Мисс Золотые Мечты». 1949

— Прекрати эти шутки, Отто. Я тебя умоляю!

Он расхохотался. Он был просто в восторге. То было местью, а все мы знаем, как сладка бывает месть. Он ждал и наконец дождался, когда Норма Джин вернется к нему, приползет на коленях. Он ждал подходящего момента, чтобы снять ее обнаженной, ждал с той самой первой минуты, когда увидел ее в грязном комбинезоне и с канистрой аэролака в руках. Ишь чего вообразила! Будто может от него спрятаться.

От глаз Отто Эсе, вернее, от объектива его камеры, ничто и никогда не могло спрятаться или укрыться.

Скольких женщин раздевал в своей жизни Отто Эсе, заставлял сбросить вместе с одеждой все эти глупые претензии и так называемое «достоинство». А ведь каждая из них когда-то клялась: Я?! Да никогда! Вот и эта девушка, вообразившая, что может перехитрить судьбу, тоже клялась: Никогда! Ни за что не буду этим заниматься! О, никогда!

Словно девственница. В глубине души, конечно.

Словно неприкасаемая. Да в капиталистическом обществе, построенном на законах потребления, нет ничего неприкосновенного. Ни тела, ни души.

Словно из чувства самоуважения отчаянно цеплялась за разницу между достаточно откровенным снимком в журнале и «обнаженной натурой», словно она существовала, эта разница.

— Рано или поздно, детка, все равно прибежишь ко мне.

И однако она упорно и долго отказывалась от всех его предложений, пока была жива надежда сделать карьеру в кино. Пока была новым и свежим личиком на экране. Его открытие. В каждом дамском журнальчике, в некоторых толстых солидных изданиях и даже в нескольких высококлассных журналах для избранных, типа «Ю-Эс камера». Его работа. Исключительно благодаря Отто Эсе стала она клиенткой мистера Шинна, одного из ведущих голливудских агентов. А потом получила работу по контракту на Студии и снялась в этой безвкусной «городской комедии» с Джун Хейвер в главной роли и парочкой подобающих ослов-мужланов, и должна была мелькать на экране всего какие-то жалкие четыре минуты, которые впоследствии, уже на стадии монтажа, безжалостно урезали до нескольких секунд. Да и то за эти секунды белокурая старлетка по имени «Мэрилин Монро» мелькала где-то вдалеке, на заднем плане, плыла в одной лодке с Джун Хейвер. Да никто, в том числе и сама Норма Джин Бейкер, не узнал бы себя в этом фильме.

То был дебют «Мэрилин Монро» в кино. Вот вам и Ура! Ура! 1948 год.

С тех пор прошел год, даже больше. С тех пор она снялась в еще двух или трех малобюджетных и низкокачественных картинах на той же Студии, в маленьких проходных рольках, для которых требуется только быть блондинкой да иметь хорошие формы. (В самом дурацком из них «Мэрилин Монро» кокетливо убегает от Граучо Маркса, который пялится на ее задницу.) А потом ее грубо и без всяких объяснений просто вышвырнули со Студии. И не возобновляли контракта вот уже год.

Всего за несколько месяцев «Мэрилин Монро» превратилась в ничто.

По городу ходили слухи (вранье, конечно, как подозревал Отто, но в каждом слухе есть доля истины, и потом они всегда служили неким знаком сверху), что, отчаянно стремясь продлить карьеру в кино, она подобно другим старлеткам переспала со всеми продюсерами со Студии. В том числе и с известным женоненавистником мистером Зет. Поговаривали также, что «Мэрилин Монро» спала со своим карликом-агентом И. Э. Шинном, и уж точно — со многими его голливудскими друзьями, которым он был чем-то обязан. Ходили слухи, что так называемая «Мэрилин Монро» сделала по меньшей мере один аборт, а может, и больше. (Отто страшно развеселился, узнав, что согласно одной из версий ему не только приписывались хлопоты по организации этой подпольной операции в Санта-Монике, но и само отцовство. Словно он, Отто Эсе, станет так бездумно разбазаривать свою драгоценную сперму!)

На протяжении целых трех лет Норма Джин вежливо, но твердо отклоняла все предложения Отто сниматься обнаженной. Но в таких журналах, как «Янк», «Пик», «Сэр!», и некоторых других платили куда больше, чем те жалкие пятьдесят долларов, которые она получала, позируя для «Козырного голливудского календаря». (Сам Отто получал девятьсот долларов за снимок, и еще у него оставались негативы, но он предпочитал не говорить об этом Норме Джин.) Она уже задолжала за квартиру, она уже не жила в квартире, субсидируемой студийным клубом, а снимала какую-то жалкую меблированную комнату в Западном Голливуде. Ей пришлось купить подержанный автомобиль, чтоб добираться до Л.А. И не далее как на этой неделе у нее изъяли машину за недоплату, все те же пятьдесят долларов. Агентство Прина тоже собиралось с ней расстаться — только потому, что рассталась Студия. Отто не звонил Норме Джин несколько месяцев, ждал, когда она позвонит ему сама. Да какого, собственно, дьявола должен он ей звонить? Она ему не нужна! Девушек в Калифорнии, слава Богу, хватает.

Затем как-то утром в студии Отто Эсе зазвонил телефон, и это была Норма Джин, и сердце у него так и екнуло. И чувство, которое он испытал, услышав ее голос, просто не поддавалось определению. Голосок ее звучал бездыханно и неуверенно:

— Отто? П-привет! Это Н-Норма Джин. Нельзя ли к т-тебе заехать? Я хотела спросить… нет ли у тебя для меня какой-нибудь р-работы? Я надеялась…

В ответ Отто лениво и небрежно протянул:

— Ну, не уверен, детка. Ладно, позвоню кой-кому, поспрошаю разных людишек. Хорошеньких новых девушек в этом году в Л.А. просто пруд пруди. Кстати, я как раз занят сейчас с одной, можно перезвоню тебе попозже? — И он, злорадствуя, повесил трубку и только позже тем же днем вдруг почувствовал себя виноватым. И еще к чувству вины примешивалась почему-то радость. Впрочем, радость была вполне объяснима, ибо Норма Джин была очень милой и порядочной девушкой, которая помогла ему заработать немало денег, снимаясь в прозрачных коротеньких топах и шортиках, а также в плотно облегающих свитерах и купальных костюмах. Так почему бы ей не поработать на него в голом виде?

Я вовсе не бродяжка и не какая-нибудь там шлюха. Однако всем почему-то хотелось видеть меня именно таковой. Наверное, иначе меня просто невозможно было продать. А я понимала, что меня надо продать. Ибо только тогда я буду желанна, буду любима.

Он говорил ей:

— Пятьдесят баксов, детка.

— Всего… п-пятьдесят?

Она рассчитывала на сотню. А то и больше.

— Всего пятьдесят.

— Но мне показалось… ты вроде бы говорил…

— Да, конечно. Со временем мы будем получать гораздо больше. Особенно за снимки в журналах. Но сейчас у нас имеется только одно предложение, от «Козырного голливудского календаря». Так что решай. Или да, или нет.

Долгая пауза. Что, если Норма Джин сейчас расплачется? Последнее время она часто плакала. И никак не могла припомнить, плакала ли когда-нибудь Глэдис или нет. И еще она боялась насмешек фотографа. И еще — что глаза у нее распухнут и станут красными, и тогда съемку придется отложить на другой день, а деньги ей нужны сейчас, сегодня.

— Ну, ладно. Хорошо.

Отто протянул ей для подписи уже заполненный бланк на согласие. Очевидно, подумала Норма Джин, он нарочно делает это сейчас, в самом начале. Видно, боится, что она вдруг может передумать — из смущения, стыда или злости. И тогда он лишится своей доли. И она быстро поставила внизу свою подпись.

— Мона Монро? Кто это, черт побери?

— Я. В данный момент.

Отто расхохотался:

— Не могла замаскироваться получше?

— Я и не пытаюсь замаскироваться.

Зайдя за расписную китайскую ширму, она медленно и дрожащими руками начала снимать одежду. Здесь, за этой ширмой, она обычно переодевалась в свои легкомысленные наряды для других съемок. Через щелочки прорывались яркие лучи солнечного света, затоплявшего студию. Ни вешалок, ни крючков, куда бы можно было повесить свежевыстиранную и отглаженную одежду: белую батистовую блузку, расклешенную темно-синюю юбку. Наконец она сняла с себя все и осталась в одних белых босоножках на невысоком каблуке. Сняла с себя все свое «достоинство». Хотя не так уж и много оставалось у нее этого так называемого достоинства.

Каждый час и каждый день с того момента, как со Студии пришла эта ужасная новость, она слышала чей-то насмешливый голос: Провал! Провал! Лучше бы ты умерла! Как ты еще можешь жить? И она ничего не отвечала этому голосу, который никак не могла узнать. До сих пор она не понимала, как много значат для нее эти два слова, «Мэрилин Монро». Ей не нравилось это имя, какое-то надуманное и слащавое, не нравились ей и совершенно синтетические с виду выбеленные волосы, и дурацкие платьица в стиле куклы Кьюпи[50], и жеманные манеры «Мэрилин Монро» (особенно эти мелкие семенящие шажки в узких юбках фасона «карандаш», демонстрирующих каждый изгиб задницы, это виляние грудями). Не нравились и маленькие рольки, которые ей давали на Студии, но она надеялась, и мистер Шинн поддерживал ее в этом, что настанет день и она обязательно получит серьезную роль и это и станет истинным ее дебютом в кино. Как у Дженнифер Джонс в «Песне Бернадетты». Как у Оливии Де Хэвилланд в «Змеином колодце». Как, наконец, у Джейн Уимен, сыгравшей глухонемую в «Джонни Белинда»! Норма Джин была твердо убеждена, что может сыграть не хуже. «Если б только мне дали такую возможность!»

Она не сказала Глэдис ни слова о том, что ей сменили имя. Просто представляла, как однажды — Ура! Ура! — настанет день премьеры и она возьмет с собой Глэдис в «Египетский театр» Граумана и Глэдис будет удивлена и потрясена, и страшно горда, увидев свою дочь на экране, пусть даже то будет роль не первого плана. А когда фильм закончится, она объяснит, что «Мэрилин Монро», значащаяся в титрах, не кто иной, как она. Что изменить имя было вовсе не ее идеей, но зато именно она настояла на том, чтобы использовать фамилию Монро, которая была девичьей фамилией Глэдис. Но ее рольки в дурацких фильмах урезались до каких-то несчастных нескольких секунд, и гордиться тут было особенно нечем. А без этого как я пойду к матери? Если я сама не горжусь, разве можно ждать от нее благословения?

И если отец видел ее в кино под псевдонимом «Мэрилин Монро», ему бы тоже стало противно. Потому что тут нечем было гордиться, во всяком случае, пока.

Отто Эсе устанавливал свою фотоаппаратуру. И говорил с Нормой Джин взвинченной скороговоркой. Он строил планы, обещал сделать еще несколько «художественных» снимков после этого, первого и пробного. Потому что они всегда пользовались спросом, эти… ну, скажем, «специальные» фото.

Норма Джин слушала его молча и рассеянно. Казалось, голос Отто доносится откуда-то издалека. Разлученный с камерой, Отто Эсе всегда пребывал в несколько заторможенном состоянии. Словно впадал в летаргию; но с камерой он оживал. В нем пояалялось что-то мальчишеское, задиристое, смешное. Норма Джин уже научилась не обижаться на его остроты. Норма Джин вела себя застенчиво, ведь они с Отто не виделись несколько месяцев да и расстались далеко не самым дружеским образом. (Тогда она наговорила ему лишнего. О том, как одинока, как ее волнует карьера, о том, что думала о нем «ужасно много». Теперь ей просто не верилось, что она могла говорить такие вещи. Уж кому-кому, а Отто Эсе не следовало говорить этого ни в коем случае, и она это прекрасно понимала. Сначала он молчал, сидел, отвернувшись от нее и покуривая свою вонючую сигаретку. А потом вдруг пробормотал:

— Норма Джин, прошу тебя, пожалуйста. Я не хочу, чтобы тебе потом было больно.

И тут она заметила, что левый уголок глаза у него судорожно подергивается, а уголки губ плаксиво опустились, точно у какого-нибудь мальчишки. И он умолк и еще очень долго молчал, и тут Норма Джин поняла, что совершила непростительную ошибку.)

Теперь же она стояла за пестрой китайской ширмой и вся дрожала, хотя в студии было невыносимо жарко и душно. Однажды она поклялась себе никогда не позировать обнаженной. Потому что это означало переступить черту, а переступив черту, можно было пасть совсем уж низко, к примеру, начать брать у мужчин деньги за секс. И возврата к прежней себе уже нет. В самой этой сделке с Отто было нечто грязное, сравнимое с настоящей физической грязью. А она была просто помешана на чистоте. Ногти на руках и ногах всегда тщательно отполированы, всегда покрыты лаком. Никогда не стану такой, как мама, ни за что и никогда!

Даже на Студии после съемок, даже после занятий по актерскому мастерству она всегда принимала душ. Словно потела. Кто это сказал, кажется, Орсон Уэллс?.. «Актер должен потеть, иначе он не актер». Но она актриса, от нее не должно вонять! Норма Джин была одной из немногих девушек со Студии, кто любил подолгу лежать в горячей пенной ванне. Теперь же она снимала дешевую меблированную комнату, и, к ее стыду и позору, ни ванны, ни душа там не было, и умываться над маленькой раковиной было очень неудобно. Однажды она едва не приняла приглашение одного продюсера из Малибу провести вместе уик-энд только потому, что истосковалась по такой роскоши, как большая хорошая ванна. Продюсер был другом какого-то друга мистера Шинна. Один из многих так называемых голливудских «продюсеров». Богатый человек, именно ему была обязана своим успешным «стартом» Линда Дарнелл. Да и Джейн Уимен, кажется, тоже. Или он просто хвастался. И если б Норма Джин приняла тогда приглашение этого мужчины, это тоже означало бы переступить черту.

Ей не деньги были нужны, ей была нужна работа. Продюсеру она тогда отказала и вот теперь разделась донага в захламленной студии Отто Эсе, и ей казалось, что здесь пахнет медными монетками, зажатыми в потной ладошке. Под ногами катышки пыли и высохшие тельца мертвых насекомых, кажется, они так и провалялись здесь несколько месяцев, со времени ее последнего визита. Когда я поклялась, что ни за что не вернусь сюда. Никогда!

Ей никак не удавалось разгадать значение взглядов, которые бросал на нее фотограф. Нравится она ему, или же, напротив, он ее презирает?.. Мистер Шинн говорил, что Отто Эсе еврей, до него в жизни Нормы Джин не было ни одного знакомого еврея. Узнав о Гитлере и его лагерях смерти, увидев в «Лайфе» снимки Бухенвальда, Освенцима и Дахау, которые она, онемев от ужаса, подолгу разглядывала, Норма Джин была совершенно очарована евреями и иудаизмом. Да и Глэдис, разве именно она не говорила, что евреи — древний, избранный народ, люди с роковой судьбой? Норма Джин читала об их религии, которая никогда не охотилась за новообращенными, а также об их «расе» — что за загадочное понятие, «раса»! Корни и происхождение всех человеческих рас — загадка. А для того, чтобы быть евреем, надо, чтобы тебя родила мать-еврейка. Благословение это или проклятие быть «избранным»?.. Норму Джин так и подмывало спросить об этом у какого-нибудь еврея. Но вопрос ее отдавал наивностью, она это осознавала, и уж тем более после всех ужасов концентрационных лагерей ее бы поняли превратно. В темных, глубоко запрятанных в глазницы глазах Отто Эсе ей мерещились глубина, духовность и еще — история. То, чего не хватало ее собственным глазам, всегда таким ясным и ярко-синим. Я всего лишь американка. Никакой глубины. Внутри одна пустота, я в этом просто уверена.

Вообще Отто Эсе был не похож ни на одного из известных Норме Джин мужчин. И дело тут вовсе не в том, что он был талантлив и эксцентричен. Казалось, что он в каком-то смысле словно и не мужчина вовсе. Ему недоставало мужественности. А его сексуальная жизнь оставалась для Нормы Джин загадкой. Похоже, ему вообще не нравятся женщины, просто в принципе. Норма Джин тоже не любила бы женщин в принципе, будь она мужчиной. Так ей, во всяком случае, казалось. И тем не менее на протяжении довольно долгого времени она пыталась поверить в то, что Отто Эсе как-то выделяет ее среди остальных женщин, даже, возможно, любит ее. А может, просто жалеет и потому любит ее. Разве он порой не смотрел на нее с невероятной нежностью (и всегда — очень пристально) через объектив своей камеры? А после всегда так возбужденно разбирал и раскладывал негативы и снимки Нормы Джин. Или, снимая Норму Джин в каком-нибудь особенно игривом наряде, разве он не бормотал: «О Боже! Вы только посмотрите! Прелестно!» Но эти слова всегда относились к снимкам, а вовсе не к Норме Джин.

Совершенно голая, если не считать босоножек. Господи, зачем я это делаю, зачем?.. Это ошибка! От отчаянно озиралась по сторонам, нет ли под рукой какого-нибудь халатика, который можно накинуть? Разве для моделей, позирующих обнаженными, не предусмотрен халатик? Надо было захватить свой. И вот она робко выглянула из-за ширмы. Сердце колотилось как бешеное — от страха и одновременно от какого-то странно возбуждающего любопытства. А что, если он увидит ее голую и захочет ее?.. Полюбит ее?

Она смотрела на Отто, тот стоял, повернувшись к ней спиной, в бесформенной черной футболке, рабочих штанах, сильно оттопыренных на коленях, в заляпанных грязью полотняных тапочках. Ни одна из моделей, работавших в агентстве Прина, ни одна из молодых актрис Студии, знакомых с Отто Эсе, ничего по-настоящему о нем не знала. Он пользовался репутацией пунктуального неутомимого работника, не более того. «Ну, с Отто Эсе дело иметь можно. Он никогда не теряет времени даром». Но личная его жизнь оставалась загадкой. «Право, даже как-то трудно представить, что наш Отто гомик». Норма Джин заметила, что волосы у Отто отливают металлической белизной и что они начали редеть на макушке узкой и вытянутой головы. А профиль у него оказался ястребиный, чего прежде Норма Джин никогда не замечала. И еще в нем было что-то хищное, голодное и первобытное. Легко представить, как он, стремительно планируя, набрасывается с высоты на свою добычу.

В данный момент Отто был занят тем, что прикреплял большой отрез малиново-красного бархата к какому-то шаткому сооружению из картона. Он не видел, что она за ним наблюдает. Он насвистывал и тихонько бормотал что-то себе под нос, а потом вдруг засмеялся. И, обернувшись, начал оглядывать помещение студии, где среди мусора виднелись разрозненные предметы домашнего обихода: кухонный столик на хромированных ножках, стулья, покрытые толстым слоем пыли, сковородка, кофейник, несколько чашек. Там же стояли шестифутовые стеллажи из клееной фанеры и пробкового дерева, где он хранил дюжины рулонов пленки и горы снимков — некоторые из них пожелтели от времени. Рядом находился грязный до омерзения туалет, отделенный от остального помещения мятой занавеской из мешковины. Норма Джин до смерти боялась пользоваться этим туалетом и всегда терпела, сколько могла. И вдруг ей показалось, что за мешковиной шевельнулась чья-то тень. Неужели там кто-то есть?.. Неужели он привел кого-то, подсматривать за мной?..

Мысль показалась совершенно дикой и абсурдной. Отто не такой. Отто всегда ненавидел тех, кто шпионит и подглядывает.

— Ну, ты готова, детка? Надеюсь, не стесняешься, нет? — Отто швырнул Норме Джин какую-то мятую тряпку, которая при ближайшем рассмотрении оказалась бывшей занавеской. Она с благодарностью завернулась в нее. Отто сказал: — Использую тисненый бархат для создания эффекта «конфетной коробки». Ведь ты у нас сладенькая, как конфетка, такая аппетитная, так и хочется съесть! — Произнес он все это самым небрежным тоном, словно им обоим уже довелось побывать в подобной ситуации. Теперь он был занят тем, что устанавливал штатив, заряжал и прилаживал к нему камеру. И лишь мельком взглянул на Норму Джин, которая приближалась к нему как во сне, медленно и оцепенело. Малиновый бархат изрядно пообтрепался по краям, но сохранил живой и тревожный цвет. Отто пристроил ткань так, чтобы края ее не были видны на снимке, и низенький табурет, на котором должна была сидеть Норма Джин, находился как бы в обрамлении этого тревожного цвета.

— Отто, нельзя ли мне на минутку зайти в в-ванную? Просто для того…

— Нет. Туалет не работает.

— Да я просто хотела помыть…

— Я же сказал, нет. Давай-ка за дело, «Мисс Золотые Мечты».

— Так что я должна изображать?

Даже сейчас Отто не смотрел на Норму Джин. Возможно, из деликатности. А может, просто боялся, что девушка ударится в панику и сбежит. По-прежнему завернутая в грязную занавеску, приблизилась она к сооружению, и ее ослепил пугающе яркий свет ламп. И лишь когда она неуверенно шагнула в «конфетную коробку», Отто увидел ее и резко заметил:

— Туфли? На тебе туфли? Немедленно снять!

В ответ Норма Джин, заикаясь, пробормотала:

— Но п-почему нельзя в туфлях? Пол такой грязный.

— Не валяй дурака. Где это ты видела обнаженную натуру в туфлях? — И Отто презрительно фыркнул.

Норма Джин почувствовала, что лицо у нее так и горит. Какая же она мясистая. Даже жирная! Эти груди, которыми она всегда так гордилась, эти бедра и задница! И собственная фигура с гладкой кремовой кожей вдруг показалась ей неким третьим лицом, присутствующим в комнате, неким нежданным и нежеланным гостем.

— Просто ноги… мои ноги… они кажутся какими-то особенно г-голыми. — И Норма Джин рассмеялась, но не так как ее учили на Студии, а по-старому — пискнула, как испуганная мышка, которую вот-вот раздавят. — Но ты д-должен пообещать, что на снимке не будет видно… нижней части. Ступней ног… Отто, ну, пожалуйста!

Почему это вдруг стало для нее столь важным? Ступни ног!

Норма Джин чувствовала себя незащищенной, уязвимой, выставленной напоказ. Ей была невыносима сама мысль о том, что незнакомые мужчины будут похотливо пялиться на нее, и доказательством этой полной животной беспомощности были почему-то эти бледные босые ноги. Вдруг вспомнилась последняя съемка для журнала «Сэр!», где на ней были красный шелковый топ с V-образным вырезом, коротенькие белые шорты и красные шелковые туфли на высоких каблуках. Тогда Отто сказал, что бедра у нее непропорциональны заду, слишком уж «мускулистые». И еще ему совсем не нравились мелкие родинки на спине и руках — «расползлись, как черные муравьи», — и он заставил замазать их крем-пудрой.

— Ну, детка, поехали! Все снять!

Норма Джин сбросила босоножки, марлевая занавеска соскользнула на пол. Казалось, она краснеет всем телом, она впервые в жизни предстала совершенно голой перед этим мужчиной, который вроде бы считался ее другом и одновременно был совершенно посторонним человеком. Она заняла свое место среди складок тисненого бархата, села на табуретку, плотно скрестив ноги и повернувшись к фотографу боком. Отто решил выстроить кадр таким образом, чтобы не было понятно, сидит модель или лежит. На снимке не должно быть ничего, кроме складок этой яркой ткани и обнаженного тела модели. Иными словами, он создавал некую оптическую иллюзию, где было невозможно определить истинное расстояние и размеры.

— Но т-ты точно не будешь их с-снимать? Показывать ступни моих…

— О чем, черт возьми, ты лопочешь? — раздраженно гаркнул Отто. — Я пытаюсь сконцентрироваться, а ты только действуешь мне на нервы!

— Просто я никогда раньше не п-позировала г-голой. Я…

— Да не голой, детка моя. Обнаженной. А это две большие разницы.

Норма Джин, обиженная тоном Отто, попробовала пошутить. Произнесла деланным, фальшивым голоском, как ее учили на Студии:

— Типа того, что фотограф — это не порнограф? Так, что ли?

И визгливо и истерично расхохоталась. Опасный знак, подумал Отто.

— Успокойся, Норма Джин. И расслабься. Это будет конфетный снимок, я ведь тебе уже говорил. Убери руки, ты что, думаешь, Отто Эсе мало перевидал на свете голых титек? Кстати, у тебя они просто шикарные. И не надо скрещивать ноги. Это же не фронтальный снимок, и твоих волос на лобке видно не будет, не беспокойся. Иначе как они смогут рассылать календарь по почте по всей территории США? Так и под суд попасть недолго. Поняла?

Норма Джин пыталась объяснить, почему ее так беспокоят именно ноги, босые ступни ног, но язык словно онемел и распух во рту, и не было сил им пошевелить. Говорить было трудно, просто невозможно — все равно что дышать под водой. И потом она была просто уверена: за ней кто-то подглядывает из-за занавески на туалете. И еще тут так много окон. Давно не мытых и выходящих на Голливуд-бульвар; и кто-то вполне может подсматривать за ней вот через это окно. Глэдис не хотела, чтобы они смотрели на Норму Джин, но они все равно поднимали одеяло и смотрели.

И помешать этому было невозможно.

Отто заметил успокаивающим тоном:

— Ты ведь позировала для меня в этой студии много раз. И на пляже тоже. Так неужели так важно, надет на тебе топ размером с носовой платочек или нет? Не вижу разницы. А эти купальники! А когда на тебе эти шорты или джинсы, так задница вырисовывается уже до полной непристойности, хуже, чем когда ты голая. Сама прекрасно знаешь. Так что не валяй дурака и не притворяйся, что ты глупее, чем есть.

Наконец Норме Джин удалось выдавить:

— Не надо этих хохм, Отто. Умоляю!..

Отто презрительно фыркнул:

— Да ты сама одна сплошная хохма! И женское тело тоже всего лишь глупая хохма! Вся эта их… плодовитость!.. Их так называемая красота. А цель всего этого — сводить мужчину с ума, привлекать к спариванию. И воспроизведение вида. И женщина поступает, как какая-нибудь самка богомола, тут же откусывает партнеру по сексу голову! И еще, что это за вид, который они воспроизводят? После того как нацисты с молчаливого согласия американцев уничтожили миллионы евреев, девяносто девять процентов людей вообще не заслуживают того, чтобы жить!

Норма Джин вся так и сжалась под яростным напором Отто. Раньше он порой в шутку, а иногда и всерьез отпускал ремарки на тему бесполезности и бессмысленности человеческого существования в целом, но только сейчас впервые заговорил о нацистах и их жертвах. Норма Джин возразила робко:

— С с-согласия американцев? Что ты хочешь этим сказать, Отто? Я, мне к-казалось, мы с-спасали…

— Мы «спасали» только тех, кто выжил в лагерях смерти. И только потому, что это было неплохой пропагандой. Все это так, но шести миллионам евреев мы спастись от смерти не помогли. И политикой США, вернее, самого Ф.Д.Р., было: отказывать всем евреям-беженцам, посылать их обратно в газовые камеры. И нечего на меня так смотреть, это происходило в действительности, а не в каком-нибудь из твоих дебильных фильмов! Соединенные Штаты являются в настоящее время процветающим поствоенным профашистским государством (хотя и кричат на каждом шагу, что фашизм окончательно побежден), а этот их Комитет по расследованию антиамериканской деятельности — то же самое, что гестапо! А девицы, подобные тебе, всего лишь лакомые куски мяса, которые покупает любой, у кого водятся денежки. Так что заткнись и перестань рассуждать о вещах, в которых ни черта не смыслишь!

Отто оскалился в улыбке, и лицо его стало похоже на череп. Норма Джин поспешно улыбнулась в ответ, чтобы доставить ему удовольствие. Несколько раз он сам давал ей «Дейли уоркер», где Прогрессивная партия и Американский комитет по защите прав иммигрантов, а также другие организации публиковали бесконечные памфлеты, проиллюстрированные довольно грубыми карикатурами. Она читала эти памфлеты, вернее, пыталась читать. Ей очень хотелось знать. Однако когда она начинала расспрашивать Отто о марксизме, социализме, коммунизме, «диалектическом материализме», о «стирании» роли государства в жизни общества, он тут же обрывал ее. Поскольку выяснилось (во всяком случае, так показалось Норме Джин), что Отто Эсе не очень-то верил в «наивную религиозность» марксизма. Коммунизм, по его мнению, являлся не чем иным, как «трагическим недопониманием» человеческой души. Или же «недопониманием» трагичности человеческой души.

— Детка, ради Бога, заклинаю, ты должна выглядеть сексуально, вот и все, что от тебя требуется. Это твой талант, редкий дар Божий. И он стоит каждого пенни из тех пятидесяти баксов, что тебе платят.

Норма Джин рассмеялась. Может, она действительно всего лишь лакомый кусочек для мужчин?.. Очаровательная попка, как однажды кто-то сказал про нее (кажется, Джордж Ральф?). И не более того.

В презрении фотографа было нечто утешительное. Оно говорило о том, что на свете существуют более высокие стандарты и оценки, нежели ее собственные. Уж куда более высокие, чем у Баки Глейзера и даже у мистера Хэринга. И она впала в транс, в мечтания наяву и думала обо всех этих людях. Об Уоррене Пирите, который почти не говорил с ней, разве что глазами; о мистере Уиддосе, который измолотил парнишку рукояткой револьвера в полной уверенности, что «восстанавливает справедливость», что это его чисто мужская прерогатива, неизбежная, как чередование прилива и отлива. В этих снах наяву Норма Джин порой вспоминала, что иногда Уиддос и ее поколачивал.

А вот ее отец был так нежен! Никогда ее не бранил. Ни разу не обидел. Ласкал, обнимал и целовал свою малютку, а мама смотрела на них и улыбалась.

Настанет день — и я вернусь в Лос-Анджелес, и заберу тебя с собой.

Эти фотосъемки Отто будет помнить всю свою жизнь. Благодаря им он впоследствии войдет в историю.

Но тогда он, конечно, этого не знал. Просто ему нравилось, что он делает, и это само по себе уже было наградой. И еще — довольно редким состоянием. Ведь по большей части он, Отто, ненавидел всех своих моделей женского пола. Он ненавидел этих девушек с обнаженными, по-рыбьи бледными телами и жадными ищущими глазами. Будь его воля, он бы им всем позакрывал глаза черной полоской. А рты залепил бы скотчем, прозрачным скотчем, чтобы их было видно, но чтобы не болтали. Впрочем, Норма Джин, впавшая в транс, никогда не болтала. И прикасаться к ней не было нужды, разве только кончиками пальцев, давая понять, чтобы изменила позу.

Монро была естественна, несмотря на то что являлась девушкой. И мозги у нее были, но она совершала поступки, руководствуясь лишь инстинктом. Иногда мне казалось, она видит себя через объектив камеры. И это было куда более сильным, куда более сексуальным ощущением, нежели любая физическая связь.

Он заставил свою модель принять позу статуи, русалки, украшавшей нос корабля. Груди обнажены и выпячены вперед, соски большие, каждый величиной с глаз. Норма Джин, похоже, вовсе не замечала того, что он с ней проделывает. И выходила из транса, когда он бормотал:

— Замечательно. Потрясающе! Да, вот так, именно так. Молодец, умница.

Ну, обычные слова, которые бормочешь в подобных ситуациях. Он ястребом налетал на свою добычу, но добыча не оказывала никакого сопротивления. Добыча всецело принадлежала ему. Странно, что при этом Норма Джин Бейкер была одной из самых умных его моделей. Даже по-своему мудрой, как бывают мудры и проницательны только мужчины. Или какой-нибудь игрок, готовый пожертвовать «иксом» в надежде выиграть «игрек», хотя на деле надежды выиграть «игрек» было совсем мало и еще при этом почти наверняка терялся «икс». Ее проблема состояла вовсе не в том, что она была глупенькой блондинкой. Ее проблема состояла в том, что на деле она вовсе не была блондинкой. И была далеко не глупа.

Исаак Шинн рассказал Отто, что увольнение со Студии было для Нормы Джин страшным потрясением. Что одно время он даже боялся, как бы она с собой чего не сделала.

Отто недоверчиво расхохотался:

— Она? Но у нее полно жизненных сил. Она просто заряжена ими. Норма Джин у нас «Мисс Сорняк». Такие люди непотопляемы.

На что Шинн заметил:

— Такие особы более всего как раз и склонны к самоубийству. Бедняжка потеряла ключ от самой себя. Но этот ключ есть у меня.

Отто слушал. Он знал, что Исаак Шинн, обычно склонный нести несусветную чушь, мог говорить такие мрачные вещи только всерьез. Отто сказал, что, может, оно и к лучшему, что Студия рассталась с «Мэрилин Монро» (дурацкое имя, никто никогда не будет принимать женщину с таким именем всерьез); наконец-то девушка может вернуться к нормальной жизни. Может закончить образование, получить хорошую спокойную работу, снова выйти замуж, обзавестись семьей. Короче говоря, сплошной «хеппи-энд».

Тут Шинн вдруг разволновался.

— Только ни в коем случае не говорите ей этого! Я вас умоляю! Она не должна отказываться от карьеры в кино. У нее огромный талант, она потрясающе красива и еще молода. И я верю в нее, пусть даже этот гребаный Зет и не верит!

Отто ответил с подкупающей искренностью:

— Но я говорю это ради блага самой же Нормы Джин. Она должна выбраться из всего этого дерьма. И дело тут не только в атмосфере на всех этих студиях, где все только и знают, что доносить друг на друга. Это настоящий рассадник так называемой подрывной деятельности и полицейской слежки. Просто удивительно, как это она сама не замечает!

Вспотевший от волнения Шинн начал расстегивать пуговки сшитой на заказ шелковой белой рубашки. Он был карликом, с большим горбом на спине, тяжелой крупной головой. И являлся при этом незаурядной ярчайшей личностью, которую можно было бы определить одним словом — фосфоресцирующая, сияющая во мраке. То была довольно противоречивая, но в целом уважаемая фигура в Голливуде середины сороковых. Ходили слухи, что И. Э. Шинн зарабатывал куда больше денег на лошадях, чем агентом. Он был одним из первых членов Комитета по спасению свобод личности, организации левого толка, основанной в 1940-м в противовес праворадикальному калифорнийскому подразделению Объединенного комитета по расследованию антиамериканской деятельности.

Словом, он был отважен и упрям; и Отто Эсе, пробывший какое-то время членом коммунистической партии (он очень скоро в ней разочаровался), был вынужден это признать. Глаза у Шинна были опушены густыми ресницами, взгляд пронзительный. И еще этот взгляд оставлял впечатление какого-то неизбывного внутреннего страдания, что усугублялось тиком — легкими подергиваниями мышц лица. Он был уникально безобразен, и столь же безобразным считал себя Отто Эсе, всячески подчеркивая это и даже гордясь своей некрасивостью. Вот парочка! Близнецы-братья. Два близнеца Пигмалиона. А Норма Джин — наше творение. Отто мечтал сделать фотопортрет Шинна с контрастным, драматичным чередованием света и тени и назвал бы его «Голова голливудского еврея» — в этаком рембрандтовском духе. Но весь свой доход Отто получал от снимков девочек. Шинн ответил, пожав плечами:

— Она считает себя дурочкой. Думает, что раз заикается, то это признак кретинизма. Поверь мне, Отто, она вполне счастлива. И она сделает карьеру в кино, это я тебе гарантирую.

Отто придвинул штатив поближе. Норма Джин подняла на него глаза и чисто рефлекторно улыбнулась. Как может улыбаться женщина, видя, что к ней подбирается мужчина, готовый заняться любовью.

— Отлично, детка! А теперь покажи-ка мне кончик языка. Самую малость. Вот так!

Она повиновалась. Она просто спала с открытыми глазами. Щелк! Отто и сам пребывал почти в трансе. Ему доводилось снимать немало обнаженных моделей, но ни одна из них и в подметки Норме Джин не годилась. И вообще это мало походило на фотосъемку. Глядя на Норму Джин, он словно впитывал ее в себя, и в то же время она впитывала его. Я живу в твоих снах. Приди, живи в моих! Позируя на фоне красного тисненого бархата, она действительно походила на аппетитную конфетку, которую хотелось сосать и облизывать до бесконечности. Однажды на него что-то нашло, и он подарил ей итальянский анатомической альбом шестнадцатого века. И еще таинственным голосом посоветовал выучить все тексты наизусть. Она так старалась, бедняжка! Она так хотела угодить ему!.. Люби меня. Ты полюбишь меня, правда? И спасешь меня, да? Трудно было поверить, что эта совсем молодая женщина в расцвете красоты и здоровья может когда-нибудь состариться, как старел сам Отто Эсе. Он физически ощущал, что стареет. Исхудал последнее время, как щепка, и одежда висела на нем, как на вешалке, и плоть под этой одеждой казалась вялой и немощной. А голова походила на череп, обтянутый кожей. И нервы были натянуты, точно провода под током. Он улыбнулся, видя, как Норма Джин застенчиво и по-детски поджала пальцы ног. Что за странная зацикленность на этих ступнях, почему она не хочет, чтобы их фотографировали? Отто понятия не имел.

— Вот что, детка, сейчас попробуем другую позу. Немного развернись, вот так.

Норма Джин тут же повиновалась. Если бы он захотел, он мог бы сфотографировать ее и спереди, запечатлеть этот маленький округлый животик с бледной, словно светящейся кожей, этот треугольник темно-русых волос на лобке, в развилке между бедер (похоже, она подстригала там волосы, так, самую чуточку, по краям). Кажется, она вновь впала в транс и потеряла всякую застенчивость, точно малое дитя. Как какая-нибудь из тощих, недокормленных мексиканских девчонок из иммигрантской среды, которая совершенно бесстыдно и естественно присаживается пописать на краю лужайки или поля, словно какая-нибудь собачонка.

Отто переместил бархатную драпировку, разложил ее по полу. Совсем как на пикнике! А потом выволок из угла покрытую паутиной стремянку — на тот случай, если вдруг снизойдет вдохновение и захочется сфотографировать лежащую на этой тряпке Норму Джин сверху, в нескольких разных ракурсах.

— Ложись на животик, детка! Нет, не так, чуть-чуть на бок. А теперь потянемся! Так, чудненько. Ты прямо как большая гладкая кошка, верно, детка? Красивая большая гладкая такая киска. Прямо так и слышишь мурлыканье!

Эффект от этих последних слов Отто был удивительным. Норма Джин без всяких возражений повиновалась ему, в горле ее забулькал низкий сладострастный смех. Она была как под гипнозом. Она походила на юную новобрачную, еще не поднаторевшую в любовных утехах, но уже начавшую получать от секса удовольствие. Тело ее чисто инстинктивно отвечало на каждое слово Отто. Голая лежала она на измятом куске бархата. Потом роскошно и сильно потянулась, руки и ноги напряглись, узкая спина изогнулась, а эти ягодицы, о Боже!.. И Отто — клик! клик! — так и защелкал камерой, глядя на нее через объектив.

Отто Эсе, не устававший похваляться, что ни одна женщина на свете, и уж определенно — ни одна обнаженная модель не сможет его удивить. Отто Эсе, которого болезнь лишила и одновременно излечила от всех проявлений мужского начала.

Теперь он находился на несколько футов дальше от своей модели, балансировал на стремянке, нацеливая объектив вниз, чтобы на готовом снимке красовалась девушка, окруженная, словно мелкими волночками, складками бархатной ткани. Он старался снять ее так, чтобы она не доминировала в этом замкнутом пространстве в традиционной позе «ню», как на первых снимках, где она сидела. Разница вроде бы небольшая, но весьма существенная. Сидящая в соблазнительной позе «ню» мечтательно взирает на зрителя, и в глазах ее читается приглашение к сексу, естественно, на условиях этой самой «ню». Женщина же, раскинувшаяся вот в такой свободной позе, не апеллирует ни к кому конкретно (разве что к некоему невидимому анонимному мужчине). Но опирающаяся на локоток, вытянувшаяся во весь рост обнаженная модель даже с небольшого расстояния кажется меньше. Более уязвимой в своей наготе и уж никак не равной предполагаемому партнеру. Теперь он словно доминирует над ней. Сама ее красота предполагает некий пафос. Выставленный напоказ маленький беспомощный зверек, полностью плененный беспощадным объективом устремленной на него камеры. Грациозный изгиб плеч, спины и бедер, приятная округлость ягодиц и грудей, звериная тоска и любопытство в этом приподнятом кверху личике, бледные, кажущиеся такими уязвимыми ступни ног.

— Фан-тастика! Вот так! Теперь замри. — Щелк! Щелк!

Отто задышал возбужденно и часто. На лбу и под мышками проступил пот, и еще там жгло и пощипывало, как от укусов крохотных красных муравьев. К этому времени он позабыл все на свете, даже имя своей модели (если таковое у нее вообще имелось), и уже сам не понимал, с кем говорит, делая эти замечательные снимки. И уж тем более не смог бы сказать, сколько он за них получит. Девятьсот долларов. Чтобы как следует продать ее. Но зачем, если я ее люблю? Стало быть, это доказательство, что я ее не люблю. Чтобы подготовиться к съемкам, он опрокинул пару стаканчиков рома со своим бывшим другом, бывшим соседом по комнате и бывшим товарищем по партии Чарли Чаплином-младшим, чье происхождение было идентично «семейному проклятию». И был теперь пьян, но не от рома… от чего же?..

Слепяще-яркий свет, пульсирующий малиновый цвет ткани, плоть этой девушки, соблазнительная и сладкая, словно конфетка. Она извивалась и потягивалась перед ним, точно в экстазе, точно сливалась в объятиях с невидимым любовником. Он был пьян, но не от рома, а от осознания греховности своего деяния. За которое, впрочем, его не накажут, а напротив — заплатят хорошие деньги. Все же выгодную он занял позицию и теперь с высоты видит эту распростертую внизу девушку. И Отто показалось, что вся ее жизнь проходит сейчас перед ним, начиная с сомнительного происхождения (как-то она призналась Отто, что была, по сути, незаконнорожденной и что отец, живший где-то рядом в Голливуде, ни разу не объявился, не признал ее существования). И еще он знал, что мать ее была истеричкой, страдала параноидальной шизофренией, однажды даже пыталась то ли утопить ее… нет, не утопить, заживо сварить в кипятке. А потом была помещена в норуолкскую психбольницу, где и провела последние десять лет. И заканчивая довольно запутанным и убогим настоящим.

А что ждет ее впереди?.. Да тоже ничего хорошего. Ранняя смерть в результате передозировки наркотиков, или от пьянства, или перерезанные в ванне вены, или какой-нибудь сумасшедший любовник. При мысли о трагичности судьбы и жизни этой девушки сердце Отто, у которого вовсе не было сердца, вдруг заныло. По сути, она была существом, совершенно не защищенным обществом. Одиночкой, без семьи, без «корней». Просто куском соблазнительного мяса, который следовало выставить на рынок для продажи. И это — в самом расцвете молодости и красоты, которые, как известно, тоже не вечны. В свои двадцать три она выглядела лет на шесть моложе — довольно странно, учитывая суровость, с которой обошлась с ней судьба. Но, как справедливо заметил и доказал великий учитель Отто Уокер Эванс[51], бесконечно снимавший еще в 1930-е лишенных всяких прав сборщиков урожая и мигрантов-рабочих американского Юга, в один прекрасный день она начнет стареть быстро и неотвратимо.

Я никого никогда не заставляю. Они сами приходят ко мне, по собственной доброй воле. Я, Отто Эсе, лишь помогаю им повыгоднее продать себя. Если б не я, их цена на рынке была бы просто мизерна.

Так эксплуатировал он Норму Джин или нет?.. Ответ на этот вопрос был неясен ему самому. Швырнув Норме Джин грязную занавеску, он сказал:

— О’кей, детка. Все, снято! Ты была просто великолепна. Фан-тастика!

Норма Джин смотрела на него, рассеянно моргая, и какое-то время словно не узнавала. Как какая-нибудь девица из борделя, накачанная алкоголем и наркотиками, не узнает мужчину, который только что трахал ее, не понимает даже того, что ее трахали, и не знает, сколько времени это продолжалось.

— Все, конец. И это было хорошо.

Но если серьезно, Отто вовсе не хотел, чтоб девушка знала, насколько это было хорошо. Каким невероятным, даже историческим событием станет этот день, эти съемки в студии Отто Эсе. Что снимки Нормы Джин, она же «Мэрилин Монро», в обнаженном виде, которые он сделал сегодня для календаря, прославятся на весь мир, сделают этот календарь известным. Снимки, за которые эта модель получит пятьдесят долларов и на которых заработают миллионы долларов другие. Мужчины.

А ступни ног у меня были совершенно голые!..

Зайдя за расписную китайскую ширму, Норма Джин торопливо одевалась. Девяносто минут пролетели, как во сне. Голова у нее раскалывалась от боли — наверное, виной тому совершенно жуткое движение за окном, по Голливуд-бульвар, вонь выхлопных газов, эти гудки. Груди затвердели и ныли, будто налитые молоком. Если бы мы с Баки Глейзером завели ребеночка, я была бы сейчас в безопасности.

Она услышала, как Отто говорит с кем-то. Наверное, кому-то звонит. И тихо так посмеивается.

Яркие огни погасли, измятую малиновую драпировку небрежно свернули и бросили на полку, туда, где были свалены рулоны непроявленной пленки. Норме Джин хотелось одного — поскорее уйти от Отто. Выйти из состояния сонного оцепенения, в котором она пребывала под ослепительным светом софитов и видела черепообразное лицо фотографа, так и пожиравшего ее глазами. И вожделение, которое светилось в этом взгляде, относилось не к ней. И счастье, звеневшее в его возбужденном голосе, относилось тоже не к ней. Кончилось это унижение. Когда я раздевалась перед мужчиной, который вовсе не любит меня. О, если б у меня был ребенок!..

Ей следует признать тот факт, что раздевалась она в студии Отто Эсе исключительно ради денег. Ей просто позарез нужны были эти деньги, тем более что как раз в этот уик-энд она собиралась навестить Глэдис в больнице. И еще она разделась донага и так унизилась в надежде, что если Отто Эсе увидит ее обнаженной, увидит ее прекрасное молодое тело и прекрасное молодое тоскующее лицо, то не в силах будет устоять и полюбит ее, как втайне любил все эти три года, что они были знакомы. А что, если Отто Эсе импотент, подумала вдруг Норма Джин? Только в Голливуде ей довелось узнать, что это такое, мужская импотенция. Ну и что с того? Даже импотент может полюбить ее. Ведь могут же они обниматься, целоваться, ласкаться ночами напролет. Да она даже будет счастливее с импотентом, нежели с нормальным мужчиной. Она это точно знала!

Теперь она была полностью одета. И стояла в босоножках на среднем каблучке.

Придирчиво оглядела себя в маленьком зеркальце, затуманенном желтоватой пудрой, в котором ее голубые глаза плавали как рыбки. «Я все еще здесь».

И засмеялась низким горловым смехом. Она разбогатела, на пятьдесят долларов… Может, неудачи, преследовавшие ее на протяжении нескольких месяцев, теперь отступят? Может, это знак свыше?.. Но кто узнает? Ведь «календарные» снимки строго анонимны. Мистер Шинн надеялся устроить ей прослушивание на студии «Метро-Голдвин-Майер». Он по-прежнему верил в нее.

Она улыбнулась в зажатое в ладони маленькое круглое зеркальце.

— Ты была просто великолепна, детка! Фан-тастика!

Она со щелчком закрыла пудреницу и опустила ее в сумочку.

Теперь она репетировала, как будет выходить из студии Отто. С достоинством. Должно быть, сейчас Отто прибирается, или наливает себе стаканчик рома, или же приготовил два стаканчика рома, отметить событие. Таков был извечный ритуал, хотя он знал, что Норма Джин не пьет и уж тем более не будет пить в такой ранний час. А потому он опрокинет второй стаканчик сам и подмигнет ей. А она улыбнется ему в ответ и махнет рукой: «Спасибо, Отто! Ну, я побежала». И выбежит из студии прежде, чем он успеет возразить. Потому что он уже дал ей эти самые пятьдесят долларов, и они лежат у нее в кошельке. И она уже подписала бланк.

Но тут Отто окликнул ее гнусаво и протяжно:

— Эй, Норма Джин, милочка! Давай выходи. Хочу познакомить тебя с одним моим другом. Старый товарищ, можно сказать, фронтовой… Касс.

Норма Джин вышла из-за китайской ширмы и с удивлением воззрилась на незнакомца, стоявшего рядом с Отто Эсе. То был совсем молодой парнишка с густыми темными волосами и глазами цвета ягод терновника. Он был ростом значительно ниже Отто и крепко сложен. Стройный, но сильный, широкоплечий, возможно, танцор или гимнаст. Застенчиво улыбаясь, смотрел он на Норму Джин. И она сразу поняла, что нравится ему. Самый красивый парень, которого когда-либо видела Норма Джин. Не считая кино, разумеется. И эти глаза!..

Дата добавления: 2015-07-12