Маленькая женушка 4 страница

— Эй, вы, двое, ступайте-ка домой! Там этим и занимайтесь.

Норма Джин, яростно сверкая глазами, обернулась к ней и прошипела:

— Мы муж и жена, ясно тебе? Так что отвяжись. Сама иди домой. Иди к черту!

Баки расхохотался. Он никак не ожидал от своей тишайшей и нежнейшей женушки такой выходки.

И только потом, гораздо позже, вдруг понял: Наверное, тогда, с того вечера, все и началось.

— Но куда?.. Куда она могла уехать? Неужели ты ничего не знаешь?

Гарриет без всякого предупреждения покинула Вердуго-Гарденс. В марте 1944-го. Взяла с собой Ирину. И оставила почти весь скудный скарб.

Норма Джин ударилась в панику: что ей делать теперь, без этого ребенка?

Ведь в снах и мечтах наяву ей часто казалось, что она везет свою малышку к Глэдис. И получает от Глэдис благословение. А теперь малышки не было. А стало быть, и благословения не будет.

Раз десять Норма Джин стучалась в соседскую дверь. Но подруги и соседки Гарриет по квартире тоже были в недоумении. И очень беспокоились.

Похоже, никто не знал, куда отправилась эта пребывающая в глубокой депрессии женщина со своим младенцем. Но уж точно, что не в Сакраменто к родителям, и не к родителям мужа в штат Вашингтон. Подружки сообщили Норме Джин, что Гарриет уехала, даже не попрощалась, даже записки не оставила. Хотя оплатила все счета по март включительно. Сообщили они также, будто бы Гарриет подумывала «исчезнуть» на некоторое время. По ее словам, «она была не создана для вдовьей жизни».

И еще, она была «больна», это несомненно. Все время обижала и наказывала малышку Ирину. Может, даже била ее, но так, чтобы не оставалось следов.

Норма Джин отпрянула, глаза ее сузились.

— Нет. Это неправда. Я бы заметила. Вы не должны так говорить. Гарриет была мне подругой.

И все же очень странно, что Гарриет уехала, даже не попрощавшись со своей подругой, Нормой Джин. Даже не позволив попрощаться ей с малышкой Ириной. Она просто не могла. Нет, кто угодно, только не Гарриет! Бог бы ей не позволил.

— Д-добрый д-день! Я хотела бы с-сообщить о п-пропаже человека. Мамы с р-ребенком.

Норма Джин позвонила в отделение полиции Мишен-Хиллз, но от волнения так страшно заикалась, что тут же повесила трубку. К тому же она понимала, что проку от этого звонка будет немного — ведь ясно, что Гарриет уехала по своей доброй воле. Гарриет была взрослой женщиной, мало того — еще и матерью маленькой девочки; и хотя Норма Джин любила Ирину куда больше самой Гарриет и верила, что любовь эта взаимна, поделать тут, к сожалению, ничего было нельзя.

Итак, Гарриет и Ирина исчезли из жизни Нормы Джин, словно их никогда и не было. Отец Ирины по-прежнему считался без вести пропавшим. Очевидно, уже никто никогда не найдет могилы, где покоятся его косточки. А может, японцы отрезали ему голову? И порой Норма Джин представляла себе следующую сцену. Представляла со всей ясностью и отчетливостью, как будто то происходило в соседней комнате. А может, ей просто снился сон, и она, точно в тумане, видела, как Гарриет купает свою малышку в кипящей воде и бедняжка кричит от боли и страха, и спасти ее совершенно некому, кроме Нормы Джин. И вот Норма Джин бросается на помощь, бежит по длинному коридору без дверей, пытается найти ту комнату, где происходит сейчас самое страшное, но все бесполезно. И она скрипит зубами от отчаяния и ярости.

Тут Норма Джин всегда просыпалась. С трудом поднималась с постели и тащилась в тесную комнатушку, что служила ванной. Щелкала выключателем, над головой вспыхивал ослепительный, режущий глаза свет. И, вся дрожа от страха, забиралась в ванну. Зубы ее выбивали дробь, кожа мгновенно покрывалась мурашками в горячей воде. Именно там, в ванной, обнаружил ее однажды Баки в шесть часов утра. Подхватил мускулистыми руками, вытащил из воды и отнес в спальню. И все бы ничего, но видели бы вы, как она на меня смотрела!.. Зрачки расширенные, страшные, как у животного какого. Наверное, не надо было ее трогать.

— Ладно, это все в прошлом. А мы должны жить настоящим.

День, которого так боялась Норма Джин, настал. Она была почти к нему готова.

Баки сказал, что сегодня, прямо с утра, пошел и записался в морской торговый флот. И еще сообщил, что, по всей вероятности, через шесть недель они отплывают. Кажется, в Австралию, так он, во всяком случае, думал. Япония скоро капитулирует, а там и войне конец. Он уже давно хотел записаться в армию, и она это знала.

И еще Баки сказал, что это вовсе не означает, будто бы он не любит ее. Совсем наоборот, он ее любит, просто безумно. И это вовсе не значит, что он с ней несчастлив. Напротив, он безмерно счастлив. Счастливее просто не бывает. Но это вовсе не значит, что вся их жизнь должна быть сплошным медовым месяцем.

Тебе выпало жить в определенный отрезок истории. И если ты мужчина, то должен исполнить свой долг. Послужить своей стране.

Черт, Баки прекрасно понимал, как банально все это звучит. Но говорил правду, именно так он понимал и чувствовал.

Он видел, как болезненно исказилось лицо Нормы Джин. А глаза наполнились слезами. И Баки ощутил легкий приступ дурноты и в то же время — торжество. Да, он ликовал! Он сделал это, он уезжает; он почти уже свободен! Наконец-то он избавится от Нормы Джин, от Мишен-Хиллз, где прожил всю свою жизнь, от родственников, вечно дышащих ему в спину, от завода, где был прикован к конвейеру, от кислой вони, пропитавшей зал для бальзамирования. Никогда и мысли не было закончить свои дни каким-то там бальзамировщиком! Кто угодно, только не я!..

Норма Джин удивила относительно сдержанной реакцией. Лишь протянула грустно:

— О, Баки!.. О, Папочка, я все понимаю.

Он сгреб ее в объятия, крепко прижал к себе, и тут вдруг оба они заплакали. И это Баки Глейзер, который в жизни своей никогда не плакал!.. Даже когда, еще будучи школьником, сломал лодыжку на футбольном поле. И они опустились на колени на неровный линолеумный пол кухни, который Норма Джин так тщательно мыла и скребла, и стали молиться. Затем Баки помог Норме Джин подняться, подхватил на руки и отнес заливающуюся слезами в спальню. А она крепко-крепко обнимала его за шею. Так прошел первый день.

Он здорово вымотался во время ночной смены и сразу провалился в глубокий сон. Но от этого сна его пробудили неуклюжие детские пальчики, робко поглаживающие его пенис. Ему снился странный сон: какой-то ребенок смеялся над ним, и на лице этого ребенка было написано отвращение. И только тут Баки заметил, что на нем одна футболка, а зад голый, ничем не прикрыт, и находятся они где-то в общественном месте, где полно людей и все на них смотрят. И Баки оттолкнул этого ребенка, вырвался от него и только тут с удивлением обнаружил рядом в темноте Норму Джин. Тихонько посапывая и вздыхая, она поглаживала и подергивала Большую Штуковину, потом вдруг перекинула через его бедро теплую ляжку, навалилась и стала тереться о него животом и пахом, тихонько постанывая: О, Папочка, Папочка!..

Она хотела ребенка, это ясно, и по спине Баки пробежали мурашки. Эта голая стонущая женщина рядом с ним была одержима одним желанием, неприкрытым, неумолимым и безжалостным, — как сила, втягивающая его в глубины неизведанного, в темные воды того, что сам Баки в силу своего невежества называл «историей». И Баки грубо оттолкнул Норму Джин, сказал, чтобы она оставила его в покое, что он раз в кои-то веки хочет нормально выспаться. Дайте поспать, черт возьми, ведь мне вставать в шесть утра! Но Норма Джин, похоже, не слышала. Так и впилась в него, и покрывала бешеными поцелуями; и он снова отпихнул ее, как какое-то обезумевшее грязное животное. Животное, которое было ему отвратительно. Вставший во время сна пенис теперь обмяк; Баки обеими ладонями прикрывал пах. Потом свесил ноги с кровати и включил настольную лампочку: 4.40 утра. И он снова выругался. И увидел в свете лампы Норму Джин — она лежала скорчившись, одна грудь вывалилась из ночной рубашки, лицо красное, зрачки расширенные, и тут ему вспомнилась прошлая ночь, и он подумал: Снова превратилась в ту, ночную. Своего ночного близнеца, которого я просто видеть не могу. А сама она не видит, не знает, не замечает…

Баки так и трясло, однако он все же умудрился взять себя в руки и почти рассудительным тоном заметил:

— Черт побери, Норма Джин! Ведь мы все это уже проходили, не далее как вчера. Я записался добровольцем. И я еду.

На что Норма Джин истерически воскликнула:

— Нет, Папочка, нет! Ты не можешь меня оставить! Я просто умру, если ты оставишь меня!

— Да ничего с тобой не сделается, не помрешь, — сказал Баки и отер потное лицо простыней. — Ложись, успокойся, и все будет о’кей.

Но Норма Джин не слышала. Снова со стоном вцепилась в него, прижалась грудями к его потной груди. Баки всего так и передернуло от отвращения. Ему никогда не нравились слишком сексуальные агрессивные женщины; он ни за что бы не женился на такой. Он думал, что женится на милой, робкой, застенчивой девственнице — и вот, нате вам, пожалуйста!.. Норма Джин пыталась оседлать его, терлась о него бедрами, не слышала его или просто не желала слышать, плевала на него, вся так и извивалась, дрожащая и напряженная. И Баки стало совсем уж тошно, и он заорал ей прямо в лицо:

— Да прекрати ты! Перестань! Глупая корова!

Норма Джин соскочила с кровати и бросилась в кухню. Он слышал, как она мечется там в темноте и судорожно рыдает. Господи ты Боже!.. И ему ничего не оставалось, как пойти за ней, включить свет и тут… Тут он увидел, что она стоит и сжимает в руках нож, как какая-нибудь сумасшедшая из мелодрамы. Хотя нет, в кино он такого, пожалуй, еще ни разу не видел. Чтобы женщина была в таком состоянии и метила в себя ножом. А потом вдруг резко полоснула ножом по голой руке — нет, такого в кино точно не увидишь!..

Тут Баки очнулся, бросился к ней, выхватил из пальцев нож.

— Норма Джин! Господи!

Да она, оказывается, всерьез — все-таки успела резануть ножом по руке, и теперь по ней текла кровь, опоясывала запястье ярко-красным браслетом. И Баки стоял, как оглушенный, теперь он никогда уже не забудет этого самого страшного потрясения в своей мирной жизни, жизни заурядного американского парня, доселе вполне невинной и ничем не выдающейся.

И он бросился останавливать кровь полотенцем. А потом потащил Норму Джин в ванную и принялся промывать мелкие жгущие ранки, и то стало потрясением и откровением для человека, привыкшего иметь дело с мертвецами, из которых уже не текла кровь, сколько их ни режь, ни коли. И еще он успокаивал Норму Джин, как успокаивают маленького обиженного ребенка, и Норма Джин продолжала плакать, но только уже тише, все ее бешенство куда-то испарилось. Она прижалась к нему и бормотала:

— О, Папочка, Папочка!.. Я так тебя люблю, Папочка, прости меня, я больше не буду плохой. Это не повторится, Папочка, обещаю. Ты любишь меня, Папочка, ну, скажи, любишь?

И Баки целовал ее и бормотал в ответ:

— Ну конечно, люблю, Малышка, ты же знаешь, что люблю. Ведь я на тебе женился!

И он смазал ранки йодом, и обмотал запястье бинтами, и нежно повел ее, уже покорную, не сопротивляющуюся, в спальню, и уложил в постель со смятыми простынями и перевернутыми подушками. И держал ее в объятиях, и тихонько покачивал, и поглаживал, и утешал — до тех пор, пока рыдания не стихли и Норма Джин не погрузилась в сон.

Сам же Баки еще долго лежал без сна, с открытыми глазами. Нервы были напряжены до предела, он чувствовал себя совершенно разбитым и одновременно испытывал странную приподнятость духа. И вот часы пробили шесть — настало время покинуть ее. А она все спала, полуоткрыв рот и тяжело, со всхлипом дыша, как будто пребывала в коматозном состоянии. И каким же облегчением было для Баки выбраться из этой постели! Какое облегчение — пойти в душ и смыть с себя запах ее липкого тела! Умыться, побриться и отправиться в неверном свете прохладного раннего утра на призывной пункт, находившийся на острове Каталина, и доложить о своем прибытии на военную службу. Попасть наконец в мир настоящих мужчин, таких же, как он. Так начался второй день.

— Баки, дорогой, прощай!

В конце апреля, теплым благоухающим днем, Глейзеры и Норма Джин провожали Баки в Австралию, куда он должен был отплыть на грузовом судне под названием «Либерти». Условия контракта Баки были обговорены четко, и тем не менее никто точно не знал, когда он может вернуться в Штаты. Самое раннее — через восемь месяцев. Поговаривали о вторжении Японии. Теперь Норма Джин имела полное право выставить в своем окне голубую звезду, как делали матери и жены других ушедших на войну мужчин. Она улыбалась, она держалась очень храбро. Она выглядела «страшно милой и страшно хорошенькой» в синем хлопковом жакете до талии, в белых лодочках на высоких каблуках и с белой гарденией в кудрявых волосах. И Баки то и дело бросался обнимать и целовать свою жену. И слезы катились по его щекам, и он с наслаждением вдыхал сладкий аромат цветка и решил, что отныне будет вспоминать этот чудесный запах на судне в чисто мужской компании, и то будет воспоминанием не о цветке, но о Норме Джин.

Все это давно уже стало историей. То, что было между нами. И некого тут винить.

Не Норма Джин, а миссис Глейзер больше всех переживала в то утро. Она непрестанно рыдала, сморкалась и ныла — еще в машине, по дороге из Мишен-Хиллз до причала, откуда уходил катер на Каталину. Их вез мистер Глейзер; Норма Джин тихонько сидела на заднем сиденье, между старшим братом Баки Джоем и его старшей сестрой Лорейн. Глейзеры, обмениваясь репликами, жужжали, словно комары, но слова их не доходили до сознания Нормы Джин. Она сидела молча, со слабой улыбкой, не прислушиваясь к их болтовне, зная, что ее мнение здесь никому не интересно. Славная девушка, но немного туповатая. Прямо как кукла какая. Если б не внешность, на нее бы никто второй раз и не глянул.

Норма Джин сидела и думала, что в другой, нормальной семье редко устанавливаются такие молчаливые взаимоотношения, какие существовали между ней и Глэдис. Потом столь же спокойно она подумала о том, что, по сути, настоящей семьи у нее так никогда и не было. Не далее как сейчас, буквально только что, выяснилось, что и Глейзерам она тоже чужая — и это несмотря на их притворную вежливость и ее старания отвечать им тем же. При ней Глейзеры всегда хвалили ее, называли «сильной», «зрелой». Считали, что она была «хорошей женой Баки». Наверное, от Баки (от кого же еще?) узнали они о ее недавних нервных срывах, которые сам он предпочитал называть бабскими истериками. Но старались при этом быть справедливыми и в целом одобряли Норму Джин. Эта девушка так быстро растет! И она, и Баки тоже.

Они приехали попрощаться с Баки Глейзером. И он предстал перед ними в матросской форме, с коротко, ежиком, подстриженными волосами, отчего его мальчишеское лицо стало казаться почти изможденным. Глаза возбужденно сверкали, и еще в них светился страх. Бриться он перестал. В тренировочном лагере Баки пробыл совсем недолго, но уже казался старше и каким-то чужим. Он обнял рыдающую мать, потом — сестру, отца и брата, но дольше всех обнимал Норму Джин. И лихорадочно шептал ей на ушко:

— Я люблю тебя, Малышка, люблю! Пожалуйста, Малышка, пиши мне каждый день, хорошо? О, как же я буду по тебе скучать! — А потом, совсем уже тихо, прошептал в ее разгоряченное ушко: — Большая Штуковина будет очень скучать по Маленькой Штучке, очень!

Норма Джин издала странный звук, похожий на хихиканье. О, если б это слышали все остальные!

А Баки все говорил и говорил. Обещал, что, когда закончится война и он вернется домой, они обязательно заведут ребенка. «Целую кучу ребятишек, сколько пожелаешь, Норма Джин! Тебе решать. Тут ты у нас главная». А потом принялся осыпать ее поцелуями — звучными, слюнявыми и жадными, как целуются мальчишки. Глейзеры деликатно отошли в сторонку, давая возможность парочке побыть наедине. Но тем теплым и благоухающим апрельским днем на причале в Каталине вряд ли можно было найти уединение. Ибо грузовое судно «Либерти» готовилось отплыть в Австралию, где ему предстояло присоединиться к конвоям, перевозившим различные грузы. И Норма Джин подумала: до чего же им повезло, что торговый флот не входит вопреки представлениям многих в вооруженные силы США. «Либерти» не являлся военным кораблем, на его борту не было бомб, а у ее Баки — оружия. А потому Баки не будет принимать участия в «боевых действиях». И того, что произошло с мужем Гарриет и многими другими мужьями, с ним не случится. Нет, вражеские подлодки часто нападали на торговые суда, атаковали конвои и с воздуха, но она решила не принимать этого факта во внимание. А любому, кто спросит, будет отвечать так: «Мой муж не вооружен. Торговые суда перевозят только грузы».

На обратном пути миссис Глейзер сидела уже на заднем сиденье, рядом с Лорейн и Нормой Джин. Она сняла шляпу и перчатки и сжимала в своей руке ледяные пальчики Нормы Джин. Она видела, что ее невестка пребывает в полной прострации. Плакать миссис Глейзер перестала, но голос звучал хрипло — от избытка чувств.

— Можешь переехать к нам, дорогая. Ты нам как дочь.

Война

— Ничья я не дочь. Я с этим покончила.

Она не стала переезжать к Глейзерам в Мишен-Хиллз. Но и в Вердуго-Гарденс не осталась. Через неделю после отплытия Баки на «Либерти» она получила работу на сборочном конвейере авиационного завода, что находился в пятнадцати милях к востоку от Бёрбанка. Сняла меблированную комнату в общежитии, неподалеку от троллейбусной остановки, и жила там одна. И вот ей исполнилось восемнадцать лет, и однажды, когда она лежала совершенно вымотанная после смены, пытаясь забыться сном, ее, что называется, осенило. А ведь она, Норма Джин, больше не состоит на попечении окружных лос-анджелесских властей. Мысль эта пронзила, как молния, вмиг озарившая темное грозовое небо над горами Сан-Габриель, а следом за ней, уже наутро, пришла вторая: Может, поэтому я вышла в свое время за Баки Глейзера?

И вот среди оглушительного механического шума и лязга, царивших в цеху, она начала перебирать в памяти события последних лет, вспомнила, почему оказалась помолвлена уже в пятнадцать, бросила школу и выскочила замуж в шестнадцать. И почему в страхе и одновременно храбрясь, впервые в жизни живет сейчас одна, и ей всего восемнадцать, и жизнь ее, по сути, только-только начинается. Размышляя над этим, она пришла к выводу, что все это из-за войны.

Если и нет Зла на свете,

Зато есть на свете Война.

Разве Война не Зло?

Разве Зло не Война?..

И вот однажды во время обеда в заводской столовой она, из суеверия не читавшая газет, вдруг случайно услышала разговор двух женщин — они обсуждали какую-то статью, напечатанную в «Лос-Анджелес таймс». И там, на первой полосе, но не в центре, а в самом низу, под заголовком, набранным более мелкими буквами, была фотография экстатически улыбающейся женщины в белом. И, увидев ее, Норма Джин так и замерла, и уставилась на газету в руке женщины, и, должно быть, выглядела настолько потрясенной, что та спросила ее, что случилось. И Норма Джин еле слышно пробормотала в ответ, что нет, ничего такого особенного. И тут все женщины обратили на нее злобные и цепкие подозрительные взгляды. Вечно осуждающие взгляды, потому что им никогда не нравилась эта молоденькая замужняя женщина, всегда такая замкнутая и себе на уме; застенчивость Нормы Джин принималась ими за надменность; аккуратность, с которой она была одета, причесана и накрашена, — за тщеславие. А ее почти отчаянные старания не отставать от других в работе — за желание обратить на себя внимание работающих на конвейере мужчин, в особенности — прораба. И Норма Джин, съежившись под этими взглядами, в смущении и растерянности удалилась, зная, что женщины будут грубо и громко хохотать у нее за спиной, пока она находится в пределах слышимости, передразнивать ее заикание, ее тоненький детский голосок.

В тот же вечер она купила этот номер «Таймс» и с ужасом прочитала следующее:

СМЕРТЬ ЕВАНГЕЛИСТКИ МАКФЕРСОН НАСТУПИЛА В РЕЗУЛЬТАТЕ ПЕРЕДОЗИРОВКИ СНОТВОРНОГО

Эйми Семпл Макферсон умерла! Умерла основательница Международной евангелистской церкви Лос-Анджелеса, куда восемнадцать лет назад бабушка Делла отнесла крестить свою внучку Норму Джин. Та самая Эйми Семпл Макферсон, которую уже давно упрекали в мошенничестве, уверяли, что ей удалось сколотить состояние в несколько миллионов долларов, обманывая и обирая своих прихожан. Эйми Семпл Макферсон, чье имя было теперь опозорено, являлась в свое время одной из наиболее почитаемых и знаменитых женщин Америки. Эйми Семпл Макферсон совершила самоубийство! Во рту у Нормы Джин пересохло. Она стояла на троллейбусной остановке, газетные строки плыли перед глазами. Не думаю, что это может быть каким-то знаком. Что женщина, крестившая меня, покончила с собой. Что христианская вера является чем-то вроде одежды, предмета туалета, который можно натянуть второпях, а потом так же поспешно скинуть с себя и выбросить.

— Но ведь ты жена нашего Баки! И не можешь, не должна жить одна!

Глейзеры пребывали в полном смятении. Глейзеры выражали крайнее неодобрение. Норма Джин закрыла глаза и живо представила себе гипнотически однообразную череду дней на кухне свекрови, среди сверкающих кастрюль и сковородок, безупречно чистого линолеумного пола, густых запахов, исходящих от кипящих супов, овощных гуляшей, жареного мяса, выпечки. И эта постоянная усыпляющая болтовня, этот голос пожилой женщины. Норма Джин, дорогуша, ты мне не поможешь? Мелко нарезать лук, отскрести от жира грязные сковородки. А эти горы грязной посуды, что оставались после воскресных обедов, и с каждой тарелки надо было убрать остатки еды, каждую промыть, прополоскать и насухо вытереть.

Она закрыла глаза и увидела девушку, которая моет посуду, — на губах улыбка, руки по локоть в мутной мыльной воде. Та же девушка сосредоточенно и тоже с улыбкой чистит ковры в гостиной и столовой, запихивает охапки грязного белья в стиральную машину, что стоит в пропахшем сыростью подвале; та же девушка с неизменной улыбкой помогает миссис Глейзер развешивать белье во дворе, потом снимать это белье с веревок и гладить его, потом складывать и убирать в комоды, чуланы и на полки. Та же девушка в милом накрахмаленном платьице, шляпке и белых перчатках, в туфлях на высоких каблуках, но без шелковых чулок, аккуратно и осторожно рисует карандашом для бровей «швы» на икрах, чтобы казалось, что она в чулках, которые так трудно, почти невозможно раздобыть сейчас, в военное время. И идет в церковь вместе со своими родственниками со стороны мужа, а их, этих родственников, жуть как много. Глейзеры. А это, должно быть… Да-да, жена нашего младшего сына. Живет с нами, пока он на войне.

— Но я же не ваша дочь. Я сейчас вообще ничья не дочь.

И однако же она продолжала носить кольца. И искренне считала, что должна сохранять верность мужу.

Ты, глупая корова!

И несмотря на то что жила она одна в своей меблированной комнате в Бёрбанке, в отвратительном грязном и людном доме, где приходилось делить ванную еще с двумя девушками; несмотря на то что поселилась она в новом незнакомом месте, где никого не знала и где никто не знал ее, Норма Джин порой ловила себя на том, что смеется — громким, счастливым беззаботным смехом. Она свободна! Она одна. Впервые в жизни она по-настоящему одна. И уже больше не сирота. Не брошенный ребенок. Не чья-то там дочь, невестка или жена. И это казалось ей неизведанной прежде роскошью. И еще почему-то немного попахивало воровством.

Теперь она рабочая девушка. Каждую неделю она приносит домой зарплату, платят ей чеком, она обналичивает чек в банке, как настоящий взрослый рабочий человек. До поступления на завод она пыталась найти работу на нескольких мелких частных фабричках, но ей везде отказывали — из-за отсутствия опыта, а также потому, что слишком молода. Да и на авиазаводе поначалу тоже отказали, но тут Норма Джин проявила настойчивость. Пожалуйста, дайте мне шанс! Разрешите хотя бы попробовать. Пожалуйста! Внутри все трепетало от страха, сердце колотилось, но она, привстав на цыпочки и выпрямив спину, чтобы казаться выше, чтобы все увидели, какая у нее замечательная, стройная и крепкая фигурка, упрямо стояла на своем. Я з-знаю, что смогу! Я с-сильная. Я никогда не устаю. Честное слово!

И они взяли ее, и Норма Джин их не обманула: очень быстро освоилась с работой на конвейере, с тупыми чисто механическими движениями робота. Ибо ничто так не закаляет женщину, как рутинная домашняя работа; только теперь она вышла из скорлупки, из замкнутого пространства дома, и показывала, на что способна, всему остальному миру. И старалась доказать, что она куда старательнее и сообразительнее других работающих рядом женщин, а потому представляет собой большую ценность. И все это — под неусыпным взором прораба, а над прорабом стоял еще менеджер, а над менеджером — еще какие-то боссы и начальники, известные лишь по имени, да и то этих имен не положено было упоминать простым работницам вроде Нормы Джин. И, возвращаясь домой после восьмичасовой смены и пошатываясь от усталости, Норма Джин была тем не менее почти счастлива. С детской жадностью подсчитывала в уме деньги, которые заработала, минус семь долларов на налоги и выплаты по социальному страхованию. Но зато все остальное было ее. И она могла потратить эти деньги на что угодно или отложить.

Она возвращалась в свою тихую комнатку, где ее никто не ждал кроме, разумеется, Волшебного Друга в Зеркале. Приходила с легкой головной болью, голодная, но зато ей не надо было готовить сложных и сытных блюд для прожорливого мужа. И ужин ее чаще всего состоял из разогретого консервированного супа «Кэмпбелл». И каким же восхитительно вкусным казался ей этот горячий суп! Иногда она съедала после него кусок белого хлеба с джемом, банан или апельсин, выпивала стакан теплого молока. А потом устало валилась на кровать. То была узенькая койка с тоненьким, в дюйм, матрасом. Норма Джин снова вернулась к девичьей постельке. Она слишком уставала, чтобы видеть сны, и чаще всего ей действительно ничего не снилось, или она утром просто забывала, что снилось.

Но иногда в своих снах она подолгу бродила по бесконечным и незнакомым коридорам сиротского приюта или вдруг оказывалась на спортивной площадке, посыпанной песком (площадка почему-то казалась знакомой), и кружилась там в каком-то странном танце, и площадка была обнесена сетчатой изгородью. И там, из-за этой изгороди, кто-то наблюдал за ней. Кто?.. Неужели Темный Принц? Неужели он пришел за ней?.. Ей никак не удавалось разглядеть того, кто за ней наблюдает. А еще она иногда бродила по Ла-Меса, в одних лишь трусиках, и искала дом, где жили они с мамой, и никак не могла его найти, и не в силах была произнести вслух волшебное слово, которое бы привело к этому дому. А ведь она знала это слово — ГАСИЕНДА. Она была девочкой из сказки, начинавшейся с Жили-были. Она была Нормой Джин, которая ищет свою маму. И в то же время осознавала, что уже давно не маленькая девочка, нет, она замужняя женщина. И нежное потайное местечко между ног было отдано мужчине в полное его распоряжение и кровоточило, и на него претендовал Темный Принц.

Сердце мое было разбито. Я плакала и плакала, никак не могла остановиться. А когда он ушел, стала думать: как же наказать себя за то, что совершила? Ибо те порезы на руке быстро зажили, ведь здоровье у меня просто отменное. Живя одна, она вдруг обнаружила, что полотенца можно менять всего раз в неделю, а то и реже. И постельное белье тоже не было нужды менять чаще раза в неделю, а то и реже. Ибо рядом не было потного и пылкого молодого мужа, который бы его пачкал. А сама Норма Джин была невероятной чистюлей, без конца умывалась и принимала ванну, без конца стирала и перестирывала вручную свои ночные рубашки, нижнее белье и хлопчатобумажные чулки. Ковра у нее в комнате не было, а стало быть, не было нужды чистить его; раз в неделю она брала в подсобке у домовладелицы швабру и всегда аккуратно и в срок возвращала ее на место. У нее не было ни плиты, ни печи, которые надо постоянно мыть и отскабливать от грязи. Не считая подоконников, в комнате почти не было других поверхностей, на которых накапливалась бы пыль, а потому и с пылью особых проблем не возникало. (При воспоминании о Старине Хирохито на лице у нее всегда возникала довольная улыбка. Она и от него избавилась, наконец-то!) Съезжая с квартиры в Вердуго-Гарденс, она перевезла почти все вещи мужа к Глейзерам. Пусть хранятся у них в доме. Она была твердо уверена в том, что Глейзеры будут свято хранить эти вещи до возвращения Баки. Но Норма Джин знала: Баки никогда не вернется.

Во всяком случае, к ней.

Если б любил ты меня, ни за что бы не бросил.

Если оставил меня, значит, совсем не любил.

И если не считать того, что за океаном гибли люди, что солдаты получали ранения и оставались калеками, что там кругом дымились развалины, Норме Джин нравилась война. Война была столь же постоянна и надежна, как чувство голода или сон. Война была всегда и везде. О войне можно было заговорить с любым, даже незнакомым человеком. Война постоянно присутствовала в радиопрограммах. Война была сном, который снился всем без исключения. Во время войны просто невозможно быть одиноким. С того самого дня, с 7 декабря 1941 года, когда японцы разбомбили Пёрл-Харбор, и затем, на протяжении нескольких лет — никакого одиночества. В троллейбусе, на улице, в магазине, на работе в любое время вы могли спросить любого человека. Спросить встревоженно, настойчиво или как бы между прочим: Ну, что произошло сегодня? Ибо всегда что-то происходило или должно было произойти. В Европе и на Тихом океане постоянно происходили все новые сражения. Новости были или плохие, или хорошие. И вы моментально соглашались с чужим человеком, делились с ним радостью или же, напротив, грустили и сожалели вместе с ним. Совершенно чужие, незнакомые люди плакали вместе. Все внимательно слушали. У каждого было свое отдельное мнение.

Дата добавления: 2015-07-12