Ресурсы самоуничтожения

Рожденные в темнице с бременем на плечах и на мыслях, мы не смогли бы дотянуть до конца даже одного-единственного дня, если бы возможность покончить с ним не побуждала бы нас все начать сначала на следующий день...

Оковы и спертый воздух этого мира лишают нас всего, кроме свободы самоубийства; и эта свобода наполняет нас такими силой и гордостью, что мы одерживаем победу над докучающей нам ношей.

Быть в состоянии распорядиться собой и отказываться от этого — есть ли на свете что-либо более непостижимое? Утешение с помощью возможного самоубийства раздвигает до бесконечного пространства стены этого жилища, где мы задыхаемся. Идея самоуничтожения, многообразие способов достижения этого, их простота и доступность одновременно и радуют, и пугают нас, ибо нет ничего более простого и более страшного, чем акт, посредством которого мы принимаем бесповоротное решение о нас самих. В одно мгновение мы устраняем все мгновения; сам Бог и тот не смог бы этого сделать. Но, хвастливые демоны, мы отодвигаем наш конец: как отказаться от демонстрации нашей свободы, от игры нашей спеси?..

Кто никогда не замысливал самоликвидации, кто не предчувствовал возможности прибегнуть к веревке, пуле, яду или морской воде, тот является жалким рабом, червяком, ползающим в космической падали. Этот мир может все у нас отнять, все нам запретить, но нет никого, в чьей власти помешать нам устранить себя. Все средства нам в этом помогают, все наши бездны к этому приглашают, но все наши инстинкты этому сопротивляются. Это противоречие рождает в мозгу неразрешимый конфликт. Когда мы начинаем размышлять о жизни и обнаруживаем в ней бесконечную пустоту, наши инстинкты становятся провожатыми и движущими силами наших поступков; они сдерживают полет нашего вдохновения и затрудняют наш отказ от обязательств. Если бы в момент нашего рождения мы были такими же сознательными, как на исходе отрочества, то я уверен, в пятилетнем возрасте самоубийство было бы, привычным явлением или даже делом чести. Но

мы слишком поздно просыпаемся: против нас оказываются годы, оплодотворенные исключительно наличием инстинктов, удивленных выводами, к которым нас приводят наши раздумья и разочарования. И они сопротивляются. Тем не менее, обретя уверенность в своей свободе, мы обнаруживаем в себе решимость, причем решимость тем более заманчивую, что мы ею не пользуемся. Благодаря ей мы выдерживаем дни и, что еще более важно, ночи: мы больше не чувствуем себя ни нищими, ни раздавленными бедами, мы ведь располагаем наиважнейшей из возможностей. И даже если мы так и не соберемся использовать их, даже если мы испустим дух вполне традиционно, получается, что в наши руках все-таки побывало сокровище: разве есть на свете большее богатство, чем самоубийство, которое каждый носит в себе?

Религии запретили нам принимать смерть от самих себя лишь потому, что они видели в этом проявление непокорности, унизительное для храмов и богов. Например, Орлеанский собор счел самоубийство грехом более тяжким, чем преступление, поскольку убийца может всегда покаяться и спастись, тогда как лишивший себя жизни человек оказывается по ту сторону спасения. Но разве акт самоубийства вписывается в радикальную формулу спасения? И разве небытие не стоит вечности? Человеку нет необходимости в одиночку воевать со вселенной; ультиматум он направляет самому себе. Он также не ставит себе целью быть вечно, а лишь пытается быть абсолютно самим собой, совершая ни с чем не сравнимый акт. Он отказывается от неба и земли, равно как и от самого себя. Во всяком случае, ему дано испытать такую степень свободы, какая недоступна человеку, бесконечно ищущему ее в будущем...

До сих пор ни одна церковь, ни одна мэрия не придумали ни одного стоящего аргумента против самоубийства. Да и что можно ответить тому, кто больше не может выносить жизнь? Никто не в состоянии взять на себя бремя другого. А какими аргументами располагает диалектика против натиска неумолимых огорчений и безутешных очевидностей? Самоубийство является одним из отличительных признаков человека, одним из его открытий; никакое животное на него не способно, а ангелы о нем едва догадываются. Без него мир человека был бы не столь интересен и менее живописен: ему не хватало бы своеобразной странной атмосферы и целого ряда скорбных возможностей, обладающих несомненной эстетической ценностью, необходимых хотя бы для того, чтобы ввести в трагедию какие-то новые решения и сделать развязки более разнообразными.

Античные мудрецы, дарившие себе смерть как доказательство зрелости, создали дисциплину самоубийства, забытую нашими современниками. Обреченные на заурядную агонию, мы перестали быть творцами наших расставаний с жизнью и арбитрами наших прощаний. Смерть перестала быть нашей смертью: нам не хватает великолепия единственной в своем роде инициативы, посредством которой мы искупили бы пошлую и бесталанную жизнь, и точно так же нам не хватает и возвышенного цинизма, роскошного античного искусства погибать. Закосневшие в отчаянии, смирившиеся со своей судьбой трупы, мы все переживаем самих себя и умираем только для того, чтобы выполнить ненужную формальность. Словно цель нашей жизни состоит в том, чтобы отдалять тот момент, когда мы сможем от нее избавиться.

Ангелы-реакционеры

Трудно вынести суждение о бунте ангела, менее других склонного к философии, не привнося в него сочувствия, изумления и порицания. Вселенной правит несправедливость. Все, что в ней строится, и все, что в ней рушится, несет на себе отпечаток какой-то нечистой хрупкости, как будто материя представляет собой плод некоего скандала в лоне небытия. Всякое существо подпитывается агонией другого существа. Мгновения, словно вампиры, набрасываются на анемию времени. Мир представляет собой вместилище рыданий... На этой бойне скрестить руки или обнажить шпагу — поступки одинаково тщетные. Даже самому неистовому неистовству не под силу ни потрясти пространство, ни облагородить души. Триумфы чередуются с поражениями, повинуясь неведомому закону, имя которому судьба, — имя, к которому мы обращаемся, когда оказываемся несостоятельными в философском смысле и когда наше пребывание на этом свете или на каком-либо ином свете кажется нам безвыходным, подобным неразумному и незаслуженному проклятью. Судьба — излюбленное слово в словаре побежденных... Жаждущие назвать по имени непоправимое, мы ищем утешения в словотворчестве, в четких определениях, подвешенных над нашими катастрофами. Слова милосердны; их хрупкая реальность обманывает нас и утешает...

В результате «судьба», которая не может ничего желать, оказывается желающим субъектом всего происходящего с нами... Влюбленные в Иррациональное как единственный способ объяснения мира, мы наблюдаем, как загружаются весы нашей судьбы, весы, взвешивающие только негативные элементы. Где же взять гордость, чтобы бросить вызов силам, которые так все решили и которые к тому же не несут за свое решение ответственности? Против кого бороться и на кого наступать, если несправедливость заполняет и воздух наших легких, и пространство наших мыслей, и молчание оцепенелых небесных светил? Бунт у нас получается такой же непродуманный, как и породивший его мир. Как вменить нам в обязанность возмещение всех видов ущерба, когда, подобно Дон Кихоту на смертном одре, изможденные и почти безумные, мы утратили жизненную силу и иллюзии, чтобы выйти навстречу битвам и поражениям? И как обрести свежесть мятежного ангела, который еще в начале времен не ведал этого зловонного благоразумия, в котором задыхаются наши порывы? Где взять столько пыла и самоуверенности, чтобы заклеймить сонм других ангелов, ибо следовать за их коллегой на этом свете означает низвергнуться еще ниже, тогда как людская несправедливость подражает божественной несправедливости и любой бунт противопоставляет душу бесконечному и разбивает ее об него? Безымянные ангелы — спрятавшиеся под своими не имеющими возраста крыльями, вечные победители и побежденные в Боге, нечувствительные к пагубному любопытству, втайне грезящие о земных скорбях, — кто осмелится кинуть в них камень и бросить им вызов, нарушив их сон? Бунтарство, гордыня падения, извлекает свое достоинство исключительно из собственной бесполезности; страдания пробуждают его, а затем покидают; исступление усиливает его, а разочарование отрицает... Бунт не может иметь смысла в неприемлемой вселенной...

(В этом мире все находится не на своем месте, начиная с самого мира. Поэтому не следует удивляться зрелищу человеческой несправедливости. Одинаково бесполезно и принимать общественный строй, и отвергать его: нам приходится терпеть его изменения как к лучшему, так и к худшему с одинаковым конформизмом безнадежности, с каким мы принимаем, например, рождение, любовь, климат и смерть. Разложение управляет законами жизни: более близкие к своему краху, чем неодушевленные предметы — к их распаду, мы сдаем наши позиции раньше, чем они, и устремляемся к нашей судьбе под взглядом внешне вроде бы не страшащихся разрушения звезд. Однако и они сотрутся в пыль во вселенной, которую принимает всерьез лишь наше сердце, чтобы впоследствии искупить терзаниями свою нехватку иронии...

Никто не в силах смягчить несправедливость Бога и людей: любой поступок является лишь внешне организованным особым случаем первозданного Хаоса. Нас увлекает вихрь, разбушевавшийся на заре времен, а если вихрь принял облик порядка, то это лишь для того, чтобы ему было легче нас уносить...)

Дата добавления: 2015-07-19