Апофеоз смутного

Сущность народов еще в большей степени, чем сущность индивидуумов, можно постигать через их сопричастность смутному. Очевидности, в которых те и другие живут, раскрывают всего лишь их преходящий характер, их периферию, внешний облик.

То, что может выразить тот или иной народ, обладает только исторической ценностью: это его успех в сфере становления; а вот то, чего он выразить не может, его неудача в вечности, — это его бесплодная жажда самого себя; поскольку его усилия исчерпать себя в выражении оказываются бесплодными, он заменяет выражение некоторыми словами — намеками на несказанное...

Сколько же раз в наших паломничествах за пределы интеллекта мы слагали наши тревоги под сень исполненных тоски устремлений, скрывающихся за словами Sehnsucht, yearning, saudade*, устремлений, подобных звонким

*Тоска (нем., англ., исп.).

плодам, поспевающим для слишком зрелых сердец! Приподнимем же покрывало: соответствует ли оболочка этих слов их содержанию? Возможно ли, чтобы одно и то же значение жило и умирало в словесных разветвлениях единого ствола неопределенности? Можно ли представить себе, чтобы столь различные народы испытывали ностальгию одинаково?

Тот, кто попытался бы найти формулу тоски по далям, стал бы жертвой плохо разработанной архитектуры. Чтобы подняться до истоков выражений смутного, нужно идти путем аффективной регрессии к их смыслу, погружаться в несказанное и выйти из него с разодранными в клочья понятиями. Потеряв теоретическую уверенность и гордость за свою понятливость, мы можем попытаться все постичь, и постичь для самих себя. Тогда нам удастся вновь и вновь наслаждаться невыразимым, удастся наладить жизнь за пределами поддающегося постижению, влача существование на периферии возвышенного. Чтобы ускользнуть от бесплодности, нужно расцвести на пороге разума...

Жить в ожидании, в том, чего пока нет, — значит принимать стимулирующее отсутствие равновесия, заложенное в идее будущего. Всякая ностальгия является выходом за пределы настоящего. Даже в форме сожаления она обретает динамический характер: тогда хочется ворваться в прошлое, действовать наперекор всему, протестовать против необратимого. Жизнь не имеет иного содержания, кроме насилия над временем. Одержимость иными странами и мирами коренится в невозможности продлить мгновение, причем эта невозможность как раз и есть сама ностальгия.

В том, что французы отказались испытывать, а главное, культивировать совершенство неопределенного, присутствует некий характерный признак. Во Франции этот недуг не бывает массовым: у французского сплина нет метафизических качеств, а скука здесь протекает под контролем. Французам претит любой сговор с Возможным; даже их язык исключает любую причастность к таящимся в нем опасностям. Есть ли другой такой народ, который чувствовал бы себя в мире более непринужденно, чем французский, народ, для которого понятие быть «у себя дома» обладало бы большим смыслом и большим весом, для которого имманентность была бы более привлекательной, чем для французского народа?

Чтобы серьезно захотеть чего-то иного, нужно оказаться вне пространства и времени и жить, ощущая минимум близости к конкретному месту и моменту. Тому, что история Франции так целостна, способствует ее верность собственной сути, льстящая нашей склонности к совершенству и разочаровывающая нашу потребность в незавершенном, которое предполагает трагическое видение мира. Единственной заразительной вещью во Франции является трезвомыслие, страх быть одураченным, быть жертвой чего бы то ни было. Поэтому француз пускается в рискованное предприятие осознанно. Он хочет быть одураченным; он завязывает себе глаза. Бессознательный героизм, естественно, кажется ему проявлением дурного тона, лишенной элегантности слабостью; представляется ему безвкусицей и малопристойной жертвой. Однако жестокая двусмысленность жизни требует, чтобы во всякий момент преобладал порыв — а не воля — стать трупом или метафизическим глупцом.

Если французы наделили ностальгию слишком большой ясностью, если они лишили ностальгию определенного глубинного и опасного обаяния, то

немецкая тоска (Sehnsucht), наоборот, является средоточием всего неразрешимого в конфликтах германской души, раздираемой между Родиной (Heimat) и Бесконечным.

Как утолить ее, эту тоску? С одной стороны, ей присуще стремление погрузиться в неразделенную амальгаму сердца и почвы; с другой — стремление осваивать, глотать пространство. А поскольку у протяженности нет границ и поскольку с ней растет склонность к новым скитаниям, цель отступает по мере продвижения вперед. Отсюда любовь к экзотике, страсть к путешествиям, наслаждение пейзажем как таковым, дефицит внутренней формы, ускользающая глубина, соблазнительная и в то же время отталкивающая. Снять напряжение между Heimat и Бесконечным невозможно, ведь приходится искать компромисс между укорененностью и неприкаянностью, между родным очагом и далью. Не является ли империализм, эта роковая в своей окончательной сути константа, политическим, до вульгарности конкретным выражением той тоски, которая обозначается словом Sehnsucht?

Не только можно, но и очень даже нужно обращать внимание на исторические последствия некоторых внутренних оценок. Между тем одной из таких внутренних оценок как раз и является ностальгия. Она мешает нам комфортно расположиться как в нашем существовании, так и в абсолюте; она заставляет нас пребывать в неопределенности, заставляет нас терять свои устои, заставляет жить незащищенными во времени.

Быть выдернутым из почвы, изгнанным во время, оказаться оторванным от своих корней предполагает желание быть воссоединенным с перво-истоками, предшествовавшими разлуке и разрыву. Ностальгия — это вечное ощущение бездомности; соответственно вне светозарных очертаний Тоски и противоречивых тяжб между Бесконечным и Heimat она принимает форму возвращения к конечному, к непосредственному, форму отклика на зов матери-земли. Сердце под стать уму тоже сочиняет утопии, причем самой странной из всех них является утопия, где фигурирует родная вселенная, в которой мы якобы можем отдохнуть от самих себя, вселенная как космическая подушка для всех наших усталостей.

При ностальгической тоске люди жаждут не чего-то ощутимого, а своего рода абстрактного тепла, не совместимого со временем и напоминающего предчувствие рая. Все, что не принимает существования как такового, граничит с теологией. Ностальгия является всего лишь своего рода сентиментальной теологией, в которой Абсолют строится из элементов желания, а Бог представляет собой выработанное истомой Неопределенное.

Дата добавления: 2015-07-19