Глава седьмая. К Квиринальскому дворцу и Пантеону 4 страница

Первые попытки копать под палаццо Фиано были пред­приняты в 1903 году. Там обнаружили много удивитель­ного, но вода хлынула в раскоп, и устойчивость верхнего дворца оказалась под угрозой. В 1937 году правительство

1 «Алтарь мира» Августа (лат.).

Муссолини взялось за дело рьяно и с большими затрата­ми, как это бывает только при диктатурах. Сначала под­земные воды были заморожены, затем вес дворца приняла на себя сложная стальная конструкция, освободив от него мраморные ступени алтаря.

Теперь девять ступеней ведут на квадратную площадку под открытым небом, огражденную высокими стенами, по­крытыми изнутри и снаружи великолепной резьбой, а еще один лестничный пролет в центре ведет к алтарю. Фриз с фигурами в человеческий рост проходит по кругу: могила и торжественная процессия мужчин и женщин, следующая к алтарю для жертвоприношения. Среди них мы видим и са­мого Августа, укрывшего голову тогой, его преемника Ти­берия, Ливию — жену Августа и его дочь Юлию. Порт­реты были выполнены при жизни этих людей самым луч­шим скульптором. Поразительно, как мало пострадали от времени фрагменты, пролежавшие века под Корсо, спасен­ные от варваров и Барберини. Они поражают нас своей свежестью и своим чудесным возрождением.

Прохожий, нервно пробирающийся в сумерках по Виа ди Монсеррато от фонаря к фонарю, с облегчением дохо­дит наконец до сомнительного убежища на Кампо ди Фьо­ри. С наступлением темноты старые улицы Рима обретают новую жизнь в другом времени. Древние дворцы стоят на узких улочках, как будто люди в масках, а крепкие желез­ные решетки, которыми забраны нижние окна, наводят на мысли о воровстве и тюрьмах. Редкие прохожие, ныряющие в проемы арок и боковые переулки, внушают страх. Ка­жется, эти улицы и задуманы такими, и устроены так именно Для того, чтобы вызывать подобные эмоции. К счастью, иногда с верхнего этажа донесется успокаивающий голос оинга Кросби, напоминающий, что любовь — это всё.

На углу Виа ди Монсеррато — Английский колледж и церковь, посвященная святому Фоме Кентерберийскому. Старинный дворец, в котором молодых англичан сейчас го­товят в священники, удивительно контрастирует со своим окружением. Везде царит образцовый английский порядок. Итальянский зал, мраморная лестница, зал для приемов — все это выполнено в стиле итальянского барокко, но ка­ким-то странным образом стало английским, — возмож­но, из-за веками звучавшей здесь английской речи, из-за постоянного присутствия в этих интерьерах молодых анг­личан. Встречая этих отцов Браунов, Джонсов и Робинсо­нов, излучающих радостное, мужественное благочестие, ха­рактерное для английского католицизма (кажется, им толь­ко дай — и святого Августина научат играть в регби), вы чувствуете дыхание Стоунхерстского военного колледжа. Никого не удивит, например, что кардинал Хинсли озна­меновал открытие бассейна прыжком в воду — разумеет­ся, единственное зафиксированное появление члена священ­ной коллегии в купальном костюме!

В древности окрестности были заняты конюшнями, где держали лошадей для боевых колесниц. Знаменитые «красные» располагались на месте нынешнего палаццо Фарнезе, «зеленые» — на месте палаццо делла Канчел­лериа, «синие» — на месте Английского колледжа. Ког­да в 1682 году здесь строили здание, нашли красивого фавна, а также часть святилища бога Сильвана, основан­ного в 90 году н. э. участником состязаний на колесницах Таллусом. В этой части Рима, однако, легче представить себе средневековых грабителей или убийц эпохи Возрож­дения, чем обитавших здесь студентов или «жучков», ко­торые подглядывали из-за стены на занятия возничих в Тригариуме.

Старинная Scola Saxonum рядом с собором Святого Петра давно перестала существовать. Это случилось, ког­да Бонифаций VIII объявил 1300 год Святым годом, и анг­лийских паломников тут же выгнали жадные римские со­держатели гостиниц. Когда настал следующий Святой год — 1350-й, жульничество и вымогательство домовла­дельцев побудили торговца английскими молитвенниками Джона Шеперда и его жену Эллис превратить свой скром­ный дом в гостиницу для англичан. В великолепной, кра­сивейшей библиотеке на верхнем этаже колледжа, где все полки снизу доверху заняты рукописями и книгами в пере­плетах телячьей кожи, хранятся документы о гостинице и более поздние — о колледже. В годы правления Эдуарда III в Риме существовала процветающая колония английских купцов, и в 1362 году несколько человек выкупили у Джо­на и Эллис их гостиницу, оставив их управляющими. Мы можем встретить в документах имена некого Джона, еще одного торговца молитвенниками; Уильяма Чандлера из Иорка; Джона Уайта, купца, жителя Лондона; Питера Пола Бейкера, гражданина Рима; Джона, золотых дел ма­стера; Джона Гейлота, английского купца, и Джона Эли, парламентского пристава папы.

В течение трех столетий каждый англичанин, который посещал Рим, останавливался на Виа ди Монсеррато, и бед­ных принимали здесь так же, как власть имущих. Меня заинтересовала запись о прибытии в 1489 году двух анг­лийских джентльменов, изучавших в Италии греческий, Уильяма Лили и Томаса Линакра. Лили станет первым главным магистром школы Святого Павла, а Линакр — одним из выдающихся врачей своего времени. Оба они, вместе с Уильямом Гроцином, стали первыми преподава­телями греческого в Англии и, как все гуманитарии, были выпускниками Оксфорда. Приятно представлять себе, как эти молодые англичане, подпоясанные, в фетровых birettas, ходили по улицам Рима во времена Иннокентия VIII. Мо­жет быть, смешавшись с толпой, они наблюдали фантасти­ческую процессию в 1489 году: брат султана Баязета тор­жественно въехал в Рим, сопровождаемый кардиналами, верхом на предоставленном папой белом коне. Лица всад­ника не было видно под покрывалом.

Этот молодой человек бежал от своего брата, султана, и нашел приют у рыцарей святого Иоанна. Когда султан предложил выплачивать ежегодно крупную сумму тому, кто будет держать принца в плену, между европейскими дворами началось нечто вроде аукциона, борьбы за право «принять» такого прибыльного гостя. Однако папа пере­бил все ставки, так что турецкого принца отправили в Рим. Лили и Линакр, как и все в Риме в тот год, вероятно, слышали, что, хотя молодого человека ознакомили с этике­том папского двора, он отказался поцеловать туфлю папы и с надменным видом стоял в своем тюрбане, пока наконец неуклюже не поцеловал папу в правое плечо. В течение ше­сти лет глава всего христианского мира и брат его злейше­го врага сосуществовали в Ватикане, имели там свои дво­ры, и когда в правление следующего папы, Александра VI Борджиа, принц умер, ходили слухи о неком «белом по­рошке».

Линакр вернулся в Англию и стал наставником принца Артура, брата Генриха VIII, а после смерти Артура — вра­чом Генриха. Еще одним его пациентом был кардинал Уол­си. Когда этот великий ученый был уже очень стар, его попросили дать первый урок латыни одной пятилетней де­вочке, звали ее Мария Тюдор. Основывая Медицинский колледж, Линакр, несомненно, ориентировался на подоб­ные итальянские учреждения. В колледже можно увидеть копию его портрета. Другой прекрасный портрет висит в кабинете ректора на Виа ди Монсеррато.

В правление Елизаветы гостиница изменилась. Она ста­ла прибежищем для англичан, которые предпочли ссылку протестантизму. Кардинал Аллен, основавший Дауэй-

Скул 1, организовал Английский колледж как семинарию, где молодых священников обучали, после чего отправляли в Англию — рискуя жизнью, нести туда истинную веру. Занятой отец Парсонс курсировал между Виа ди Монсер­рато, Эскориалом и Английским колледжем в Вальядоли-де, в надежде увидеть реставрацию старой веры, пусть даже рискуя при этом быть заколотым толедским кинжалом.

Сорок пять молодых английских священников, выпуск­ников Английского колледжа, были схвачены на родине и казнены, в их числе Эдмунд Кэмпион и Роберт Саутвелл. У отъезжающих в Англию вошло в обычай прощаться со святым Филиппом Нери, который жил напротив коллед­жа, в Сан-Джироламо. Старец обнимал отбывающих и обращался к ним со словами, с которыми Церковь обраща­ется к невинным младенцам: «Salvete flores martyrum»2. В ка­толическом соборе в Шрусбери есть замечательный витраж, изображающий святого Филиппа, который благословляет молодых священников на улицах Рима.

1 Мужская привилегированная частная средняя школа для като­ликов в Вулвергемптоне, графство Стаффордшир. — Примеч. ред.

2 Дословно: «Приветствую цветы, обреченные на смерть» (лат.) — этими словами начинается католический гимн «Salvete flores martyrum» в память о «цветах мученичества», невинно убиен­ных Иродом младенцев Вифлеема. — Примеч. ред.

Это был волнующий и страшный момент в английской истории: время тюрем, шпионов, тайных месс, арестов, пыток на дыбе и виселиц. Ни один из ссыльных, и менее других отец Парсонс, кажется, не понимал, что времена изменились с тех пор, как они покинули родину: как ска­зал архиепископ Мэттью, «в случае иностранного втор­жения каждый католик, независимо от собственных рели­гиозных предпочтений, поддержал бы английское прави­тельство».

Из стен колледжа вышли сорок четыре мученика, но он также воспитал одного из самых подлых шпионов своего времени, человека, который помог довести Марию Стю­арт до эшафота. Даже Тит Оутс, мне кажется, занимает лишь второе место после Гилберта Гиффорда. Этот моло­дой человек притворялся ревностным католиком, а сам шпионил в пользу Фрэнсиса Уолсингэма. Имея за плеча­ми Дауэй-Скул и Английский колледж в Риме, он был принят ничего не подозревающими английскими католика­ми и передавал все их тайны секретным службам. Он втер­ся в доверие к королеве Марии Шотландской, когда ее уже заключили в тюрьму Чартли Холл, Стаффордшир, и яко­бы тайно переправлял ее письма, обернутые в промаслен­ный шелк, в бочке бартонского эля, сперва, разумеется, скопировав их для Уолсингэма. Письма с воли доставля­лись королеве таким же способом. Говорили, хотя это и не доказано, что Гиффорд участвовал в заговоре Бабингтона против Елизаветы; во всяком случае, это именно он пере­дал письмо Бабингтона Марии и ее «ответ» Бабингтону, который, будучи сфабрикован или по крайней мере обра­ботан Гиффорд ом или Уолсингэмом, привел эту трагедию к развязке. В том же году, когда умерла Мария Стюарт, Гиффорд стал священником. Шесть лет спустя возмездие за грехи настигло его — иуда умер в парижской тюрьме.

На столе в библиотеке я увидел изысканную птичью клетку из серебра и позолоченного дерева в форме бароч­ной гробницы. Это одна из голубиных клеток, использо­ванных в 1935 году на церемонии канонизации святого Джона Фишера и святого Томаса Мора. Клетка застави­ла меня вспомнить события тридцатилетней давности, ко­гда были канонизированы Андреа Бобола, Джон Леонар­ди и Сальваторе да Орта. Во время мессы я услышал вор­кование голубей, и увидел процессию монахов и людей, одетых в светскую, но черную одежду. Они несли золоче­ные клетки, маленькие серебряные и золотые бочонки вина и хлебы на золотом подносе. В церкви стояла тиши­на, если не считать голубиного воркования, и постуланты, или «представители» новых святых на церемонии, опусти­лись на колени перед креслом папы и сделали свои прино­шения. Трижды клетки, полные щебета, подносили папе, по одному разу за каждого из новых святых, и папа на­клонялся вперед и благословлял птиц, клонивших головы на один бок. Ни в одной церемонии я никогда не видел момента лучше этого: хлеб и вино, пришедшие из ранней Церкви, птицы, символизирующие чистоту и небесную природу жертвоприношения.

Последние документы колледжа, то есть записи начи­ная с XVII века, сохранили для нас имена многих достой­ных англичан, которых принимали здесь как дорогих гос­тей. Среди них были и некатолики. 30 октября 1638 года здесь побывал Мильтон. Он отобедал в трапезной вместе с учащимися. Шесть лет спустя Джон Ивлин тоже отобе­дал, а после этого посмотрел итальянскую комедию, разыг­ранную учениками для кардиналов; в следующем году он опять обедал в колледже и смотрел пьесу, на сей раз анг­лийскую. В колледже бережно сохраняют исторические традиции: я слышал, что ученики как раз репетируют коми­ческую оперу Гилберта и Салливана «Детский передник».

Мы отправились в часовню, посвященную Томасу Бек-кету. Это сравнительно новое здание, вместившее в себя более старые гробницы и памятники: например, кардина­лу Бейнбриджу, архиепископу Йоркскому, который, по слухам, был отравлен своим поваром в 1514 году. Гово­рят, у кардинала был неприятный характер, хотя мы ви­дим его благочестивым и спокойным. Другой памятник, стоящий в этой церкви, — настоящее сокровище для со­бирателя эпитафий. Он сообщает о смерти в 1778 году Марты Суинберн:

Она говорила по-английски, по-французски и по-ита­льянски и далеко продвинулась в изучении латыни; зна­ла английскую историю и историю Рима, арифметику и географию; исполняла самые трудные партии чудесней­шим в мире голосом; прекрасно играла на клавесине, обладала хорошим слогом и танцевала многие танцы с большим изяществом. Лицо ее было прелестно, тело — совершенно, а все движения — грациозны.

И этому чуду исполнилось всего-навсего девять лет! Ее отец происходил из семьи Суинбернов из Кэпхитона, что в Нортумберленде. Эта семья дала миру Алджернона Чарл­за Суинберна, который, кроме всего прочего, является ав­тором первых путевых заметок об Испании. Бедная пре­красная Марта была первым ребенком в большой семье, и надо надеяться, что родительское горе, запечатленное в сте­нах часовни в Риме, смягчилось после рождения еще пяти дочерей и четырех сыновей. Один из сыновей Суинберна стал пажом королевы Марии-Антуанетты, одна из доче­рей вышла замуж за Пола Бенфилда, который нажил со­стояние в Индии, а потом потерял его. Сам же Суинберн умер от солнечного удара в Тринидаде.

Здесь наконец обрел последнее успокоение и этот хло­потун, отец Парсонс, иезуит, который в XVI веке носился по Европе и совал свой нос во все дела, автор бесчислен­ных памфлетов, король пропаганды, горячий энтузиаст Ар­мады, человек, который знал все, кроме того, что Англия Елизаветы — совсем не то, что Англия Марии.

На Виа Джулиа, рядом с Английским колледжем, сто­ит старинный дворец с покрашенным фасадом, палаццо Риччи-Параччиани. Войдя во дворик, чтобы полюбовать­ся дворцом, я стал свидетелем странной сцены. Рабочие добросовестно замешивали раствор и клали кирпичи, а в углу, окруженная их ведрами и лотками, спиной к стене, сидела царственного вида мраморная дама и спокойно чи­тала. Сначала я подумал, что это молодая Виктория. Она была явно из того времени. Волосы ее разделял прямой пробор, держалась спокойно и царственно, а взглянув на раскрытую книгу у нее на коленях, я увидел, что она читает «Божественную комедию» Данте.

Во времена, когда из дворцов делают многоквартирные дома, мраморные дамы в натуральную величину, даже та­кие красивые и очаровательные, как эта, становятся обу­зой. Вот ее и посадили, временно, надеюсь, во дворике. Я долго смотрел на нее, и человек, проходивший мимо по двору, заметил мой интерес к статуе и остановился. Он ска­зал, что он владелец этого дворца и этой статуи, но, кроме того, что эта дама была англичанкой, он не может сооб­щить мне о ней ничего. И добавил, что с удовольствием заглянет в семейные бумаги и напишет мне, и через несколь­ко дней я действительно получил письмо от маркиза Джу­лио Риччи-Параччиани.

Леди звали Эмили Роулз. Она была из Кэмден Плейс, Чизлхерст, в Кенте. Ее отец, Генри Роуз, процветавший строитель, магистрат, председатель Всемирного общества страхования от пожаров, залез в долги и покончил жизнь самоубийством. Еще до этой трагедии Эмили встретила принца Луи Наполеона, и из многих женщин, на которых мог бы жениться впечатлительный принц, она какое-то вре­мя казалась наиболее удачной кандидатурой. Их роман тем не менее закончился женитьбой Наполеона на Евгении, и вскоре после этого Эмили уехала в Италию, где стала же­ной сказочно богатого римлянина, маркиза Джампьетро Кампана. К сожалению, ее мужа стали преследовать те же несчастья, что и ее отца, — финансовые затруднения. Его огромное состояние улетучилось, и так как в этот крах ока­залось вовлечено большое количество людей, Кампана при­говорили к двадцати годам принудительных работ. В отча­янии Эмили Роулз обратилась к бывшему поклоннику, в то время уже Наполеону III. В результате его вмешатель­ства принудительные работы были заменены высылкой, и, проведя несколько лет в тюрьме, маркиз уехал в Неаполь, где занялся спиритизмом и в конце концов умер в беднос­ти. Наполеон помогал Эмили: он назначил ей пенсион, а также купил множество произведений искусства, принад­лежавших ее мужу. Сейчас они находятся в Лувре. В пе­риод следствия по делу ее мужа Эмили заняла семь тысяч франков у своей подруги, маркизы Рози Риччи-Параччи­ани, и, не будучи в силах вернуть ей долг, отдала свое пре­красное мраморное изображение.

Странно, что после Седана и будучи низложенным, На­полеон III вспомнил Кэмден Плейс, Чизлхерст, где в юно­сти познакомился с Эмили Роулз и ее семьей. Именно в этот дом он и императрица Евгения отправились, попав в беду, именно здесь они стали жить с сыном, принцем Им­перии. Эмили Роулз, умершая в 1876 году, дожила до того момента, когда император, за которого она когда-то могла выйти замуж, обосновался в ее старом доме в Кенте.

Надеюсь, что, если для нее так и не найдется места в палаццо Риччи-Параччиани, Музей Рима вызволит ее из продуваемого сквозняками дворика, ведь в жизни бедной девушки достаточно было холодных ветров, и, право же, она заслужила место среди римских реликвий XIX века.

Желая быть поближе к собору Святого Петра, я решил оставить свой пансион на Виа Венти Сеттембре и поис­кать себе пристанища на другом берегу Тибра. Я был сча­стлив, когда нашел комнату в монастыре. В комнате, очень белой, больничного вида, имелись только кровать, гардероб, стул и стол. Над столом — распятье, за ним, на стене — ладонь пальмового листа, оставшегося с прошлой Пасхи, а над кроватью — картина в ярких тонах, на кото­рой Пресвятая Дева, сидя на облаке, держит в руке земную сферу-

Я никогда раньше не бывал в женском монастыре, хотя много раз останавливался в мужских: у доминиканцев и траппистов, у кармелитов в Палестине и у францисканцев в Испании, у греков на горе Афон и на Синае, у коптов на Красном море. О женских монастырях я не знал ничего и долго колебался, прежде чем закурить. Тем не менее я все-таки робко закурил сигарету, испытывая чувство вины го­раздо большее, чем то, которое испытал когда-то мальчи­ком, и через несколько часов с восторгом обнаружил на мес­те моего преступления... пепельницу. О Церковь, тактичная и мудрая, как всегда!

С наступлением темноты, когда невероятно активных здешних детей наконец загоняли спать, воцарялась блажен­ная тишина. В первую ночь я лежал в постели и слушал сову, ухающую над Яникулом. Какой ужас римляне испы­тывали перед этой птицей! Однажды, когда сова стала ухать над Капитолием, за нее была предложена награда. Рим нужно было очистить от скверны. Сову поймал птицелов, ее торжественно сожгли, а пепел развеяли по Тибру, как будто она была злодейкой, преступницей. Странно: в Афи­нах сову почитали, связывая ее с Афиной Палладой, а в Риме она была, как писал Плиний, «ночным чудовищем».

После стольких механических шумов я лежал, слушая зловещие крики совы как сладчайшую музыку. Странные моменты иногда выбирает наше подсознание для сохране­ния. Порою раздражает, что важные события, которые очень хотелось бы запомнить, исчезают из памяти, в то вре­мя как другие, самые незначительные, запоминаются на­всегда и необыкновенно ярко. Я знаю, что пройдут дни, и я, возможно, забуду много важного из того, что узнал о Риме, но этот момент — как я лежал в постели, прислу­шиваясь к сове на Яникуле, закреплен в моем сознании на­всегда.

Монастырь был маленький. Американские монахини устроили тут школу, а также давали кров немногочислен­ным гостям. Кроме меня, в то время в монастыре жили свя­щенник и очень живой молодой американец.

Теперь я находился так близко от собора Святого Петра, что видел жестикулирующих и указывающих на что-нибудь пальцами посетителей на колоннаде вокруг купола. Они ра­достно узнавали те или иные строения, прослеживали зеле­новатую ленту Тибра. Ночью оранжевые искры вспыхива­ли на мачтах «Радио Ватикана» и между ними. В безлунные ночи собора не было видно, но чувствовалось присутствие этой громады, сокрытой под звездным покрывалом.

Район, в котором я теперь оказался, был весьма занят­ным и интересным. Всего лишь несколько лет назад он на­ходился на окраине города, но пригородные дома и несколь­ко многоквартирных вскарабкались вверх по склону и сто­яли, как будто ужаснувшись длинным ущельям и ямам на западном склоне Яникула. Этот редко видимый кем-либо склон холма имеет несколько затрапезный вид, он очень отличается от другого, известного всем склона, где среди цветочных клумб едет верхом Гарибальди.

Молодой американец, с которым я сидел за одним сто­лом, путешествовал, желая посмотреть мир, прежде чем заняться фамильным бизнесом в Соединенных Штатах. В Лондоне он расстался с компанией, которая, как оказа­лось, не соответствовала его представлениям об идеальных спутниках. Его разочаровал Париж, а от Рима он был в восторге. Он напомнил мне милорда XVIII века или даже XVII, совершающего кругосветное путешествие перед тем, как вступить в права наследства.

Другой американец прибыл день спустя, с совершенно измученной женой и двумя уставшими детишками. Он был офицером американской армии в Германии и сказал мне, что приехал на машине в Италию через перевал Бреннер, чтобы провести день в Риме! Капризные дети отворачива­лись от поднесенных ложек с едой, уставшая жена, тяжело вздыхая, поджимала губы, а отец семейства тем временем с жизнерадостной улыбкой обратился ко мне:

— Надеюсь, нам многое удастся посмотреть за день в Риме?

Монахинь я видел лишь мельком, когда они проскаль­зывали в церковь через боковую дверь. Они жили в той части монастыря, где над дверью висела надпись «С1аи-sura», а единственной их представительницей была малень­кая сестра-итальянка с очаровательным американским ак­центом. Она стелила постели, подметала полы, терла и мыла, прислуживала за столом и, насколько мне известно, готовила еду. Если ее звали не Марта, то ее, безусловно, следовало так назвать, ибо Марта — святая покровитель­ница хороших хозяек и фигурирует в произведениях искус­ства с половником в руке. Ее часто сопровождает дракон. Святая Марта победила это существо, окропив его святой водой, а после этого запасливо привязала к себе кушаком, и, возможно, научила стирать и выполнять разные мелкие поручения.

— Сестра, а нельзя ли мне на сегодняшний вечер взять ключ? — спросил я ее.

— Разумеется, — ответила она и тут же достала его из складок своего одеяния.

Этой ночью я возвращался поздно через пустынную пло­щадь Святого Петра. Вокруг не было ни души. Фонари освещали пустое пространство, обелиск указывал на звез­ды. Два фонтана били в темноте, и некому было ими любо­ваться. Они обдали меня своими брызгами, когда я пересе­кал площадь. Запертый на ночь собор вставал в ночи, ог­ромный и мощный. Я подумал о «Пьете» Микеланджело. Там, в пустоте и темноте, этот шедевр был освещен восьмью­десятью священными светильниками, которые день и ночь горят вокруг гробницы святого Петра.

Дата добавления: 2015-07-19