Закатные мысли

Умирали Афины, а вместе с ними — и культ знания. Великие системы отжили свое; ограничив себя сферой концепций, они отрицали муки, поиски избавления и беспорядочные раздумья о страданиях. Полис, заканчивая свое существование и позволив превратить события человеческой жизни, от

чиханья до смерти, в теорию, устранил былые проблемы. Одержимость исцелением знаменует собой конец цивилизации, погоня за спасением — конец философии. Платон и Аристотель снисходили до этих забот только из потребности в равновесии; после них эти заботы стали доминировать во всех сферах.

Рим в период заката воспринял от Афин лишь отголоски упадка и отблески исчерпанности. Когда греки привнесли свои сомнения в духовную жизнь империи, потрясение ее основ и философии стало уже практически свершившимся фактом. Все вопросы представлялись законными, а суеверное отношение к формальным границам отныне не препятствовало разгулу произвольной любознательности. Эпикурейство¹ и стоицизм² внедрялись легко: мораль заменяла абстрактные построения, выродившийся разум превратился в практическое орудие. На римских улицах кишели, предлагая самые разнообразные рецепты «счастья», эпикурейцы и стоики — специалисты по мудрости, благородные шарлатаны, возникшие на задворках философии, дабы лечить людей от распространившейся повсеместно неизлечимой усталости. Но их терапии недоставало мифологии и необычных историй, которым в атмосфере всемирной расхлябанности и суждено было составить силу религии, равнодушной к нюансам и пришедшей из еще большего далека, чем эпикурейство и стоицизм. Мудрость — это последнее слово испускающей дух цивилизации, нимб сумерек истории, утомленность, преображенная в мировоззрение, крайняя терпимость перед пришествием других, новых богов — и варварства. Она также представляет собой тщетную попытку сыграть мелодию посреди раздающихся отовсюду предсмертных хрипов. Ибо Мудрец — теоретик чистой смерти, герой безразличия и символ последнего этапа философии, ее вырождения и пустоты — разрешает проблему собственной смерти... и упраздняет таким образом все проблемы. Будучи смешным в силу своих довольно редких особенностей, он представляет собой пограничный случай из тех, что встречаются в экстремальные периоды истории как исключительные подтверждения общей патологии.

Находясь в точке, симметричной античной агонии, оказавшись жертвами тех же недугов и столь же неотвратимых чар, мы обнаружили, что великие системы могут погибать из-за недостаточности их совершенства. Для нас тоже все становится предметом философствований, лишенных достоинства и строгости... Безликая судьба мысли теперь рассеяна по тысячам душ, по тысячам унижений Идеи... Тут нам не в состоянии помочь ни Лейбниц, ни Кант, ни Гегель. Мы подошли к вратам философии с нашей собственной смертью; так как врата прогнили и им уже нечего защищать, они открываются сами собой... и предметом философии становится что угодно. Вместо параграфов теперь там крики. В итоге получается философия дна души, сокровенное содержание которой раскрывается в одеяниях истории и внешних очертаниях времени.

То ли от своего крайнего возбуждения, то ли от презрения мы тоже ищем «счастья»: ведь пренебрегать им еще не значит забывать о нем и отказаться от него, коль скоро мы продолжаем о нем думать. Мы тоже ищем «спасения», пусть даже совсем не стремясь к нему. И если мы являемся отрицательными героями чересчур зрелой Эпохи, то уже тем самым мы оказываемся ее современниками: предать свое время или быть его ревностным сто-

ронником — под внешним противоречием скрывается одна и та же сопричастность. Благородные обмороки, ее утонченная дряхлость, жажда заработать себе на веки вечные ореол — кто посмеет утверждать, что не несет в себе таких вот признаков мудрости? Кто не чувствует за собой права утверждать все, что угодно, в окружающей его пустоте, перед тем как мир исчезнет при рождении какого-нибудь абсолюта или нового отрицания? Какой-нибудь бог всегда грозит нам на горизонте. Мы же ведь находимся вне философии, коль скоро мы смирились с ее концом. Постараемся же, чтобы бог не обосновался в наших мыслях, сохраним при себе наши сомнения, внешнее подобие равновесия и искушение имманентной судьбой, ибо любая жажда произвольного и фантастического лучше безусловных истин. Мы меняем лекарства, не находя среди них ни действенных, ни просто подходящих, потому что не верим ни в утоление боли, к которому стремимся, ни в удовольствия, за которыми гоняемся. Ветреные мудрецы, мы являемся эпикурейцами и стоиками современных Римов...

Дата добавления: 2015-07-19