Запад Восток

Историзм Застойность/Неисторизм

Линейное время Циклическое время

Сам Б. С. Ерасов отверг подобное внеисторическое противопоставление Запада и Востока,

но не разделил, хоть она ему и более симпатична, точку зрения сторонников «теории

локальных цивилизаций», абсолютизирующих особенности каждой конкретной культуры того

и другого региона, в силу чего «сами понятия "Запад" и "Восток" становились

безосновательными», и склонился к историческому рассмотрению «динамики Запада и

Востока»; основной вывод из такого подхода к проблеме состоял в том, что «..вряд ли западное

общество сильно отличалось от азиатского вплоть до формирования зрелого индустриального

общества» и что «..специфическая рациональность Запада, выражаемая в его философии и

культурных ориентациях, давшая основу

современной науке и хозяйственной деятельности», сложилась только в этом обществе,

начиная с эпохи Просвещения.

Как видим, речь должна идти не о кажущейся исторически близорукому взгляду

сторонников теории «локальных цивилизаций» замкнутости бытия автономно рождавшихся,

развивавшихся и гибнувших культур Востока и Запада, а о нелинейном характере развития

данного исторического типа культуры, который, при всем действительно присущем ему

многообразии конкретных форм и на Западе, и на Востоке, оставался единой по глубинным ее

характеристикам традиционно-канонической культурой феодального земледельческого

общества.

Нельзя не видеть и того, что весьма ограниченные пределы имеют инварианты «Запад» и

«Восток», ибо в Средние века различие между разными регионами внутри того и другого

могло быть более существенным, чем глобальное противостояние этих регионов. Г. С.

Померанц, например, вообще утверждает, что «..никакой единой Азии нет, есть три великие

коалиции культур, три азиатских проекта мировой культуры» — это цивилизации Индии,

Китая и Ирана; с другой стороны, раскол христианской цивилизации Запада вначале на

католическую и православную ее ветви, а затем на еще более ожесточенно противостоявшие

друг другу католическую и протестантскую — вплоть до их вооруженного противоборства еще

в наши дни в самом центре Европы, — говорит об относительной культурной цельности

«Запада».

Характерно решительное утверждение индийского мыслителя XIX века С. Вивекананда:

«Человек Востока рожден мечтателем, фантазером... Он хочет мечтать о нереальном... Он

хочет уйти за пределы настоящего... Ум Востока смотрит с презрением на этот вещественный

мир...», тогда как «голос Европы» восходит к «голосу древних греков, которые «..любили

прекрасное, но только во внешних проявлениях»; но уже из заключения: «Голос Азии — голос

религии. Голос Европы — голос политики» явствует, что дело тут совсем не в «рождении», а в

воспитании, то есть в культуре, а значит — в истории. Поэтому средневековье еще не знает

идеи несовместимости Запада и Востока, оно являет взору исследователя истинно

диалектическую картину региональных различий и типологического сходства всех основных

модификаций культуры эпохи феодализма. Это сходство и объясняет их активные культурные

связи — они сказались в полной мере в становлении культуры Византии, «историческим

уделом» которой, по выражению 3. В. Удальцовой, стало «..скрещение азиатских и

европейских влияний с преобладанием в отдельные эпохи то

одних, то других»; в формирование византийской литературы вносили свою лепту, хотя и в

разной степени, «..не только греки, но сирийцы и копты, армяне и грузины, малоазийские

племена и славяне, народности Крыма и латинское население Иллирика...».

Особенно интересно, что в конце X1-XJI вв. «..творческие импульсы исходят из далекой и

мудрой Индии через посредство сирийцев, и главным образом арабов». И вот общее

заключение историка: «..Византия была своеобразным «золотым мостом» между Востоком и

Западом», сделавшим возможным «плодотворный синтез» этих культур. Прекрасный пример,

иллюстрирующий этот вывод, — новелла Симеона Сифа о счастливом купце, герой которой —

«идеал активного человека»: он «..должен приобретать богатство честным путем,

распоряжаться им разумно, избегать бедствий и раздавать милостыню бедным». Оказывается,

что это сочинение — «своеобразная сокровищница практической мудрости» — впитало в себя

«..этические представления и разнообразные культурные влияния многих народов Востока и

Средиземноморья (Индия, Иран, Арабо-Мусульманский мир и Византия)». Примечательно, что

тот же образ «моста» использовал Е. М. Мелетинский, говоря о том, что «..мифология

финикийцев, а также хеттов и других анатолийских народов, была в известной мере мостом

между месопотамским Востоком и греческим Западом», и о «контакте с египетскими

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 146

традициями» эллинистической Греции, при всех различиях характера их мифологий.

Подобные культурные контакты, взаимные влияния, даже синтезы в разных историко-

культурных ситуациях и в разных сферах — политической, художественной, философско-

теологической, научной — были возможны в средневековье только благодаря однотипности

данных культур... Именно поэтому византийское искусство могло стать не только

«..непререкаемым эталоном для искусства православного мира — грузинского, сербского,

болгарского, русского», но и образцом для художников и «латинского Запада, и

мусульманского Востока». Известно, какое большое влияние оказала в эту эпоху арабо-

мусульманская культура на западно-европейскую; подробно описывая это влияние, Дж. Бернал

заметил, что, хотя различие языков и «резкая враждебность религиозных воззрений» ставили

на этом пути серьезные препятствия, однако препятствия эти отступали на задний план перед

«внутренним сходством культур», ибо «..обе основывались на платонической и

неоплатонической мысли. Были незнакомы слова, но не мысли». Поэтому полемика Дунса

Скота и Фомы Аквинского

представляется ему просто «продолжением спора, начатого аль-Газали и Аверроэсом».

Историк научной мысли отваживается даже на более радикальный вывод: «Было бы логичным

рассматривать период с IX по XIV век как объединенное арабско-романское усилие примирить

религию и философию и завершить классическую картину мира». Вместе с тем «..наиболее

важные изобретения — хомут лошади, часы, компас, рулевая стойка ахтерштевня, порох,

бумага и книгопечатание, по-видимому, пришли с Востока, а большая их часть — в конечном

счете, из Китая».

Замечательный знаток средневекового искусства О. А. Добиаш-Рождественская в уже

упоминавшемся ее исследовании говорит о том, что средиземноморский греко-римский мир

был «..пропитан цивилизациями древних восточных монархий», а в основе крестовых походов

лежали не только внешние религиозные мотивы, вызывавшие к тому же «растущее

разочарование», но и «возрастающий интерес к новому, неведомому миру», «мощная тяга

странствий и сношений с далеким Востоком». И в итоге, по свидетельству хроникера XII века

Фульхерия Шартрского, многие крестоносцы оседали на Востоке и легко ассимилировались

здесь, «обратив Запад в Восток»: «..кто был римлянином или франком, стал здесь

галилеянином.., кто жил в Рейсе или Шартре, стал гражданином Тира и Антиохии. Мы уже

забыли места нашего рождения... Многие из нас приобрели здесь на наследственном праве

дома и слуг, многие женились на сириянках, армянках и даже сарацинках, получивших

благодать крещения... Они говорят на разных языках, но понимают друг друга». Уже от своего

имени О. А. Добиаш-Рождественская подчеркивает — нам это особенно важно учесть — что

«..христианский гость... начинает разбираться в том культурном наследстве великого

античного Востока, которого хранителем и передатчиком стал сарацин» и «острота

столкновения двух культур» постепенно преодолевалась. Это было возможно именно потому,

что при всех их различиях эти культуры были однотипными и, следовательно,

неальтернативными.

Существенны в данной связи наблюдения и обобщающие суждения другого крупнейшего

знатока средневековой культуры, прежде всего мусульманской, В. В. Бартольда: «История

Передней Азии и Европы рассматривалась в средние века, — утверждает он, — как одно

целое», и только сложившееся в XVII веке «..деление мировой истории на древнюю, среднюю

и новую привело к взгляду на «Восток» как на мир, оставшийся в древности вне влияния греко-

римской

цивилизации, в новейшее время — вне ее возрождения». И далее: «Некоторые

исследователи доказывали, что история Дальнего Востока представляет картину развития

культуры, совершенно не зависимого от Запада, тогда как культура Европы и Ближнего

Востока восходит к одним и тем же основам... Дальний Восток может быть рассматриваем как

особый культурный мир, гораздо более далекий от ближневосточного, чем последний от греко-

римского». Историк приводит такие примечательные факты, как создание христианской церкви

в Персии, повлиявшей на распространение христианства в Средней Азии и в Китае, как

изучение в Персии греческой философии, как труд Павла Перса, автор которого «..доказывал

преимущество знания перед верой», как перевод на сирийский язык в VIII веке обеих поэм

Гомера, как привлечение мусульманскими правителями греческих мастеров для сооружения

светских и даже культовых сооружений. Различие конфессий и особенности национальных

культур не мешали им в эту эпоху «учиться друг у друга»: «..христианин мог иметь учеником

мусульманина или язычника, и наоборот»; «Армения и Грузия, между которыми еще в начале

VII века произошел церковный разрыв, уже по религиозным побуждениям поддерживали

культурные связи с греческим миром, но подвергались также влиянию мусульманской

культуры, арабской и персидской». Весьма любопытно приводимое здесь замечание одного из

русских историков церкви, что «..в эпоху крестовых походов духовенство и народ желали

лучше возвращения ига магометанского, чем продолжения власти латинян». Аналогично и

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 147

легендарное восклицание византийского вельможи и военачальника: «Лучше видеть

царствующей в городе турецкую чалму, чем латинскую тиару!»

Противоположность социокультурных состояний, условно обозначаемая данными

географическими понятиями, не является изначальной в истории человечества — и в

древности, и в средние века очевидные отличия европейских культур от культур некоторых

народов Ближнего, Среднего и Дальнего Востока, с которыми приходилось соприкасаться

грекам, римлянам и народам, заселившим Западную Европу после разгрома Римской империи,

рассматривались как конкретные особенности того или иного народа, а не различия

культурных регионов «Запад — Восток». Показательно в этом смысле и заимствование

европейцами в начале второго тысячелетия многих достижений культуры Арабского Востока и

Китая, и взаимоотношения Древней Руси и Поля, которые были военным противоборством

не по причине коренного различия культур, а по чисто экономическим и политическим

причинам, что объясняет и возможность их широких культурных связей, описанных О.

Сулейменовым в его историко-культурологическом исследовании «Аз и Я»; поэт приводит

примечательное суждение одного из историков Древней Руси: «Даже прославленный «добрый

страдалец за Русскую землю» Владимир Мономах женил двоих своих сыновей... на

половчанках. Тут уж не приходится говорить о каком-то расовом или культурном

антагонизме»; О. Сулейменов заключает уже от своего имени: «Без преувеличения можно

сказать, что почти все влиятельные княжеские рода в Киевской Руси состояли в кровном

родстве со Степью». Свидетельством тесных культурных связей Руси с Полем является

насыщенность русского языка тюркизмами, органически вошедшими в нашу речь.

Показательна и сама возможность союзов русских князей с татаро-монгольскими ханами в

собственных междоусобицах.

Одну из глав своей книги «Алхимия как феномен средневековой культуры» В. Л.

Рабинович назвал «Восток на Западе или Запад на Востоке», посвятив ее рассмотрению

проблемы взаимоотношений этих регионов в сфере науки, философии, культуры в целом; и

хотя он, опираясь на суждения С. С. Аверинцева и В. С. Библера, специально оговорил

невозможность диалога культур «до соответствующей взаимной их подготовленности»,

которой в средние века, разумеется, быть не могло, он все же заключил, что при всех различиях

европейски-христианского и арабо-исламского миров, их автономность «..конечно же, не столь

категорична, как в шпенглеровских построениях», ибо их реальные контакты в XII—XIII веках

свидетельствуют «о начавшейся совместимости этих культур». Начавшейся, но затем, добавлю

я, надолго прерванной уходом Запада с той общей платформы, на которой в феодальном

обществе их взаимопонимание было все же возможно, оказалось невозможным, когда одна из

них ушла с этой платформы мифологически-религиозного традиционализма, а другая на ней

оставалась и упорствовала в этой психологической и идеологической позиции.

Из сказанного следует, что широко распространенное представление о некоей расовой,

биологически предопределенной противоположности и несовместимости Востока и Запада —

напомню широко известное суждение Р. Киплинга: «Запад есть Запад, и Восток есть Восток,

/ И им не сойтись никогда», неосновательно (правда, Т. П. Григорьева, ссылаясь на

продолжение этого текста, заключает, что поэт

говорит тут не вообще о невозможности «встречи» Запада и Востока, а только о

невозможности их встречи до тех пор, «..Пока не предстанут Небо с Землею /На страшный

Господень суд»... Но это ведь и значит, что «никогда»!).

В высшей степени показательна для адекватного понимания проблемы «Запад — Восток»

история японской культуры. Ее блестящий знаток, влюбленная в нее и многократно ее

описывавшая Т. П. Григорьева не ограничивается традиционным ее противопоставлением

европейской культуре (разумеется, не в пользу последней), но для обоснования своей позиции

привлекает современные научные подходы — и принцип дополнительности, и идеи

синергетики, способные будто бы доказать имманентную «душе» восточного человека и

наиболее яро выраженную у японцев ее противоположность психологии представителей

западной культуры. Между тем, даже если согласиться с теми психофизиологами, которые

обосновывают эту противоположность функциональной асимметрией человеческого мозга,

делающей возможной правополушарную доминанту у восточного человека и левополушарную

у западного, то и в этом случае необходимо признать, что это различие детерминировано не

биогенетически, а историко-культурно — именно сохранявшимся в большинстве стран

Востока до XX века земледельческим образом жизни, который порождает соответствующее

отношение к природе, тогда как Запад пошел, начиная с эпохи Возрождения и все более

активно и последовательно в XVII-XX веках, по пути научно-технического прогресса,

который радикально изменил господствовавшие в средние века психологию, мировоззрение, и

прежде всего отношение к природе: пользуясь известным образным противопоставлением,

природа стала тут «не храмом, а мастерской».

. Нетрудно увидеть и по религиозно-философским текстам японских мыслителей, и по

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 148

произведениям японских поэтов и рисовальщиков, прямую связь их восприятия природы с

практикой людей, живущих ее плодами, зависящих от ее благорасположения и потому

обожествляющих ее, соединяя в одно неразрывное целое эстетическое, этическое и

религиозное к ней отношения. О стойкости такого миросозерцания в его противоположности

новоевропейскому — ведь еще в XIX веке европейцам был закрыт въезд в Японию, дабы они

не могли оказывать тлетворного влияния на национальную самобытность ее культуры! —

говорит метафорическое обоснование конституционного строя, которое было изложено в

конце столетия ученым Като Хи-

роюки: «Государь — Небо, подданные — Земля, если Земля пожелает возвыситься над

Небом, то все рухнет».

Т. П. Григорьева справедливо заключает, что «..у японцев не возникла антропоцентрическая

модель» бытия, в силу чего сохранялось подчинение человека «мировому ритму» и не

сформировалась «склонность к абстрагированию», — но дело тут не том, что «..китайцы или

японцы "не доросли" до научного понимания потому, что иначе видели мир», а именно потому

они «иначе видели мир», что это видение было порождено законсервированной на Востоке

земледельческой практикой, от господства которой Западный город ушел в Новое время,

сформировав основанное на науке, а не на мифологии, видение мира, до которого восточные

народы действительно «не доросли» до конца XX века.

Я не обсуждаю сейчас вопрос о том, хорошо это или плохо, — как всё в истории, значение

этого прогресса было диалектически противоречиво, и за научно-технический прогресс

общество заплатило — и продолжает платить! — немалую цену, — но, как свидетельствует

история, за консервацию земледельческой доминанты хозяйства и порожденного ею

мифологически-традиционалистского сознания цена оказалась тоже немалой — во всяком

случае, и Япония, и Китай, и Индия, а в наши дни даже один из последних оплотов феодализма

Иран, пошли по пути вестернизации, и естественное стремление каждого народа сохранить при

этом в своей культуре черты национального своеобразия не меняет того положения, что

движение от культур восточного типа к культурам западного типа является объективной

закономерностью истории человечества. Т. П. Григорьева пишет: «Все ориентировано на

человека в западном мире, а человек несчастен, душа томится. На Западе порядок,

водворяемый людьми, разошелся с порядком Природы, что обернулось экологическим

беспределом, саморазрушением цивилизации, пренебрегшей законами Бытия, следовавшей

своей собственной логике. Этого не произошло в Японии...». В таком случае совершенно

непонятно, почему Япония стала осваивать в XX веке — и весьма активно! — опыт

американской цивилизации и продолжает это делать во всех сферах культуры, от производства

автомобилей до кинематографического производства, а прогремевшая на весь мир

террористическая деятельность секты «Аум-синрикё» вряд ли может рассматриваться как

образец гармонии человека с природой... Не стоит закрывать глаза и на то, что всего полвека

тому назад эта страна стала соратницей гитлеровского фашизма и ее

действия во второй мировой войне скорее, говорили о достигнутом единстве с Западом,

нежели о решающем значении в этих действиях некоей восточной специфики.

Все это лишний раз доказывает, что национальные и, тем более, региональные (восточные,

как и западные) черты ментальности и поведения не врождены народам, но складываются и

стираются, развиваются и исчезают в ходе их, народов, практической жизни, и природа этих

специфических психологических и деятельностных структур культурно-историческая, а не

биогенетическая. Поэтому в условиях феодального бытия национальные особенности народов

Запада и Востока, как и общие черты того и другого региона, не перевешивали духовной и

поведенческой общности традиционного типа культуры.

Дата добавления: 2015-07-11