянут из меня жилы,чтобы принимать и взваливать на себя еще и чужие, и я достаточно поглощенмоими делами — существенными, сугубо личными и навязанными мне самоюприродой, чтобы обременять себя, вдобавок, и посторонними. Кто хорошо видит,в каком он долгу пред собою и сколько обязан для себя сделать, тот понимает,что природа возложила на него достаточно сложное и отнюдь не допускающеепраздности поручение. У тебя сколько угодно дела с самим собой; так неотдаляйся же от себя.

Люди предоставляют себя внаймы. Их способности служат не им, но тем, ккому они идут в кабалу; в них обитают их наниматели, но не они сами. Этовсеобщее поветрие не по мне; нужно оберегать свободу нашей души и ущемлятьее только в тех случаях, когда это безусловно необходимо; а таких случаев,если рассудить здраво, очень немного. Взгляните на людей, которымсвойственно вечно гореть и вмешиваться во все на свете; они делают этовсегда и везде, как в малом, так и в большом, как в том, что их касается,так и в том, что их ни с какой стороны не касается; и они суются во все, чтоим сулит хлопоты и обязанности, и не чувствуют, что живут, если не исполненытревоги и возбуждения. In negotiis sunt negotii causa [3055]. Они ищут себе занятий лишь для того, чтобы себя занять.

И это вовсе не потому, что им хочется двигаться, а потому, что они не всостоянии остаться на месте; ни дать ни взять, как падающий с высоты камень,которому никак не остановиться, пока он не шлепнется на землю. Занятость дляизвестного сорта людей — доказательство их собственных дарований и ихдостоинств. Их дух успокаивает встряхивание, подобно тому как младенцев —люлька. Они могли бы себе сказать, что столь же услужливы для других, какнесносны самим себе. Никто не раздает всех своих денег другим, а вот своевремя и свою жизнь раздает каждый; и нет ничего, в чем бы мы были настолькоже расточительны и в чем скупость была бы полезнее и похвальнее.

Что до меня, то я совершенно другого склада. Я цепко держусь за себя иобычно вяло желаю того, чего желаю, а желаю я малого; то же относится и кмоим занятиям и трудам; я предаюсь им редко и не теряя спокойствия. А рвутсяк этому всеми своими помыслами и изо всех сил. Но ведь бывает столько ложныхшагов, что для большей уверенности и безопасности следовало бы ступать поэтому миру полегче и едва касаясь его поверхности. Следовало бы скользить понему, а не углубляться в него. Даже наслаждение в глубинах своих мучительно.

incedis per ignes

Suppositos cineri doloso. [3056]

Горожане Бордо избрали меня мэром их города, когда я был далеко отФранции и еще дальше от мысли об этом [3057]. Я отнекивался, но мне принялисьдоказывать, что я поступаю неправильно, и к тому же дело было решеноповелением короля. Эта должность должна казаться тем привлекательнее, чтоона никак не оплачивается и не приносит никаких иных выгод, кроме почета,связанного с ее исполнением. Срок пребывания в ней — два года; впрочем, онможет быть удлинен повторным избранием, что случается чрезвычайно редко. Этопроизошло и со мной; а до меня происходило лишь дважды: несколько лет томуназад с господином де Лансаком, а совсем недавно с господином де Бироном [3058], маршалом Франции, место которого я и занял, освободив свое длягосподина де Матиньона [3059], также маршала Франции. Я горжусь столь знатнымисотоварищами,

uterque bonus pacis bellique minister. [3060]

Судьба захотела особо отметить мое возвышение, привнеся от себя эточастное обстоятельство. Однако оно вовсе не маловажно. Александр спренебрежением выслушал коринфских послов, предложивших ему званиегражданина их города; когда же они сослались на то, что Вакх и Геракл такжебыли гражданами Коринфа, он с благодарностью принял их предложение [3061].

По возвращении я честно и добросовестно рассказал городским советникам,каков я на мой собственный взгляд: у меня нет ни памяти, ни усердия, ниопыта, ни настойчивости, но вместе с тем нет и ненависти к кому бы то нибыло, нет честолюбия, жадности, жажды насилия; я это сделал ради того, чтобыони были полностью обо мне осведомлены и знали, чего могут ожидать от меня вэтой должности. И так как к моему избранию их побудило исключительно то, чтоим был хорошо известен мой покойный отец и они продолжали высоко чтить егопамять, я добавил с полною откровенностью, что мне было бы крайнеприскорбно, если бы что-нибудь поглотило меня так же сильно, как егопоглощали дела их города в те времена, когда он управлял ими, занимая тусамую должность, на которую они меня призывают [3062]. Мне вспомнилось, как вдни моего детства я видел его, уже старика, постоянно в жестоких волнениях итревогах, связанных с этими многотрудными общественными обязанностями; онзабывал о том, что дышит сладостным воздухом своего дома, к которому его замного лет перед тем приковали естественные для его возраста недуги ислабость, о своем хозяйстве, своем здоровье; и, ставя под угрозу самуюжизнь, — он считал, что все это для него гибельно, — пускался, побуждаемыйгородскими делами, в дальние и утомительные поездки. Таков он был; и этасвойственная ему черта объясняется бесконечной его добротой, вложенной внего самою природой; никогда еще не бывало души более благожелательной имилосердной. И хотя я не склонен придерживаться схожего образа жизни, на чтоу меня найдутся свои оправдания, все же я считаю его достойным всяческойпохвалы. От кого-то мой отец слышал, что ради ближнего нужно забывать о себеи что личное не идет ни в какое сравнение с общим.

Большинство распространенных в мире правил и наставлений ставит себезадачей извлечь нас из нашего уединения и выгнать на площадь, дабы мытрудились на благо обществу. Они задуманы с тем, чтобы, оказав на людейблаготворное действие, принудить их отвернуться и отвлечься от своего «я»;при этом они исходят из представления, что мы слишком за себя держимся и чтов этом повинна чрезмерная, хотя и естественная привязанность к самому себе;в них не упущено ничего, что может быть сказано с этой целью. Ведь мудрецамвовсе не внове изображать вещи не такими, каковы они в действительности, атакими, чтобы они могли сослужить известную службу. Истина иногда бывает длянас затруднительна, неудобна и непригодна. Нам нередко необходимообманывать, чтобы не обмануться, щуриться и забивать себе мозги, чтобынаучиться отчетливее видеть и донимать. Imperiti enim iudicant, et quifrequenter in hoc ipsum fallendi sunt, ne errent [3063]. Когдаправила эти велят нам любить три, четыре, пятьдесят разрядов вещей сильнее,чем самих себя, они идут по стопам искусного лучника, который целит, чтобыпопасть в нужную ему точку, намного выше своей мишени. Чтобы выпрямитьизогнутый кусок дерева, нужно гнуть его в противоположную сторону.

Думаю, что в храме Афины-Паллады, как и в остальных известных намкультах, были таинства явные, предназначенные для всех, и таинства болеевозвышенные и более сокровенные, предназначенные только для посвященных.Весьма вероятно, что именно здесь закладывались корни учения о той дружбе ксебе, которой подобает жить в каждом из нас. Это — не та мнимая дружба, чтозаставляет нас любить славу, науку, богатство и тому подобные вещи такой жевсеохватывающей и безграничной любовью, какую мы питаем к членам нашеготела; это — и не та расслабленная и неразумная дружба, с которой случаетсято же, что бывает, как мы наблюдаем, с плющом, портящим и разрушающимобвиваемую им стену; нет, речь идет о дружбе благодетельной и упорядоченной,как полезной, так равно и приятной. Кто знает ее обязанности и исправно ихвыполняет, тот, поистине, в обиталище муз: он достиг вершин человеческоймудрости и доступного для нас счастья. Зная в точности, в чем его долг предсобой, он находит в списке предъявленных к нему требований, что ему надлежитпридерживаться обыкновения, принятого другими людьми и всем миром, и в силуэтого — служить обществу, выполняя обязанности, которые оно на неговозлагает. Кто в некоторой мере не живет для других, тот совершенно не живетдля себя. Qui sibi amicus est, scito hunc amicum omnibus esse [3064]. Главнейшая обязанность каждого —это вести себя подобающим образом; и только благодаря этому мы существуем.Кто забывает о том, что ему следует жить свято и праведно, и думает, что,подталкивая и направляя других, тем самым рассчитывается по лежащему на немдолгу, тот — глупец и тупица; а кто отказывает себе в удовольствии житьздраво и весело и полностью отдается служению на благо другим, тот,по-моему, также избирает себе плохой и противоестественный путь.

Этим я отнюдь не хочу сказать, что, взяв на себя должность, кто-нибудьвправе затем отказывать ей во внимании, заботе, словах и поте и крови, еслиэто понадобится:

non ipse pro caris amicis

Aut patria timidus perire. [3065]

Последнее, однако, не правило, а исключение: нужно, чтобы дух былнеизменно уравновешенным и спокойным; чтобы он не был бездеятелен, но вместес тем и не чувствовал гнета и оставался бесстрастным. Обычная деятельностьему нипочем; он деятелен даже у спящего. Но встряхивать его нужно с умом,ибо, в то время как тело ощущает возложенный на него груз в полномсоответствии с его действительным весом, дух, нередко в ущерб самому себе,усугубляет и преувеличивает его тяжесть, определяя ее, как емузаблагорассудится. Одно и то же совершается нами с неодинаковыми усилиями инеодинаковым напряжением воли. Прямой связи тут нет. Какое множество людейежедневно рискуют жизнью, участвуя в войнах, до которых им, в сущностиговоря, нет ни малейшего дела, сколь многие бросаются в самую гущуопасностей на полях битв, а случись им понести поражение, они и не подумаютспать от этого хоть чуточку хуже. А иной, сидя у себя дома, вдали от всякойопасности, на которую не решился бы даже взглянуть, с большим нетерпениеможидает исхода войны и переживает ее гораздо сильнее, чем солдат, отдающийей свою кровь и самую жизнь. Я умел выполнять общественные обязанности, неотдаляясь от себя ни на одну пядь, и отдавать себя на службу другим, ничегоне отнимая от самого себя.

Напряженность и неукротимость желаний скорее препятствуют, чемспособствуют достижению поставленной цели: они вселяют в нас нетерпение,если события развиваются медленнее, чем мы рассчитывали, и вопреки нашимпредположениям, а также недоверие и подозрительность в отношении тех, с кемнам приходится иметь дело. Мы никогда не руководим тем, что безраздельно наднами властвует и само нами руководит;

male cuncta ministrat

Impetus. [3066]

Кто прибегает только к расчету и своей ловкости, тот достигаетбольшего; он притворяется, изворачивается, в зависимости от обстоятельствоткладывает и отступает; если он обманулся в своих ожиданиях, это его неогорчает и не волнует; он неизменно готов к новой попытке и неизменно вовсеоружии; и он всегда держит себя в узде. Но кто поглощен своимтираническим и неукротимым стремлением, в том неизбежно бывает многобезрассудства и несправедливости; неудержимость его желания берет над нимверх и подчиняет его себе; он несется вперед, закусив удила, и если ему неулыбнется удача, плоды его стараний ничтожны. Философия хочет, чтобы,собираясь отметить за понесенные нами обиды, мы предварительно побороли свойгнев, и не для того, чтобы наша месть была мягче, а напротив, для того,чтобы она была лучше нами обдумана и стала тем чувствительней для обидчика;а этому, как представляется философия, неудержимость наших порывов толькопрепятствует. Мало того, что гнев вносит в душу смятение; он, сверх того,сковывает руки карающего. Это пламя их расслабляет, и они делаютсябессильными. Во всем, что бы ни взять, festinatio tarda est [3067], и торопливость сама себе ставит подножку, сама насебя надевает путы и сама себя останавливает. Ipsa se velocitas implicat [3068]. Так, например, дляалчности, судя по моим наблюдениям над повседневною жизнью, нет большейпомехи, чем сама алчность: чем она беспредельнее и ненасытнее, тем меньшегодостигает. И обычно она гораздо быстрее скапливает богатства, когдаприкрывается личиною щедрости.

Некий дворянин, весьма порядочный человек и мой добрый знакомый,опасался, что может повредиться в рассудке из-за того, что, занимаясь счрезмерным вниманием делами одного государя, своего господина, вносил в этоизлишнюю страстность. А этот его господин сам себя обрисовал следующимобразом: он видит значение того или иного события совершенно так же, каквсякий другой, но в отношении тех из них, против которых нет средств, он тутже на месте решает, что нужно смириться; в остальном же, отдав необходимыераспоряжения, — а он это делает поразительно быстро благодаря живости своегоума, — он спокойно ждет, что затем последует. И действительно, мнеприходилось видеть его в такие моменты, когда у него на руках были делаисключительной важности и к тому же весьма щекотливые, но он тем не менеесохранял полную невозмутимость и в своих действиях, и в своем облике. Янахожу, что он более велик и более находчив в несчастье, чем приблагоприятствовании судьбы: поражения приносят ему больше славы, чем победы,и скорбь — больше, чем торжество.

Заметьте, что даже в таких пустячных и легковесных делах, как игра вшахматы, в мяч и другие, подобные им, всепоглощающее пылкое увлечение,пробуждаемое в нас неукротимым желанием, тотчас приводит в смятение ирасстройство и наш разум, и наше тело: человек забывает все, даже самогосебя. Но в ком ни выигрыш, ни проигрыш не порождают горячки, тот всегдаостается самим собой; чем меньше волнений и страсти он вкладывает в игру,тем увереннее и успешнее он играет.

И вообще, перегружая душу множеством впечатлений, мы мешаем ейпознавать и запечатлевать в себе познанное. Есть вещи, с которыми ее нужнолишь поверхностно познакомить; с другими — связать; третьи в нее вложить.Она обладает способностью видеть и ощущать все, что угодно, но пищу для себяей должно черпать только в себе; и она должна быть осведомлена обо всем том,что имеет к ней прямое касательство и что так или иначе является еедостоянием и частицею ее сущности. Законы природы определяют наши истинныепотребности. Мудрецы говорят, что бедняков, если исходить из этихпотребностей, нет и не может быть и что всякий, считающий себя таковым,исходит лишь из собственного суждения; основываясь на этом, они весьма тонкоподразделяют наши желания на внушенные природой и на те, что внушены намнашим необузданным воображением; те, конечная цель которых ясна, — отприроды; те, которые опережают нас и за которыми нам не угнаться, — от нас.Нищете материальной нетрудно помочь, нищете души — невозможно.

Nam si, quod satis est homini, id satis esse potesset,

Нос sat erat: nunc, cum hoc non est, qui credimus porro

Divitias ullias animum mi explere potesse? [3069]

Сократ, видя, как торжественно проносят по городу бесчисленныесокровища, драгоценности и богатую домашнюю утварь, воскликнул: «Скольковещей, которых я совсем не желаю!» [3070]. Ежедневный паек Метродора весилдвенадцать унций, Эпикура — еще того меньше [3071]; Метрокл зимой ночевалвместе с овцами, летом — во дворах храмов [3072]. Sufficit ad id natura, quodposcit [3073].

Клеанф жил трудом своих рук и хвалился, что, если того пожелает, Клеанфсможет прокормить еще одного Клеанфа [3074].

Если то, что требуется от нас природой (речь идет лишь о безусловнонеобходимом и ни о чем большем), — сущий пустяк (сколько же это вдействительности и как немного нужно для сохранения нашей жизни, лучше всегоможет быть доказано следующим соображением: это такой пустяк, что,неприметный судьбе, он ускользает от ее ударов по причине своейничтожности), то давайте тратить кое-что и сверх этого, давайте назовемприродою наши привычки и условия, в которых каждый из нас живет; давайтеограничим себя, будем держаться этого уровня; пусть наше достояние и нашекорыстолюбие не переступают этих пределов. В таких границах они, как мнепредставляется, извинительны. Привычка — вторая природа и равна ей вмогуществе. Если я чего-либо лишен, я считаю, что испытываю лишения. И дляменя, пожалуй, невелика разница, отнимут ли у меня жизнь или только ограбяти тем самым ухудшат мое положение, к которому я успел за долгие годыпривыкнуть.

Я не в том возрасте, когда нам нипочем резкие перемены, и мне несжиться с новым и неизведанным образом жизни. Даже если он дал бы мне большесвободы и всяких возможностей, у меня нет времени становиться другим, и каклюбая большая удача, свались она сейчас в мои руки, вызвала бы во мнесожаление, что пришла с опозданием, а не тогда, когда бы я мог насладитьсяею по-настоящему,

Quo mihi fortuna si non conceditur uti, [3075]

— так его вызвало бы во мне и любое душевное приобретение. В некоторомсмысле лучше так и не стать порядочным человеком и не научиться праведножить, чем постигнуть это тогда, когда жизни уже не осталось. Собираясь уйтииз этого мира, я бы с радостью отдал всякому, кто в него только вступает,все то из мудрости, что я накопил, общаясь с людьми. Горчица после обеда.Мне нечего делать с добром, с которым я уже ничего не в состоянии сделать. Кчему наука тому, у кого больше нет головы? Предлагать нам подарки,наполняющие нас справедливой досадой, почему они не были предложены нам всвое время, — это не что иное, как издевательство злобной судьбы. Менябольше не нужно поддерживать: я больше не в силах идти. Из достаточнобольшого количества человеческих свойств нам теперь достаточно лишь одного —терпения. Подарите замечательный тенор певчему, у которого поражены легкие,а красноречие — отшельнику, удалившемуся в пустыни Аравии. Чтобы упасть, ненужно искусства; по завершении всякого дела сам собою приходит конец. Моймир от меня отдаляется; моя оболочка стала пустой; я полностью в прошлом;мне следует принять это как должное и сообразно с этим убраться отсюда. Яхочу привести следующий пример: недавнее исчезновение десяти дней,исключенных из календаря повелением папы [3076], застало меня в таких летах,что я к нему никак не привыкну. Я принадлежу тем годам, когда их считалисовсем по-иному. Столь давняя и устойчивая привычка до того в меня въелась,что мне от нее не отделаться. Вследствие этого я принужден быть в некоторомотношении еретиком, неспособным воспринять новшество, даже если оноисправляет ошибку; мое воображение, вопреки моим добрым намерениям,неизменно убегает на десять дней вперед или назад, и его воркотня постояннозвучит у меня в ушах. Это преобразование касается только тех, у кого всяжизнь в будущем. И если здоровье, которое для меня так сладостно изаманчиво, навещает меня с перерывами, то оно скорее приносит мне огорчение,чем хорошее самочувствие. Я больше не знаю, куда мне его девать. Времяпокидает меня, а без него и радость не в радость. До чего же ничтожна в моихглазах ценность тех высоких должностей, которые у нас приняты и которыеобычно дают только тем, кто накануне ухода из этого мира, и, давая их,думают не о том, сможет ли такой-то подобающим образом отправлять своюдолжность, а о том, как долго он будет ее отправлять; с часа ее замещенияначинают загадывать, когда же она снова освободится.

Короче говоря, я здесь для того, чтобы покончить с тем человеком,который не кто иной, как я сам, а не для того, чтобы его переделать.Вследствие давней привычки моя оболочка сделалась моей сущностью, а моясудьба — моей природой.

Итак, я говорю, что поскольку мы существа слабые, каждому из насизвинительно тянуться к тому, что не превышает названной меры. Ну, атянуться к находящемуся за ее пределами — чистейшее безумие. Это — самоебольшее, что мы вправе себе позволить. Чем больше наши потребности и нашеимущество, тем больше опасность подставить себя под удары судьбы иподвергнуться всевозможным невзгодам. Область наших желаний должна бытьстрого очерчена; пределом их должно быть некоторое, весьма незначительноеколичество жизненных благ, обеспечивающих нам насущно необходимое; этижелания должны к тому же располагаться не по прямой, конец которой был быгде-то вне нас, а по кругу, смыкаясь крайними точками внутри нас и образуяфигуру небольшого размера. Поступки, совершаемые вопреки этому соображению,крайне важному и существенному, как например поступки скупцов, честолюбцев имногих других, которые, сломя голову, бегут вперед и вперед и которых их бегувлекает все дальше и дальше, — поступки порочные и ошибочные.

Большинство наших занятий — лицедейство. Mundus universus exercethistrioniam [3077]. Нужнодобросовестно играть свою роль, но при этом не забывать, что этовсего-навсего роль, которую нам поручили. Маску и внешний облик нельзяделать сущностью, чужое — своим. Мы не умеем отличать рубашку от кожи.Достаточно посыпать мукою лицо, не посыпая ею одновременно и сердца. Я знаюлюдей, которые, получив повышение в должности, тотчас изменяют и преобразуютсебя в столь новые обличия и столь новые существа, что становятся важнымигосподами вплоть до печенки и до кишок и продолжают отправлять своюдолжность, даже сидя на стульчаке. Я не могу их научить отличать поклоны,отвешиваемые их положению, свите, мулу, на котором они восседают, от техпоклонов, что предназначены непосредственно им. Tantum se fortunaepermittunt, etiam ut naturam dediscant [3078]. Они чванятся и пыжатся и тщатсявытянуть свою душу и данный им от природы ум до высоты своего служебногокресла. Господин мэр и Мишель Монтень никогда не были одним и тем же лицом,и между ними всегда пролегала отчетливо обозначенная граница. Будучиадвокатом или банкиром, нельзя закрывать глаза и не видеть плутней, которыевесьма часто свойственны этим профессиям. Порядочный человек не можетотвечать за пороки или нелепости своего ремесла и из-за них не должен егобросать; так принято у него в стране, и он имеет от этого выгоду. Приходитсяизвлекать средства к жизни из окружающего нас мира, приходится добывать изнего свое пропитание, каков бы он ни был. Но мысль императора должна витатьнад подвластной ему империей. Смотря на нее, он должен в ней видеть явление,пребывающее вне его сущности; и должен уметь отличать себя одного от себядругого, беседуя с собою самим, как какой-нибудь Жак с каким-нибудь Пьером.

Я не умею увлекаться ни особенно глубоко, ни безраздельно. Когда моичувства привлекают меня к какой-нибудь партии, это вовсе не означает, чтомоя привязанность к ней настолько сильна, чтобы захватить также и мойрассудок. В нынешних раздорах, терзающих нашу страну, мои взгляды незатмевают в моих глазах ни похвальных качеств наших противников, ни того,что заслуживает порицания в тех, за кем я последовал. Люди обычно бываютвосхищены всем, что находится по их сторону; я же отнюдь не склоненснисходительно относиться к большей части того, что я вижу в избранном мноюстане.

Хорошее сочинение не утрачивает для меня присущих ему достоинств и втом случае, если оно нападает на дело, которое я защищаю. Вне существа спорая сохраняю душевное равновесие и полную беспристрастность. Neque extranecessitates belli praecipuum odium gero [3079], с чем я себя и поздравляю, темболее что обычно, как я постоянно вижу, люди впадают в противоположнуюкрайность. Utatur motu animi qui uti ratione non potest [3080].Кто выносит свой гнев и свою ненависть за пределы деловыхразногласий, — а это свойственно большинству, — тот сам себя обличает в том,что они у него из какого-то другого источника и вызваны какой-то особойпричиной; тут все обстоит совсем так же, как у того, кто, излечившись отязвы, не избавился тем не менее от горячки, и это доказывает, что егогорячка коренится где-то гораздо глубже. Происходит же это из-за того, чтолюди, как правило, не питают вражды ко всему делу в целом и им непонятно,что оно затрагивает интересы всех вместе взятых и всего государства, а видятв нем только то, что ущемляет их частные интересы. Вот почему они, вопрекисправедливости и общественной целесообразности, так упорно мстят за своиличные обиды. Non tam omnia universi quam ea quae ad quemque pertinentsinguli carpebant [3081]. Яхочу, чтобы победа осталась за нами, но я не безумствую, если выходит иначе.Я крепко держусь за наиболее здравую из существующих у нас партий, но янисколько не жажду прослыть заклятым врагом всех остальных и в том, в чемразум на их стороне. Я решительно порицаю порочные выводы вроде следующего:он восхищается любезностью герцога Гиза — значит он приверженец Лиги;неутомимость короля Наваррского его поражает — стало быть, он гугенот; онпозволил себе осудить нравы нашего короля — значит в душе он мятежник. И яникоим образом не стал бы оправдывать действия наших властей, если бы ониосудили целую книгу только из-за того, что среди лучших поэтов нашего века вней оказался один еретик. Неужели мы не посмеем сказать о ловком грабителе,что у него хорошая хватка?

И неужели распутная женщина всенепременно должна быть уличной девкой?

Если адвоката встретили неприязненно, то на следующий день людямначинает казаться, что он утратил свое красноречие. Я уже упоминал в другомместе о рвении, толкавшем вполне честных людей на заблуждения подобногорода. Что до меня, то я всегда умею сказать: вот тут он поступил дурно, атут замечательно хорошо. Равным образом, люди хотят, чтобы всякий,принадлежащий к их партии, был слеп и глух к зловещим предсказаниям на еесчет и ко всем ее неудачам; они хотят, чтобы наши убеждения и наш разумслужили не раскрытию истины, а поддержанию в нас наших надежд. Я склоненскорей к другой крайности, ибо боюсь, как бы эти мои надежды не увлекли меняза собой. К тому же я не вполне себе доверяю, когда мне чего-нибудь оченьхочется. Я повидал в свое время немало чудес: я видел совершеннонепостижимое и безрассудное легкомыслие целых народов, позволявших себявести и собою руководить своим избранникам и вождям, которые вселяли в нихнадежду и веру, как им самим было выгодно и угодно, хотя и громоздили сотниошибок одну на другую и гнались за мечтами и призраками. И я большенисколько не дивлюсь тем, кого обольстили обезьяньи ужимки АполлонияТианского [3082]и Магомета. И здравый смысл и разум подавлены в нихстрастями. Им не остается другого выхода, как устремляться за тем, что имулыбается и подкрепляет в них уверенность в своей правоте. Особенноявственно я это заметил на примере той из наших лихорадящих партий, котораясложилась у нас раньше других [3083]. Создавшаяся позднее вторая партия,подражая первой, во многом ее превзошла [3084]. Отсюда я делаю вывод, что этонеизбежное свойство всех общественных заблуждений. Достаточно кому-нибудьвысказаться по тому или иному животрепещущему вопросу, как начинаетсястолкновение взглядов, мятущихся, словно волны морские по воле ветра. Еслиты решаешься иметь свое мнение, если не отбиваешь шага вместе со всеми,значит дух товарищества тебе чужд. Но помогать плутням даже тех партий, чьедело правое, означает наносить им ущерб. Я всегда противился этому. Такимспособом можно воздействовать лишь на глупые головы; а чтобы поддержать духлюдей здравомыслящих и объяснить им причины случившихся неудач, существуютпути не только более честные, но и более верные.

Небу не приходилось видеть другой столь же глубокой распри, как распрямежду Цезарем и Помпеем; ничего похожего оно не увидит и в будущем. И все жемне кажется, что я обнаруживаю в этих великих душах поразительную терпимостьдруг к другу. Это было соперничество в борьбе за почет и за первенство, неприведшее их, однако, к яростной и слепой ненависти, соперничество, неприбегавшее к коварству и поношениям. Даже в их наиболее резких выпадах яоткрываю следы какого-то взаимного уважения и какой-то доброжелательности иприхожу к выводу, что, если бы это было для них достижимо, и тот и другойпредпочли бы добиться своего, не обрекая на гибель соперника. А насколькопо-другому дела обстояли у Мария с Суллой; примите же и это в расчет. Нельзяслепо отдаваться своим страстям и нестись сломя голову в погоню за выгодой.Подобно тому как в дни моей молодости я противился своему любовному чувству,если видел, что оно во мне разгорается, и прилагал всяческие старания, чтобысделать его для себя менее сладостным и чтобы оно не могло меня окончательноподчинить своей власти и превратить в своего покорного пленника, так итеперь, в совершенно несходных случаях, когда мои желания становятся слишкомнастойчивыми, я пользуюсь тем же самым приемом: если я вижу, что онипропитываются и охмеляются собственным хмелем, я отклоняюсь в сторону,противоположную той, куда они меня увлекают; я избегаю доводить своеудовольствие до такой полноты, чтобы оно меня одолело и я был бы не в силахрасстаться с ним, не понеся при этом кровавых потерь.

Души, по своему неразумию видящие вещи только наполовину, извлекают изэтого то преимущество, что и неприятные вещи воспринимаются ими не такболезненно, как всеми другими; это духовная скудость, напоминающая внекоторой мере здоровье, и такое здоровье отнюдь не презирается философией.И все же нет ни малейшего основания называть ее мудростью, что тем не менеемы частенько делаем. И в древности некто следующим образом насмеялся надДиогеном, который, пожелав испытать собственное терпение, разделся донага ив самый разгар зимы заключил в объятия снежную бабу. Застав Диогена за этимделом, он обратился к нему с вопросом: «Тебе сейчас очень холодно?» —«Нисколько», — ответил ему Диоген. — «В таком случае, — продолжал егособеседник, — неужели ты полагаешь, что делаешь нечто трудное иисключительное?» [3085]. Для того, чтобы измерять душевную стойкость, нужнознать, каково истинное страдание.

Но душам, которые воспринимают несчастья и нападки судьбы во всей ихглубине и жестокости, которые взвешивают и переживают их соответственноподлинному их весу и подлинной горечи, — этим душам следует направлять всесвое умение и способности на то, чтобы устранить причины всех этих невзгод изакрыть для них все и всяческие пути. Как поступил царь Котис? Он щедрозаплатил за доставленный ему превосходный и роскошный сосуд, но так как этотсосуд был исключительно хрупким, Котис тут же собственноручно разбил еговдребезги, дабы лишить себя столь вероятного повода для гнева на своих слуг [3086]. И я равным образом неизменно стараюсь избегать неясности изапутанности в моих делах и стремлюсь к тому, чтобы мои земли никоим образомне примыкали к владениям моих родственников или тех, с кем меня связываеттесная дружба; ведь такое соседство обычно приводит к ссорам и взаимномунеудовольствию. Некогда я любил азартные игры — карты и кости; но уже давнозаставил себя от них отказаться, и притом только из-за того, что как бы я ниизображал в случае проигрыша полнейшее равнодушие, все же мне не удавалосьотделаться от какой-то беспокоившей меня изнутри занозы. Человеку чести,которому подобает до глубины души чувствовать изобличение в какой бы то нибыло лжи и самое что ни на есть ничтожное оскорбление, который не можетдопустить по отношению к себе глупых шуток, преподносимых ему в утешение ивозмещение проигрыша, — такому человеку следует всячески уклоняться отсомнительных дел и никогда не ввязываться в крикливые споры. От мрачныххарактеров и от сварливых людей я бегу, как от чумы, и не вмешиваюсь вбеседу, которую не могу вести бесстрастно и хладнокровно, разве только чтоменя обязывает к ней мой долг. Melius non incipient, quam desinent [3087].

Итак, лучше всего подготовить себя заранее, не дожидаясь, когда в этомокажется надобность.

Мне хорошо известно, что иные из мудрецов избрали для себя другой путь,что они не страшились ввязываться в жаркие споры на самые разнообразныетемы. Эти люди уверены в своих силах, под прикрытием которых могли небояться, что их противники нанесут им поражение; они противопоставлялинесчастьям неодолимость своего терпения:

velut rupes vastum quae prodit in aequor

Obvia ventorum furiis, expostaque ponto,

Vim cunctam atque minas perfert coelique marisque

Ipsa immota manens. [3088]

Не будем гнаться за этими образцами; нам их все равно не нагнать. Этилюди с решимостью и спокойствием в сердце могли взирать на гибель своейродины, которая владела всеми их помыслами и приковывала к себе все ихчувства. Для наших обыденных душ это было бы чрезмерным усилием, ибо дляэтого нужна не наша закалка. Катон оставил нам в назидание память о наиболееблагородной жизни, какая когда-либо была прожита. Что до нас, меньшихбратьев, то нам нужно бежать от грозы, и как можно дальше; нам нужнопринимать в расчет нашу чувствительность, а не наше терпение, и нам нужноускользать от ударов, отразить которые мы не в силах. Зенон, видя, что кнему приближается Хремонид, юноша, которого он любил, чтобы сесть рядом сним, внезапно поднялся со своего места. Присутствовавший при этом Клеанфспросил у него, по какой причине он это сделал. «Сколько я знаю, — ответилЗенон, — врачи велят не касаться опухолей и вообще предоставлять им полныйпокой» [3089]. Сократ не говорил: «Будьте непоколебимы перед соблазнамикрасоты, боритесь с нею, старайтесь противиться ей». Но он говорил: «Бегитеее, бегите очей ее и встреч с нею, как могучего яда, который нападает на васи поражает вас издали» [3090]. А его верный ученик и последователь, выдумываяили передавая правду — по-моему, скорее передавая правду, а не выдумывая, —про редкие совершенства Кира Великого, рассказывает, что он не считал себядостаточно сильным, чтобы устоять перед соблазнами божественной красотызнаменитой Панфеи, его пленницы, и поручил навещать ее и заботиться о нейдругому лицу, менее свободному в своих действиях, нежели он [3091]. Да исвятой дух глаголет нам то же самое: ne nos inducas in tentationem [3092]. Мы молим не только о том, чтобы нашразум не был повержен в прах и побежден вожделением, мы молим также о том,чтобы он даже не подвергался подобному испытанию, о том, чтобы мы не дошлидо столь жалкого состояния, когда нам только и оставалось бы, чтопретерпевать натиск, уговоры и искус греха; и мы молим господа, чтобысовесть наша пребывала в спокойствии и была полностью и навсегда огражденаот соприкосновения со злом. Те, кто оправдывают свою мстительность иликакую-нибудь другую дурную страсть, часто правдиво изображают положение дел,каково оно есть, но не каким оно было. Они говорят нам об этом тогда, когдапричины их заблуждений ими облагорожены и возвеличены, но отойдем немногоназад, вспомним, как выглядели эти причины в своем изначальном виде, и мыпоймаем этих людей с поличным. Неужто они хотят, чтобы их проступок казалсяменьшим, потому что совершен ими давно, и чтобы неправедно начатое имелоправедные последствия?

Кто желает своей родине блага так же, как я, то есть без того, чтобыпредаваться скорби о ней и худеть от этого, тот будет огорчен, но не станетотчаиваться, видя, что ей грозит гибель или существование, равнозначноегибели. Несчастный корабль: его стремятся подчинить своей власти — и стакими несхожими целями — волны, ветры и кормчий;

in tam diversa magister

Ventus et unda trahunt [3093].

Кто не алчет милостей государевых, как вещи, без которой не можетпрожить, того не слишком заденет ни холодность оказанного королями приема,ни холодное выражение их лиц, ни шаткость их благосклонности. Кто не дрожит,как наседка, над своими детьми или своими почестями и не находится у них врабстве, тот не перестанет жить в свое удовольствие и после того, как ихпотеряет. Кто творит добро главным образом с тем, чтобы доставить себеудовлетворение, тот не изменит своего образа действий, видя, что люди неценят его поступков. Чтобы справиться с подобными неприятностями, достаточнозапастись каплей терпения. Этот рецепт приносит мне огромную пользу; я сразувыкупаю себя из рабства, и притом по исключительно дешевой цене, и тем самымизбавляюсь от множества трудностей и хлопот. Затрачивая крайненезначительные усилия, я пресекаю еще в зародыше возникающие во мне душевныепереживания и ухожу от того, что начинает меня тяготить, прежде чем этотгнет станет по-настоящему обременительным. Кто не отменяет отплытия, томууже не отменить плаванья. Кто не умеет захлопнуть дверь перед своими бурнымичувствами, тот не изгонит их, когда они вторгнутся внутрь. У кого нейдетдело с началом, у того оно не пойдет и с концом. Кто не смог помешать ихзарождению, тот не сможет помешать им и обрушиться на него. Etenim ipsae seimpellunt ubi semel a ratione discessum est; ipsaque sibi imbecillitasindulget in altumque provehitur imprudens nec reperit locum consistendi [3094]. По временам я ощущаю в себекакие-то легкие дуновения, с шелестом овевающие меня изнутри; эти дуновения — предвестники бури: animus, muilo antequam opprimatur, quatitur [3095].

…ceu flamina prima

Cum deprensa fremunt sylvis, et caeca volutant

Murmura, venturos nautis prodentia ventos. [3096]

Сколько раз я совершал в отношении себя явную несправедливость, лишь быизбегнуть опасности узнать еще худшую со стороны судей, и к тому же послецелого века нудной возни и гнусных и отвратительных происков, которые дляменя хуже костра и пытки. Convenit а litibus quantum licet, et nescio anpaulo plus etiam quam licet, abhorrentem esse. Est enim non modo liberale,paululum nonnumquam de suo iure decedere, sed interdum etiam fructuosum [3097]. Если бы мы были и вправдумудрыми, то, потерпев неудачу в суде, мы бы ликовали и хвастали, подобнотому ребенку, которого я как-то видел в одном знатном доме и который спрелестною непосредственностью сообщал всем и каждому, что у его мамы нетбольше тяжбы, потому что она ее проиграла; и он сообщал об этом с такимвосторгом, точно у нее нет больше кашля, горячки или чего-нибудь другого,столь же неприятного. Следуя велениям моей совести, я всегда пренебрегаютеми милостями, которыми могла бы меня осыпать судьба, подарившая меняродством и знакомствами с лицами, располагающими высшей властью в делахэтого рода; и я упорно отказывался употребить их влияние в ущерб кому-либодругому и, опираясь на них, придавать моим правам силу большую, чемпредусмотрено законом. Короче говоря, всю жизнь я вел себя таким образом, —да будет это сказано в добрый час, — что и поныне остаюсь совершеннейшимдевственником по части судебных процессов, хотя у меня было немало поводов ких возбуждению и я мог бы, если бы того пожелал, сделать это с достаточнымоснованием, и таким же девственником я остаюсь и по части распрей и ссор.Итак, не нанося и не испытывая сколько-нибудь значительных оскорблений, япрожил довольно долгую жизнь и ни разу не слышал, чтобы, обращаясь ко мне,меня называли каким-нибудь ругательным словом, а не по имени. Редкоеблаговоление неба!

Причины и пружины наших даже самых жестоких волнений смехотворноничтожны. Сколько бедствий навлек на себя наш последний герцог Бургундский [3098]вследствие ссоры из-за тележки с овчинами! А разве изготовлениекакой-то печатки не было первейшей и главнейшей причиной наиболее страшногопотрясения, какое когда-либо постигало нашу землю? Ибо Помпей и Цезарь —всего-навсего ростки и отпрыски своих двух предшественников [3099]. И в своевремя я видел, как мудрейшие умы нашего королевства были собраны на совет,обставленный пышными церемониями и сопряженный с тратою государственныхсредств, якобы для заключения союзов и договоров, в действительностизависевших только от решения всесильной дамской гостиной и прихотейкакой-нибудь досужей бабенки. Поэты хорошо это поняли и из-за одного яблокаввергли Грецию вместе с Азией в море огня и крови [3100]. Поглядите, из-закакого вздора такой-то вверяет свою честь и самую жизнь своей шпаге иликинжалу; пусть он поведает вам, что повело к этой ссоре; ему не сделатьэтого, не покрывшись краской стыда, до того все это выеденного яйца нестоит.

Невелика хитрость взойти на корабль, но раз уж взошел на него, смотри воба! Тут уж приходится думать о множестве различных вещей, а это потруднее ипосложнее. Разве не много проще совсем не входить, чем войти, чтобы выйти?Словом, никоим образом не следует подражать тростнику, который поначалувыбрасывает прямой длинный стебель, но затем, как бы устав и выдохшись,начинает завязывать частые и плотные узелки, точно делает в этих местахпередышки, свидетельствующие о том, что у него не осталось ни былогоупорства, ни былой силы. Гораздо правильнее начинать спокойно ихладнокровно, сберегая свое дыхание и свой порыв для преодоления возможныхпрепятствий и для завершения начатого. Приступив к нашим делам, мы на первыхпорах управляем ими и держим их в своей воле, но позднее, когда они ужесдвинуты с места, они управляют нами и тащат нас за собой, так что намтолько и остается, что идти следом.

Означает ли это, что я утверждаю, будто мои житейские правила неизменноизбавляли меня от всех и всяческих затруднений и я с легкостью одергивал иобуздывал свои страсти? Не всегда эти страсти соразмерны с вызвавшими ихобстоятельствами и уже при своем пробуждении нередко бывают жестокими янеистовыми. И все же мои правила сберегают немало сил и приносят плоды ибесполезны лишь тем, кто, творя добро, не довольствуется никакими плодами,если его имя не снискивает славы. Впрочем, по правде говоря, выгоды,приносимые этими правилами, каждый подсчитывает на свой лад. Вы достигнетебольшего, хоть это и доставит вам меньшую славу, если основательнопоразмыслите, прежде чем уясните себе сущность дела и пуститесь во всетяжкие. Во всяком случае, не только в этом одном, но и во всех возлагаемыхна нас жизнью обязанностях путь тех, кто домогается почестей, значительноотличается от пути, которого держатся равняющиеся на порядок и разум.

Я сплошь да рядом вижу людей, которые рьяно, но нерасчетливоустремляются вперед на ристалище и вскоре замедляют свой бег. Плутархговорит, что кто по застенчивости или из ложного стыда чрезмерно податлив ис легкостью обещает все, о чем его ни попросят, тот с такою же легкостьюнарушает слово и от него отказывается; равным образом, кто легко ввязываетсяв ссору, не прочь так же легко пойти и на мировую [3101], тогда как твердость,препятствующая мне затевать ссоры, должна побуждать меня упорствовать в них,коль скоро я буду выведен из равновесия и распалюсь гневом. То, о чемупоминает Плутарх, — дурное обыкновение: пустившись в путь, нужно идти допоследнего вздоха. «Начинайте с прохладцей, — говорит Биант, — продолжайте сгорячностью» [3102]. Нерассудительность приводит к нестойкости, а она ещенесноснее.

В большинстве случаев наши примирения после ссоры бывают лживыми ипостыдными; мы стремимся только к соблюдению внешней благопристойности ивместе с тем отрекаемся от наших истинных побуждений и совершаем поотношению к ним предательство. Мы приукрашиваем действительность. Мы оченьхорошо знаем, что именно мы сказали и в каком смысле сказали, и это так жехорошо знают и присутствовавшие и наши друзья, перед которыми мы хотимвыказать свое превосходство. Поступаясь нашей искренностью и честью нашегомужества, мы отрекаемся от своих мыслей и ищем в искажении истины лазейку,лишь бы, несмотря ни на что, помириться. Мы сами изобличаем себя во лжи,чтобы извинить изобличения такого же рода, которые исходили от нас самих.Негоже доискиваться, нельзя ли как-нибудь по-иному истолковать наши поступкиили наши слова; нужно твердо держаться своего собственного толкованиясвершенного нами в держаться его, чего бы это ни стоило. Речь идет о нашейпорядочности и нашей совести, а это вещи, не терпящие личины. Предоставим жетакие низменные уловки и отговорки ябедам и крючкотворам из ДворцаПравосудия. Извинения и объяснения, на которые, как я ежедневно вижу, никтоне скупится, чтобы загладить ту или иную неловкость, кажутся мне хуже самойнеловкости. Было бы лучше нанести врагу еще одно оскорбление, чем наноситьего себе самому, налагая на себя подобное наказание. Вы задели своегопротивника в пылу гнева, а подольщаетесь к нему и успокаиваете егохладнокровно и обдуманно; вот и получается, что вы отступаете за черту,которую преступили. Я не знаю слов столь же предосудительных для дворянина,как слова, в которых он отказывается от своих прежних слов, когда это —отказ, вырванный у него принуждением; и они, по-моему, тем больше должнывгонять его в стыд, что упрямство ему простительнее, чем малодушие.

Мне настолько же легко избегать страстей, как трудно их умерять.Abscinduntur facilius animo quam temperantur [3103]. Кто не в силах возвыситься до благороднойбесстрастности стоиков, пусть ищет спасения в присущей мне низменнойчерствости. Чего те достигали с помощью добродетели, того я стараюсьдостичь, опираясь на свойства моего характера. Область, лежащая посередине, — средоточие бурь; обе крайние — философов и деревенского люда — могут междусобой поспорить, какая из них спокойнее и счастливее:

Felix qui potuit rerum cognoscere cusas,

Atque metus omnes et inexorabile fatum

Subiecit pedibus, strepitumque Acherontis avari.

Fortunatus et ille deos qui novit agrestes,

Panaque, Sylvanumque senem, Nymphasque sorores. [3104]

Все на свете рождается слабым и нежным. Тем не менее с самого началаследует глядеть в оба, ибо подобно тому как вследствие незначительностикакого-нибудь явления мы не находим в нем ни малейшей опасности, точно также, когда оно наберет силы, мы не найдем против него средства. Дав волюсвоему честолюбию, я бы наткнулся на миллионы препон, и справляться с нимимне бы всякий день стоило гораздо больше труда, нежели затраченный мною наобуздание этой естественной склонности, которая ставила бы меня перед такимипрепонами:

iure perhorrui

Late conspicuum tollere verticem. [3105]

Всякая деятельность на общественном поприще подвергается крайнепротиворечивому и произвольному истолкованию, потому что о ней судит слишкоммного голов. Некоторые считают, что, пребывая в должности мэра (я радсказать несколько слов и об этом, и не потому, что речь пойдет о чем-тозаслуживающем внимания, а потому, что они помогут полнее обрисовать, как яведу себя в подобных делах), так вот, некоторые считают, что, пребывая вназванной должности, я показал себя человеком, который с трудомраскачивается и у которого холодное сердце; и они, возможно, не так уждалеки от истины. Я всегда стараюсь хранить спокойствие и в душе и в мыслях.Cum semper natura, tum etiam aetate iam quietus [3106]. И если подвоздействием какого-нибудь неожиданного и сильного впечатления они все жеиногда распускаются и безобразничают, то, по правде говоря, это у меняполучается не намеренно. Такая врожденная вялость не может, однако, служитьдоказательством умственной немощности (ведь нерадивость и неразумие — вещи,конечно, разные) и еще меньше — бесчувственности и неблагодарности поотношению к жителям нашего города, которые сделали все, что только было в ихсилах, дабы почтить меня этим высоким постом, и тогда, когда я был им совсемне известен, и позже, переизбрав меня на второй срок, сделали для меня ещебольше, чем когда избрали впервые. Я желаю им всего самого наилучшего, ибудь в этом настоятельная нужда, я бы, разумеется, ничего не пожалел, служаим. За них я тревожился не меньше, чем за самого себя. Это славный народ,воинственный и благородный, готовый, однако, к повиновению и дисциплине испособный совершить много хорошего, если им соответствующим образомруководят. Говорят и о том, что мое пребывание в должности мэра не отмеченоничем сколько-нибудь значительным и не оставило заметных следов. Ну что ж,это неплохо; меня обвиняют в бездеятельности в такое время, когда почти всеодержимы зудом делать чересчур много.

Если мне что-нибудь по сердцу, я горячо берусь за это. Но такоенапряжение не в ладу с постоянством. Кто хочет меня использоватьсоответственно моим склонностям, пусть поручит дела, требующие силыхарактера и свободолюбия, такие дела, которые можно выполнить, идя прямоюдорогой, и за короткий срок: тут я кое-что смогу сделать; но если делопредстоит затяжное, щепетильное, хлопотливое, для которого обязательныловкость и изворотливость, и к тому же запутанное, то этот человек поступитгораздо правильнее, обратившись к кому-либо другому.

Всякая крупная должность не так уж трудна. Я готов был бы работатьнесколько напряженнее, если бы в этом была действительная необходимость. Ибов моих возможностях сделать кое-что сверх того, что я делаю и чего не люблюделать. Насколько мне известно, я не упустил ничего такого, что, по моемуразумению, составляло мой долг. Я забывал совершать лишь те поступки,которые честолюбие примешивает к нашему долгу и прикрывает его именем.Обычно это то, что дает пищу глазам и ушам и нравится людям, привлекая их несамой сущностью, а внешностью. Если до них не доносится шум, им кажется, чтотут сонное царство. Мои склонности противоположны склонностям любителейшума. Я предпочел бы пресечь волнение, не волнуясь, и покарать беспорядки,не впадая в тревогу. Если мне нужно выказать гнев и горячность, я прибегаю кпритворству, надевая на себя маску. Характер у меня вялый, и я скорееравнодушен, чем черств. Я не обвиняю высших должностных лиц, дремлющих насвоих постах, если дремлют также и их подчиненные; да что там — дремлют исами законы. Что до меня, то я поклонник жизни как бы скользящей,малоприметной, немой, neque summissam et abiectam, neque se efferentem [3107]. Такхочет моя судьба. Я происхожу из рода, который струился из поколения впоколение без блеска и без треволнений и испокон века горд главным образомсвоею порядочностью.

Мои соотечественники до того тщеславны и суетливы, что даже не замечаюттаких неярких и не бросающихся в глаза человеческих качеств, как доброта,умеренность, уравновешенность, постоянство и другие тому подобные.Шероховатые предметы мы хорошо ощущаем, а вот что касается гладких, то,прикасаясь к ним, мы их, можно сказать, не чувствуем; болезнь такжеощущается нами, а здоровье или вовсе или почти вовсе не ощущается; и так совсем, что елеем нас поливает, в отличие от того, что за горло хватает.Выносить на площадь исполнение дела, которое можно выполнить в канцелярии,совершить его в полдень на ярком свету, хотя оно могло быть выполненопредыдущею ночью, ревниво стремиться делать все самолично, хотя сослуживецможет сделать то же самое нисколько не хуже, означает действовать радисобственной славы и личных выгод, а не ради общего блага. Так, например,поступали греческие хирурги, производившие операции на помостах, на глазах упрохожих, дабы увеличить приток пациентов и свою выручку [3108]. Иные людисчитают, что разумные распоряжения могут быть поняты только под звуки анфар.

Честолюбие — порок не для мелких людишек и не для усилий такогоразмаха, как наши. Александру говорили: ваш отец оставит вам могущественнуюдержаву, благоденствующую и мирную. Но этот мальчик завидовал победам своегоотца и справедливости его управления. Он не пожелал бы властвовать и надовсем миром, достанься ему такое владычество спокойно и без войны [3109].Алкивиад у Платона — молодой, красивый, богатый, знатный, превосходныйученый — предпочитает умереть, чем остановиться на том, что у него есть [3110]. Эта болезнь, пожалуй, простительна душе столь сильной и стольодаренной. Но когда жалкие, карликовые душонки пыжатся и лопаются от спеси идумают, что, решив правильно какое-нибудь судебное дело или поддерживаяпорядок среди стражников у каких-нибудь ворот города, они покрывают славоюсвое имя, то чем выше они надеются на этом основании задрать голову, тембольше выставляют напоказ свою задницу. Эти малые подвиги лишены плоти ижизни; рассказ о них замрет на первых устах и не уйдет дальше перекресткадвух улиц. Поговорите об этом, не стесняясь, с вашим сыном и вашим слугой,как тот древний, который, за неимением иного слушателя своей похвальбы,чванился перед служанкой, восклицая: «О Перетта, до чего же у тебядоблестный и умелый хозяин!» [3111]. На худой конец поговорите о том же ссамим собой, как один мой знакомый советник, который, излившись целым моремпараграфов своей речи, бесконечно тягучей и столь же бездарной, удалился вотхожее место Дворца Правосудия и там, как слышали, в здравом уме и полнойпамяти бормотал: Non nobis, domine, non nobis, sed nomini tuo da gloriam [3112]. Кто не можетсделать иначе, тот пусть сам себе платит из своего же кошелька. Слава непокупается по дешевке. Деяния редкостные и образцовые, которые ею посправедливости вознаграждаются, не потерпели бы общества бесчисленной толпымелочных повседневных дел и делишек. Мрамор вознесет ваши заслуги, если выпочинили кусок городской стены или расчистили общественную канаву, на такуювысоту, на какую вам будет угодно, но здравомыслящие люди не сделают этого.Молва не следует, по пятам за всяким хорошим поступком, если с ним несопряжены трудности и он не выделяется своей исключительностью. Дажепростого уважения, по мнению стоиков, заслуживают далеко не вседобросовестные поступки, и они не хотят, чтобы одобрительно отзывались очеловеке, который, соблюдая воздержанность, отказывается от старойраспутницы с гноящимися глазами [3113]. Люди, хорошо знавшие, какимиблестящими качествами отличался Сципион Африканский, отнимают у негопохвалы, расточаемые ему Панэцием за то, что он не принимал подношений, таккак похвалы этого рода относятся не столько к нему, сколько ко всему еговеку [3114].

Наши наслаждения под стать нашей судьбе; так давайте же не будемзариться на чужие, на те, что подобают величию. Наши для нас естественнее, ичем они низменнее, тем они основательнее и надежнее. Раз мы не можемотказаться от честолюбия по велению совести, давайте откажемся от него хотябы из честолюбия. Давайте презрим эту жажду почета и славы, низменную,заставляющую нас выпрашивать их у людей всякого сорта, — Quae est ista lausquae possit e macello peti [3115]? — прибегая к способам мерзким и отвратительным иплатя за них любой ценой. Пребывать в подобной чести — бесчестие. Давайтенаучимся жаждать не большей славы, чем та, что для нас достижима.Раздуваться от восхищения собою самим после всякого полезного, но ничем невыдающегося поступка пристало лишь тем, для кого и такой поступок — нечторедкое и необычное и которые норовят получить за него цену, в какую он имсамим обошелся. И чем больше шума поднимают вокруг того или иного хорошегодела, тем меньшего оно стоит в моих глазах, так как во мне рождаетсяподозрение, что оно совершено скорее ради того, чтобы вокруг него поднялсяшум, чем из-за того, что оно хорошее: выставленное напоказ, оно уженаполовину оплачено. Но поступки, которые, выскользнув из рук того, кто ихсовершает как бы совсем невзначай и безо всякой шумихи, будут впоследствиивыделены каким-нибудь порядочным человеком и, извлеченные им из тьмы,выставлены на свет единственно по причине своих достоинств, — такие поступкигораздо чище и привлекательнее: Mihi quidem laudabiliora videntur omnia,quae sine venditatione et sine populo teste fiunt [3116], говорит самый прославленный человек на свете [3117].

От меня требовалось лишь сохранять и поддерживать, а это — деладовольно незначительные и незаметные. Вводить новшества — в этом,действительно, много настоящего блеска, но отваживаться на них — вещь в нашидни совершенно запретная; ведь они и без того одолевают нас со всех сторон,и нам только и остается, что защищаться от них. Воздерживаться от действий —подчас столь же благородно, как действовать, но такое поведение менее навиду; и то немногое, чего я и вправду стою, я стою только благодаря заслугампо этой части. Короче говоря, события, имевшие место во время моегопребывания в должности, соответствовали моему складу характера, и за это яим приношу превеликую благодарность. Существует ли кто-нибудь, страстножелающий заболеть, чтобы доставить своему врачу практику, и не заслуживаетли порки врач, который страстно желал бы нашествия на нас моровой язвы,чтобы пустить в ход свое лекарское искусство? Я никогда не склонялся к такойнедозволительной, но тем не менее постоянно встречающейся игре воображения,как, например, страстно желать, чтобы разразившаяся в нашем городе смута инеурядицы в городских делах возвеличили и прославили мое управление ими: яот всей души и изо всех сил пекся о том, чтобы они процветали и ничто немогло замутить спокойное их течение. Кто не захочет воздать мнеблагодарность за порядок, за благословенное и ничем не нарушаемоеспокойствие, царившее при мне в городе, тот все же не сможет лишить меняпричитающейся мне в этом доли, которая зовется моим везением. И я уж таксотворен, что мне столько же по душе быть счастливым, как мудрым, и столькоже — быть обязанным всеми своими успехами только милости божьей, как своемусобственному вмешательству в них. Я достаточно красноречиво расписал людяммою неспособность к руководству общественными делами. Но во мне есть и нечтохудшее, чем эта моя неспособность, и это худшее — то, что она меня вовсе неогорчает и я вовсе не жажду от нее исцелиться, принимая во внимание образжизни, к которому я себя предназначил. Я нисколько не удовлетворен своейдеятельностью, но я добился, по крайней мере, того, что сам себе обещал, инамного превзошел свои обещания тем, кому я был обязан служить, ибо в моихправилах обещать несколько меньше, чем я могу и надеюсь исполнить. Яубежден, что никого не обидел и не оставил по себе ненависти. Ну, а оставитьпо себе сожаления и пылкие чувства, этого я — могу сказать с полнойоткровенностью — никогда и не жаждал:

mene huic confidere monstro,

Mene salis placidi vultum fluctusque quietos

Ignorare? [3118]

Дата добавления: 2015-07-25