Личная жизнь

В этих беседах Раджниш впервые говорит о своей ежедневной личной жизни.

Я могу говорить вечно о своем сне, мне это не доставляет никаких беспокойств.

Гудия знает, что я говорю во сне, только она не знает с кем. Только я знаю об этом. Бедная Гудия! Я говорю с ней, а она беспокоится и думает, почему я говорю, и с кем. Увы, она не понимает, что я говорю с ней. Она не она не понимает того, что я с ней говорю так. Сон — это естественное обезболивающее средство. Жизнь настолько трудна, и нужно каждую ночь спать несколько часов. Она беспокоится о том, сплю ли я на самом деле. Я могу понять ее беспокойства.

Более четверти столетия я не спал, Деварадж, не беспокойся об этом. Обычный сон... Я сплю больше, чем кто-либо еще в этом мире: три часа днем, и семь, во­семь, девять ночью, столько немногие могут себе позволить. В целом я сплю при­мерно двенадцать часов в сутки, но я пробужден во сне. Я вижу себя, когда сплю, иногда мне так одиноко ночью, и тогда я начинаю разговаривать с Гаудией. Но у нее много сложностей. Во-первых, когда я говорю с ней во сне, я говорю на хинди. Я не могу говорить на английском во сне. Никогда этого не случится, я бы говорил, если бы хотел. Иногда я пытался говорить на английском, у и меня это получилось, но это не приносило мне радости...

Когда я говорю с Гаудией во сне, я говорю на хинди, потому что я знаю, что ее подсознание не знает английского. Она была в Англии несколько лет. До этого она жила в Индии, и сейчас она снова живет в Индии. Я пытался обратиться ко всему тому, что лежит на глубине. И время придет...

На самом деле, я не спал практически тридцать лет. Я не мог спать.

Я мог репетировать. Эта фраза может звучать странно: репетиция сна. Но спек­такль не может обойтись без репетиции, настоящий сон нуждается в подсознании, если его нет, не хватает главной составляющей. Вы можете ввести меня в бессоз­нательное состояние искусственно, но все равно вы не можете заставить меня ви­деть сны. Не нужно обладать большой технологией для того, чтобы сделать меня бессознательным. Небольшой удар по голове, и я потеряю сознание. Но это не та бессознательность, о которой я говорю.

Вы бессознательны, когда что-то делаете в жизни, не знаете почему вы делаете это, днем, ночью, вам не хватает осознанности. После того, как однажды осознан­ность приходит к вам, вы перестаете спать, и то, и другое не может существовать одновременно. Между ними не может быть совпадения, никто не может осущест­вить это. Вы можете либо спать, и тогда вы бессознательны, либо можете быть пробуждены, осознаете, притворяетесь, что спите. Но это не сон. Вы знаете, и все остальные также знают.

Мне подарили столько часов, я кладу их в первое попавшееся место и забываю о них. Одни из этих часов ведут себя очень странно, они останавливаются именно тогда, когда мне нужны. Все время они прекрасно ходят, а останавливаются толь­ко ночью, примерно между тремя часами ночи и пятью утра. Разве это не странное поведение? Это единственное время, когда я иногда просыпаюсь, старая привычка. В молодости я часто просыпался в три утра. Я просыпался так много в это время, что теперь, даже, несмотря на то, что мне это теперь не нужно, мне приходится ворочаться в кровати и засыпать снова. В это время мне приходится глядеть иногда на часы, чтобы понять, действительно ли мне пора вставать, или я могу еще немно­го поспать.

Странно, что в это время как раз часы останавливаются, например, сегодня часы остановились точно в четыре. Когда я посмотрел на них и отправился обратно спать, потом что было слишком рано, чтоб вставать. Проспав еще один час, я снова посмотрел на часы, было все еще четыре часа. И я сказал себе: «Прекрасно, сего­дня ночь никогда не закончится». Я отправлялся спать снова и снова, не думая, вы знаете обо мне, я не мыслитель, не думая, что, возможно, часы остановились. Я думал: «Кажется, эта ночь будет последней. Я могу спать вечно. Прекрасно! Уди­вительно!» Я чувствовал себя так хорошо, и это состояние не кончалось, я снова шел спать. Через два часа я снова посмотрел на часы, и было все еще четыре часа. Я сказал себе: «Прекрасно. Ночь не просто длинная, но даже время остановилось!»

Этим утром я понял одно, не то, чтобы я не понимал этого раньше, но я не пони­мал того, что об этом нужно говорить. Теперь нужно сказать об этом.

Двадцать первого март тысяча девятьсот пятьдесят третьего года случилось уди­вительное событие. В этот день случилось много удивительного, но я говорю толь­ко об одном. А о другом скажу в свое время. На самом деле, еще немного рано говорить вам об этом, но утром мне напомнили об этом. Так вот, после этой ночи я потерял полностью ощущение времени. Насколько бы напряженно я ни пытался почувствовать время, я не мог этого сделать, другие могут хотя примерно прики­нуть сколько времени.

Причем не только это, каждое утро мне приходится выглядывать из окна, чтобы понять, я спал днем или ночью, потому что я сплю два раза в сутки. И первое, что я делаю днем после того, как просыпаюсь, смотрю на часы, чтобы проверить, день сейчас или ночь.

Эти часы опасны, лучше даже не вспоминать о них. Я хочу подарить их кому-нибудь, но я еще пока не встретил человека, которому мне бы хотелось подарить их. Это будет настоящее наказание, а не подарок. Это электроника, так что как только электропитание кончается, иногда часы останавливаются, могут зависнуть в двенадцать, и тогда вы можете понять: электричество кончается.

Иногда мне хочется их просто выбросить, но мне их подарил очень хороший че­ловек, и я не могу легко расстаться с вещами. Это неуважение. Я жду человека, которому мог бы подарить их.

У меня, на самом деле, не одни, а две пары таких часов. Одна в каждой комнате. Иногда я впадаю в заблуждение из-за них. Обычно иду спать в одиннадцать три­дцать спать, самое большее в двенадцать днем, но редко. Однажды я выглядывал из под дырочки в одеяле, часы показывали двенадцать, и я сказал себе: «Это зна­чит, я только что лег поспать». И я снова уснул.

Через час или два я снова посмотрел. «Снова двенадцать», — сказал я себе. «Странно, сегодня время кажется полностью остановилось, — подумал я, — лучше поспать еще, чем встать и увидеть, что все другие еще спят». И я отправился спать.

Теперь я дал наставления Гудии, что если я не проснулся в два пятнадцать, она должна разбудить меня.

Она спросила: «Почему?»

Я ответил: «Потому что если никто меня не разбудит, я могу спать целую веч­ность!»

Каждое утро мне приходится решать, утро сейчас или ночь, я не понимаю этого, у меня нет этого ощущения. Оно было потеряно в тот день, о котором я вам расска­зал.

Сегодня утром, когда я спросил вас: «Сколько сейчас времени?» И вы ответили мне: «Десять тридцать!» Я подумал: «Иисусе. Это уже слишком. Моя охрана про­ждала полтора часа, а я даже еще не начал говорить». И тогда я сказал просто для того, чтобы закончить речь: «Позвольте мне закончить в течении десяти минут». На самом деле все это случилось из-за того, что я думал, что сейчас ночь.

Деварадж также знает об этом, как же он может понять это точно. Однажды ут­ром, когда он сопровождал меня в ванну, я спросил у него: «Моя охрана ждет?» Он выглядел озадаченным. Мне пришлось закрыть двери, чтобы он смог быть самим собой снова. Если бы я стоял у дверей и ждал ответа, а вы знаете, никто так не лю­бит меня, как Деварадж. Он не мог сказать мне открыто, что сейчас не ночь. Если я попросил секретаря, должна была быть причина для этого, конечно, ее не было там, время еще не пришло, так что же я мог сказать?

Он мне ничего не ответил. Он просто промолчал. Я засмеялся. Этот вопрос, должно быть, смутил его, но я говорю вам правду, время все время приносит мне столько хлопот. Я справляюсь кое-как, используя странные устройства. Посмотри­те на это устройство: говорил ли хоть один будда через микрофон?

Знаете ли вы о том, что каждое утро я просыпаюсь и спешу в ванну, чтобы по­мыться, и подготовиться к лекции, потому что я знаю, что все уже ждут. Сегодня я не позавтракал просто по той причине, что я знал, что задержу вас всех. Я немного больше поспал, чем обычно сплю. Каждый вечер я знаю, что все вы готовитесь, я принимаю душ, и приходит мгновение, когда я вижу свет в зале, и я спешу, пото­му что я знаю, что все вы собрались там и ждете.

Вы заняты весь день. Ваше время занято. Можно сказать, что я на пенсии, не ус­тавший от труда, а на пенсии, но не для вас. Это мой образ жизни: жить расслаб­ленно, ничего не делать с утра до вечера, и с вечера до утра. Занимать всех, остава­ясь расслабленными, вот моя задача. Я не думаю, что в мире кто-нибудь был, есть или будет, кто был бы так не занят, как я. И вместе с тем, чтобы дышать, мне нуж­но, чтобы тысячи постоянно трудились, это как дыхание для меня. Может ли быть большая ирония судьбы?

Вы знаете, что такое индийская пыль. Она повсюду, везде, особенно в деревнях. Все покрыто палью. Даже лица людей выглядят пыльными. Что они могут сде­лать? Сколько раз они могут принимать омовение? Даже здесь, в комнате с кон­диционером, в которой нет пыли, по старой привычке, когда я иду в ванную ком­нату, я хочу рассказать вам эту тайну, не говорите об этом никому, для того, чтобы помыть лицо, хотя пыли на нем нет, я делаю это несколько раз в день. Это старая индийская привычка.

Раньше было так пыльно, я бегал в ванную комнату снова и снова.

Я так привык к этому, теперь трудно изменить даже такие мелочи. Гудия знает, она пытается научить меня всевозможными способами не плескать воду в ванне, но разве можно этому научиться? Я не могу остановиться. Не то, чтобы мне хоте­лось мучить девушек, которые убираются в ванне, не нужно их мучить дважды в день, потому что я моюсь два раза в день, но это происходит само собой, и им приходится мыть полы два раза в день.

Конечно, Гудия думает, что я могу принимать омовение таким образом, чтобы девушкам не приходилось вытирать воду, разбрызганную по всей ванне. Но в кон­це концов, она рассталась с идеей научить меня этому. Я не могу измениться. Ко­гда я моюсь, я так наслаждаюсь этим, что обо всем забываю, и разбрызгиваю воду вокруг. Если я не буду этого делать, мне придется контролировать себя даже в ванне.

Посмотрите на Гудию, ей нравится это, потому что она понимает, о чем я говорю. Когда я моюсь, я делаю это от души, и вода летит не только на пол, но также на стены, и конечно когда эту воду вытирают, возникают определенные трудности. Но если вы будете вытирать с любовью, как мои девушки, это лучший психоана­лиз, и намного лучше, чем трансцендентальная медитация. Я не могу ничего изме­нить.

За последние несколько месяцев я не прочитал ни одной книги. Я перестал читать по той простой причине, что прекрасное уже было понято. И теперь бессмысленно читать. Я даже не читаю теперь Веды, Библию, Коран. К моему опыту больше до­бавить нечего, и поэтому я перестал читать. К чему тратить видение, прозрение? Это не стоит того.

Когда мои врачи говорят мне, что если я хочу читать, я должен пользоваться оч­ками, я отвечаю им: «К черту все книги, я ненавижу очки». Я ненавижу все очки, потому что они мешают мне, они стоят между мной и книгой. Я хочу все лицом к лицу, напрямую, мгновенным постижением. И поэтому перестал читать книги. Библиотека такая богатая, такая большая, она включает в себя все великое, но это больше ничего не значит для меня, я вышел за пределы слов.

Вы должны знать об этом: каждый день я слушаю песни Нуриханы, знаменитой певицы урду. Ежедневно перед тем, прийти читать лекцию, я слушаю ее песни. Она может свести с ума. Что вы знаете об этом? Я знаю, что это такое. Я пою эту песню Гудии ежедневно. Ей приходится ее слушать, она не может этого избежать. После того, как я заканчиваю свою проповедь, я снова пою одну и ту же песню. Мне нравится мой язык, не то, чтобы это был мой родной язык, но он такой краси­вый, что даже если бы он не был моим, я бы выучил его.

В песнях, которые ей приходится слушать каждый день, и которые она будет слу­шать каждый день, поется: «Ты — самая красивая женщина во всем мире! Я не знаю, узнаешь ли ты меня или нет. Наверное, ты не помнишь этого, но я все еще помню. Я не могу забыть об этом, те слова, которые ты прошептала мне. Ты гово­рила мне часто, что твоя любовь безупречна. Помнишь ли ты все еще об этом? На­верное, нет, но я помню, не полностью, конечно, время сделало свое дело.

Я полуразрушенный дворец, но если ты посмотришь внимательно, ты увидишь, что я тот же. Я все еще помню твои слова, твою любовь. Это доверие, которое ко­гда-то было между нами, помнишь ли ты о нем до сих пор? Я не знаю как ты, но я все равно помню».

Почему я все время пою песню Нурихана? Это своего рода сверление. Это не сверление зубов, хотя если вы будете продолжать постоянно сверлить, дойдет дело и до зубов, но это повторение красоты, язык поэзии прекрасен. Я знаю, что ей бу­дет трудно понять и приветствовать это.

Еще мгновение раньше я вошел, и я слушал одного из величайших флейтистов: Харипрасада. Это пробудило во мне много воспоминаний.

Есть много видов флейт в мире. Самая знаменитая — арабская флейта, самая кра­сивая — японская, есть много других. Но с маленькой индийской бамбуковой флей­той ни одна не сравнится своей сладостью. Харипрасад настоящий мастер игры на флейте. Он играл передо мной, не один раз, но много раз.

Я слушал снова и снова, не Харипрасада, но другого флейтиста. В Индии флейта имеет два измерения: одно: южное, и другое: северное. Харипрасад Чаурашья — северный флейтист, я слушал его полную противоположность, одного южного флейтиста.

Этого человека мне представил Пагал Баба. Когда он представил мне его, он ска­зал музыканту: «Вы можете не понять почему я представляю вам его, по крайней мере, сейчас вы этого не поймете, но однажды вы сможете это понять по воле Бо­га».

Этот музыкант играет на той же флейте, но совершенно по-другому. Южная флейта намного более проникновенна, она тонка. Она входит и встряхивает в вас нечто тонкое. Северная флейта необычайно прекрасна, но она немного постная, такая же, как Северная Индия.

Всю ночь ветер свистел в деревьях. Звук был настолько прекрасный, что напоми­нал Паналал Гоша, флейтиста, которого Пагал Баба представил мне. Я включил его музыку, но он все делает по-своему. Он представляет все очень долго, к тому вре­мени, когда Гудия позвала меня, это было только вступление. Я имею в виду то, что он еще не успел даже начать играть на флейте. Ситара и табла только подгото­вили почву для того, чтобы он играл на флейте. Прошлой ночью я слушал его му­зыку снова, по прошествии двух лет.

Однажды сидя в моей комнате, Шила в шутку предложила мне бутылку шампан­ского, она думала, что я откажусь, она меня не знает. Я сказал спасибо и принял ее предложение. Она была удивлена. Вивек засмеялся, все сеялись, когда я налил шампанское в стакан и выпил. Вивек сфотографировал меня. Они потом спрятали эти фотографии, но я уговаривал их, чтобы они отдали фотографии, не складывала их в кипу, как карты.

На Востоке только женщины разливают вино. Ашу, не бойся. Кроме страха, ни­кто не был врагом женщин. Ими владели из-за того, что они постоянно боялись. Они были настолько готовы к тому, чтобы ими владели, к тому, чтобы быть раба­ми, это продолжалось столетиями. Не бойтесь. По крайней мере, со мной вы може­те быть бесстрашными. Потому что я учу бесстрашию.

Я хочу вернуть обратно обычного человека, со всей его обыденностью. Естест­венно, сначала я сам должен стать этим обычным человеком. Я и есть обычный человек. Бутылка шампанского из магазина, радость. Вот что символизирует шам­панское.

Жизнь — ничто иное, как вино. И как таковой, я пьяница, я знаю высоты бытия, и ничего не может быть выше этого, это я знаю точно.

Отметьте десять дзэнских аллегорий быков.

Мои люди в общине сделали маленькие таблички для машин. На них написано: «Иисус накопитель (спаситель — игра слов), Моисей инвестор, Раджниш мот. Мне это нравится. К чему накапливать? Иисус похож на банкира. Конечно, Моисей вкладчик. Для Моисея все есть бизнес. А с моей точки зрения, определенно, все должно быть отнято. До того, как все будет отнято, используйте это, потратьте, наслаждайтесь этим. К чему ждать, пока смерть завладеет вами? Конечно, это со­вершенно правильно. Религия на один час, даже Мухаммед, который молится пять раз в день, не поможет вам.

Мой секретарь собирает разные наклейки машин. Одна из наклеек была такой: «Предупреждение: не тормози понарошку». Мне эта шутка понравилась. Действи­тельно прекрасная шутка.

Я никогда не благодарил Вивеку за такие мелочи. Ее служение мне выше слов. Бесполезно благодарить ее, слова благодарности никогда не могут быть настолько глубокими, чтобы быть истинными. Последние несколько месяцев были очень сложными, мне было очень трудно оставаться в теле. Многие годы она прекрасно служила мне, она была моей тенью, делала тысячи вещей. Еще до того, как я про­сил ее об этом, она уже знала, что мне нужно. Как же я смогу отблагодарить ее? Это невозможно. Английское слово: благодарность настолько далекое, я не могу им пользоваться для всех вас, тех, кто заботился о моем теле, это не просто мое тело. Но обещание, данное тысячам преданных во всем мире.

Мне нравится Гудия по многим причинам. Одна из причин состоит том. Что она содержит все в такой чистоте. Она даже критикует меня за это. Естественно, если она находит причину для критики в вопросе чистоты, я всегда соглашаюсь с ней.

Я никогда не умел даже заварить чашку чая.

Однажды Гудия отправилась на праздники, а Четана работала здесь, служила мне. Утром, когда я проснулся, я позвонил, попросив чая. Четана принесла его, и поставила чашку около кровати, потом отправилась в ванную комнату, чтобы про­верить на месте ли полотенце и зубная щетка, и все другие туалетные принадлеж­ности. Я попытался поднять чашку с пола, и она упала.

Четана прибежала, испуганная, я сказал ей: «Не беспокойся, это я виноват. Я не должен был так неосторожно поднимать ее с пола, мне не нужно было раньше под­нимать чай с пола, и я не научился это делать. Гудия избаловала меня за все эти годы. И теперь ты не можешь меня научить за один день справляться самому со всем этим».

Меня столько лет баловали. Да, я называю это именно так, потому что они нико­гда не позволяли мне ничего делать самому.

Гудия особенная в этом отношении. Она всегда говорит мне: «Подождите. Чай слишком горячий!» Наверное, я просто привык. Как только я поднимал чашку, она мне говорила: «Подождите. Чай слишком горячий». Я знаю, что она была права, и поэтому я ждал, пока она не перестанет возражать, после чего пил чай. Наверное, старая привычка все еще присутствует во мне.

Гудия иногда раздражалась, но мне это не мешало. Она не могла иначе, это было просто невозможно для нее. Порою каждый может прийти в раздражение, особен­но женщина, более того, если ей приходится находиться с каким-то человеком два­дцать четыре часа в сутки, или даже больше, с таким человеком, как я, таким нехо­рошим, таким тяжелым, который постоянно пытается сделать замечание, который не позволяет вам вернуться домой, который постоянно шпыняет и говорит вам: «Прыгай перед тем, как думать!»

Бедная Четана, я сказал ей, что моя одежда должна быть белоснежной. Она моет мое белье и одежду. Она мыла как могла, сколько могла.

Я спросил позавчера Четану: «Четана, как выглядит мое лицо?»

Она ответила: «Что?»

Я сказал: «Я спрашиваю, потому что я ничего не ел, только фрукты в эти месяцы, только несколько дней ел стряпню Девараджа. Я не знаю, из чего он это готовит, единственное, что я знаю, это то, что требуется огромная воля для того, чтобы это есть. Нужно жевать полчаса, но это прекрасно. К тому времени, когда я заканчи­ваю, я так устаю, практически сплю. Вот почему я спрашиваю».

Она сказала: «Раджниш, вы спрашиваете меня, могу ли я сказать вам правду?»

Я сказал: «Только правду».

Она ответила: «Когда я гляжу на вас, я не могу ничего увидеть, кроме ваших глаз, так что, пожалуйста, не спрашивайте меня. Я не знаю, как вы выглядели раньше. Я вижу только ваши глаза».

Я трудился всю ночь, из-за маленькой фразы, которая могла ранить Девараджа. Он мог этого не заметить, но это тяжелым грузом давило на меня всю ночь. Я не мог спать. Я сказал: «Ни у одного Будды не было личного дантиста, но у Гаутамы был личный врач». Это было не совсем правильно, и я просмотрел записи на этот счет, записи акаши.

И мне придется сказать еще несколько вещей, о которых никто больше не знает, особенно глупые историки. Я не консультировался с историческими архивами. Мне пришлось обратиться к тому, что Уэльс назвал машиной времени, я вернулся обратно во времени. Это напряженный труд, а вы знаете, что я ленивый человек. Я все еще обижаюсь и дуюсь...

Деварадж, ты мог не думать об этом, но я себя чувствовал немного печальным из-за того, что был немного жесток. Я не должен был говорить этого. Ты уникален, как и всякий другой. Что касается врача будды, никого нельзя сравнить с тобой, ни в прошлом, ни в будущем, потому что никогда не будет человека такого простого, такого безумного, чтобы он называл себя Зорба Буддой.

Это напоминает мне историю, которую я вам уже раньше рассказывал. Великое бремя сняли с моего сердца. Вы можете увидеть: даже мое дыхание изменилось. Я действительно чувствую облегчение. Это была простая фраза, но я такой чувстви­тельный, наверное, боле чувствительный, чем будда должен быть. Но что я могу сделать? Я не могу быть буддой. Соответствуя чьим-то представлениям о будде. Я могу быть только самим собой. Я чувствую высвобождение от великого бремени, вы можете этого вообще не чувствовать, в глубине вы это осознавали, и вы хихи­кали только для того, чтобы спрятать это. Но вы не можете ничего от меня спря­тать.

Но странно то, что осознанность становится даже еще более ярко выраженной, и незамутненной в присутствии того, что помогает телу исчезнуть. Я сижу в этом кресле и держусь за подлокотники для того, чтобы понять, что тело еще есть. Не то, чтобы мне хотелось, чтобы оно было, но чтобы все вы не пропали без меня. Здесь недостаточно места, но если вы войдете внутрь, вы не пропадете.

Мне никогда не нравились эти ботинки, но все настаивали, чтобы я носил их. Я сказал: «Что бы ни произошло, я не могу носить эти ботинки».

Я носил чапали, так их называют в Индии. Это не настоящие ботинки, даже не сандалии, площадь их соприкосновения со стопами минимальна. Я же выбрал высшие чапали, их больше нельзя уменьшить. Мой башмачник, Арпита, знает, что их больше нельзя усовершенствовать. Еще немного меньше, и нога окажется на голой земле. Совсем немного, полоска. Больше их срезать нельзя.

Странно, когда Арпита приходит ко мне в комнату, я чувствую аромат Беме, я внезапно вспоминаю Беме. Возможно, это только связь, потому что он тоже был башмачником, этот прекрасный немецкий писатель. Он был совсем нищим. Соз­дается такое ощущение, что нужно быть бедным для того, чтобы быть мудрецом, до сих пор именно так и было. Но это не относится ко мне. После знакомства со мной вы должны быть богатыми, чтобы стать просветленными. Позвольте мне по­вторить вам это: вы должны быть богатыми для того, чтобы быть просветленными.

Беме говорит некоторые вещи, несколько. Он не мог говорить много, так что не бойтесь. Оно мне хотелось бы повторить: Сердце — это храм Бога. Да, Беме, сердце, а не голова.

Васан Джашуа, Свами Сатья Веданта, пишет мою биографию. Эта биография вынуждена быть очень поверхностной, поверхностной настолько, что ее не стоит читать. Никакая биография не может проникнуть в глубины, особенно в глубинные слои человеческой психологии, особенно если человек пришел к такой точке, в которой ума нет больше, и остается только ничто в центре луковицы, с которой сняли все слои. Вы можете снять слой за слоем, конечно со слезами на глазах, но, в конце концов, не остается ничего, и это центр лука, отсюда все проистекает. Ни­какая биография не может проникнуть так глубоко на эти глубины, особенно если человек познал состояние не ума, он забрался очень глубоко. Я говорю также о мышлении, потому что до тех пор, пока человек не постигнет ум, он не постигнет состояние не ума. Пусть это будет моим малым подарком миру.

Запад зашел далеко в поисках ума, и открывал слои за слоями: сознание, бессоз­нательное, подсознание и так далее. Восток просто отложил все в сторону и прыг­нул в пруд, в беззвучный звук, в не ум. И поэтому Восток и Запад стояли в стороне.

Дата добавления: 2015-07-25