Первые фазы российских имперских циклов

Нет нужды скрывать, что, описывая иудейские, римские, английские, исламские имперские циклы, мы ни на одно мгновение не забывали о российских имперских циклах, в особенности о третьей России, ну и, конечно же, четвертой России, в которой мы сами пребываем. Однако чисто территориально Россия в данных поисках представлена наиболее скромно. Связано это с несколькими причинами. Главная причина состоит в том, что при описании российских циклов мы еще ничего не знали об остальных 16 циклах, а потому нас более всего интересовали некие сквозные аналогии, а не подробное и последовательное описание фаз циклов, предыстория их и последствия. Другая причина состоит в том, что подробное описание всей истории России на фоне уже хорошо понятой всемирной истории, думается, нас еще ждет.

И все же, чтобы хоть как-то компенсировать недостаточность удельного веса российских циклов в «Поисках Империи», мы решили кратко напомнить, что, собственно, происходило в первых фазах российских имперских циклов. При желании это дополнение можно рассматривать как аванс, выданный в счет будущей книги, посвященной России.

Первая фаза 1 России (909–945)

Первая фаза 2 России (1353–1389)

Первая фаза 3 России (1653–1689)

Первая фаза 4 России (1881–1917)

Первая фаза 1 России (909–945)

Давно отгремели грозы иудейских и римских имперских циклов, стремительно и мощно заявил о себе первый исламский цикл (халифат), завершила свой имперский путь Византия (861), человечество вступило в свой шестой (фатальный) возраст. Наступило время начать свой бег двум сверхимпериям, империям эпохи империй, Англии и России. Английский имперский ритм родился в 825 году, некоторое время спустя (как будто бы ожидая окончания последнего византийского цикла) рождается российский имперский ритм.

Нескольким имперским циклам повезло начаться ярко и недвусмысленно, в основном, однако, речь о более или менее современных циклах. В основном же первые фазы – это туман, двусмысленность, мистическое предчувствие будущего величия, но одновременно какая-то особая, невозможная тишина, та самая тишина, что предшествует первому удару молнии.

Таким образом, получается, что первая фаза выглядит даже более скромно, чем предшествующие ей события, главное же состоит в том, чтобы в этой тишине родились новые идеи, новые цели, родилось истинное национальное самосознание.

Что касается событий, предшествовавших X веку, то никаких признаков национального самоопределения еще нет. Со стороны призываются правители, нет внутреннего единства, нет единых внешних интересов, нет даже самоназвания, что уж говорить о национальной памяти, национальной культуре. Однако есть во множестве крупные города. В скандинавских сагах Русская Земля носит название Гардарики, то есть «страны городов». (А ведь именно наличие города одно из непременных условий рождения имперского ритма.) Есть торговый путь из Варяг в Греки, есть определенное и существенное богатство. Не зря послы-новгородцы, призывая Рюрика, говорили: «велика и обильна земля наша». Русь была настолько богата, что могла, но сути, купить себе правителя. Одним словом, были все основания призвать к себе не только правителя, но и имперскую культуру. Не будет большой натяжкой сказать, что одним из предвестников возникновения имперского цикла было создание славянской письменности Кириллом и Мефодием на исходе имперского цикла Византии. Другим предвестьем будущего политического величия стало резкое возвышение Киева над другими городами русскими. И все-таки, как это и должно быть, начало имперского цикла не обошлось без влияния могучей энергетической личности.

Речь идет о том самом вещем Олеге, который, по версии А. С. Пушкина, своему могуществу имел незримого хранителя, а смерть принял от коня своего. «Сей опекун Игорев скоро прославился великою своею отважностью, победами, благоразумием, любовью подданных» (Н. Карамзин). В Киеве Олег правил с 882 года. «Под его рукою собрались все главнейшие племена русских славян, кроме окраинных, и все важнейшие русские города» (С. Платонов).

Олег не только подвел молодое государство к необходимости перерождения из обычной родоплеменной конструкции к мощному централизованному образованию, но и ввел его уверенной рукой в имперский цикл. Цикл начался в 909 году, а Олег умер не раньше 912 года, таким образом, его смерть и начало имперского цикла связаны очень тесно. Памятуя о том, что редкий правитель в состоянии надолго пережить смену фаз и тем более смену ритма, можно сказать, что смерть Олег действительно принял от змеи, точнее, от года Змеи, с которого начинаются все имперские циклы.

909 год – такую дату дает теория, мало того – теория настаивает на этой дате. Однако что, собственно, должно было произойти в 909 году? Да ничего особенного, всего-то навсего Олег должен был осознать, что истинного величия набегами не достичь, что Византия годится не столько для разграбления, сколько для освоения. В этом смысле решающий ответ должно дать сравнение договоров с Византией от 907 и 911 годов. Именно в разнице между двумя текстами скрыта революционность самой главной даты российской истории. (Не вступи тогда русское государство на имперский путь – было бы оно сейчас русской автономной республикой в какой-нибудь грандиозной державе,– что мы знаем о соискателях на звание главной Империи человеческой истории?)

В любом случае договор 911 г. уже исполнен определенными достижениями на пути к великому будущему. «Сей договор представляет нам россиян уже не дикими варварами, но людьми, которые знают святость чести и народных торжественных условий; имеют свои законы, утверждающие безопасность личную, собственность, право наследия, силу завещаний; имеют торговлю внутреннюю и внешнюю» (Н. Карамзин).

В дальнейшем, говоря обо всей первой фазе Первой России, мы будем иметь дело только с Игорем Рюриковичем. «Игорь в зрелом возрасте мужа принял власть опасную, ибо современники и потомство требуют величия от наследников государя великого или презирают недостойных» (Н. Карамзин). Все это так. Однако современники навряд ли были в претензии к Игорю, ибо первая фаза время мирное, народ в нем мирный и правитель нужен мирный. Конечно, Игорь не дотягивает до таких хрестоматийных образов первой фазы, как Алексей Тишайший или Александр III Миротворец, однако и у Игоря есть свои рекорды, например, рекорд незаметности и неупоминаемости нигде. «Княжение Игоря вообще не ознаменовалось в памяти народной никаким великим происшествием до самого 941 года» (Н. Карамзин). То есть до самого начала критического четырехлетия на входе во вторую фазу.

«Рассмотрев занесенные в летопись предания об Игоре, мы видим, что преемник Олега представлен в них князем недеятельным, вождем неотважным. Он не ходит за данью к прежде подчиненным уже племенам, не покоряет новых, дружина его бедна и робка, подобно ему; с большими силами без боя возвращаются они назад из греческого похода, потому что не уверены в своем мужестве и боятся бури» (С. Соловьев). Так в чем же тогда имперское величие Игоря? В чем его провидение будущего? Надо полагать все в том же – переформулировании государственных задач.

Идеологическая система объединения государства отмирала, политические методы еще не были разработаны до конца. Годы, которые летописцы сочли пустыми, ушли на то, чтобы опробовать разные методы решения проблем. Проблемы внутренние возникли сразу после смерти Олега – «отложились» древляне, потом угличане. Первых вернули к послушанию в 914 году, для возвращения вторых потребовалась трехлетняя кампания (914–917). Проблемы внешние создали печенеги, пришедшие на Русь в 915 году. Игорю удалось «сотворить с ними мир» на 5 лет, а в дальнейшем поставить печенегскую проблему как национальную (не может существовать единый народ, если у него нет единого врага). Как и полагается имперскому циклу, задачи, сформулированные в первой фазе, окончательно решаются в четвертой. В данном случае печенегский вопрос решил Ярослав в 1037 году.

Об экономическом 12-летии первой фазы (912–933) почти ничего не известно, тем не менее «в середине 30-х годов X века экономическая, военная, политическая мощь Руси продолжала возрастать. Все более активный характер приобретает ее стремление овладеть Северным Причерноморьем, сокрушить византийские опорные пункты в Крыму, прочно утвердиться на восточных торговых путях, и в первую очередь в Приазовье, Поволжье, Закавказье» (А. Сахаров). Так формулировались следующие за печенегами вопросы – Византия и Хазарский каганат. Все три темы не покинут Русь в течение всего цикла, но именно решение этих вопросов создаст то историческое место, которое положено было новой Империи. В дальнейшем Хазарский каганат разгромит сын Игоря Святослав, отношения с Византией медленно будут переходить с чисто военных рельсов на политико-религиозные при внуке Игоря, князе Владимире крестителе, и правнуке, князе Ярославе Мудром.

Минуя тему переломов 921 и 933 гг., смену политической проблематики на экономическую, а экономической на идеологическую, сразу обращаемся к входу в критическое четырехлетие фазы (941–945). Именно в 941 году Игорь затевает бесславный поход на Константинополь, закончившийся жестоким поражением, русская флотилия была уничтожена греческим огнем. Надо полагать, что именно это поражение породило бурю в нарождающемся русском обществе, повело к резкой активизации народных, национальных сил. Первая фаза исчерпала свои возможности, необходимо было готовиться ко второй.

Через три года новый поход. «На этот раз Игорь, подобно Олегу, собрал много войска: варягов, Русь, полян, славян, кривичей, тиверцев, нанял печенегов, взявши с них заложников, и выступил в поход на ладьях и конях, чтоб отомстить за прежнее поражение» (С. Соловьев). Вид этой армады был столь грозен, что Византия вступила в переговоры, не дожидаясь начала боевых действий. В том же 944 году между двумя государствами был заключен новый договор.

Как ни парадоксально, но именно этот договор, заключенный в последнем году фазы, подвел настоящий итог самой мирной фазе имперского цикла. «По существу, соглашение 944 года стало вершиной древнерусской дипломатической практики и документалистики, явилось первым развернутым письменным договором о военном союзе двух государств» (А. Сахаров). Для нас очень важно, что в новом договоре политические интересы начинают явно довлеть над интересами экономическими. Византия, по существу, признала русское влияние в Крыму, в устье Днепра. По договору Русь заступила на место Хазарии как союзника Византии. Этот союз двух государств и был в первую очередь направлен против Хазарии. А вот в экономической сфере на уступки пошла Русь. «Договор Игоря не так выгоден для Руси, как был прежде договор Олегов» (С. Соловьев). (Речь в основном о торговле.) Произошла своеобразная рокировка: Византия из имперского ритма ушла в восточный, Русь из восточного в имперский с его презрением к экономическим проблемам и преклонением перед политической мощью.

Договор 944 года можно трактовать как вещий сон на всю русскую историю. Не случайно в нем впервые появляется официальное название нашего государства – Русская Земля. Раньше понятие «Русь» определяло то какую-то территорию, то народ, то часть населения, то титул правителя, то отряд воинов и т. д. Показательно и то, что в договоре конца фазы – в отличие от договора начала фазы – господствуют уже не варяжские, а славянские имена. В договоре указывается на проникновение христианства в русское народное тело.

Так что при видимости ослабления воинственности шло быстрое продвижение но главным имперским направлениям – национальное сознание, централизация, единобожие. «Игорь в войне с греками не имел успехов Олега; не имел, кажется, и великих свойств его; но сохранил целостность Российской державы, устроенной Олегом, сохранил честь и выгоды ее в договорах с империей; был язычником, но позволял новообращенным россиянам славить торжество Бога христианского и вместе с Олегом оставил наследникам своим пример благоразумной терпимости, достойной самых просвещенных времен» (Н. Карамзин).

Ну и, наконец, о событиях 945 года. «Игорь действительно хотел мира для своей старости; но корыстолюбие собственной дружины его не позволило ему наслаждаться спокойствием... При наступлении осени отправился в землю древлян и, забыв, что умеренность есть добродетель власти, обременил их тягостным налогом» (Н. Карамзин). Ну и т. д. История, изложенная во всех подробностях и всем известная, вдруг перерастает в грандиозную революцию, суровую и свирепую до такой степени, что большинство историков до сих пор не верят во все подробности Нестеровых сказаний о мести и хитростях Ольгиных. Впрочем, Ольга, ее великие преобразования, ее крутые и жестокие действия уже целиком во времени, а стало быть, морали и нравах второй имперской фазы, времени, в котором рубят лес, а о щепках попросту не успевают подумать.

Первая фаза 2 России (1353–1389)

В далеком прошлом остались могучие преобразования Ольги, крещение Руси, Владимир Красное Солнышко, Ярослав Мудрый. Мир был потрясен не только политической мощью новой державы, но и высочайшей ее культурой, невероятной для народа, почти что не имевшего истории.

По окончании имперского цикла (1053) на русскую землю вернулся восточный ритм, а вместе с ним бессилие политических структур и всесилие религиозных. 300 лет восточного ритма поставили политическую состоятельность Руси на грань возможного. Юго-запад под Литвой, северо-восток под монголом, постоянные усобицы князей ослабляли государство и разоряли население. Зато невероятно утвердилась и поднялась православная церковь, фактически взявшая власть на Руси, обеспечивая в отсутствие реальной политики единство русского народа. «Наследники уже разложившейся и уже загнивающей Древней Руси были постепенно оттеснены от власти митрополитами» (Л. Гумилев).

Каждое четвертое 36-летие восточного ритма одаривает государство и народ экономическим чудом. Не стала исключением 4 фаза второго восточного цикла (1313–1349), в которой Иван Калита практически покупал кусками политическое благополучие, пытаясь из этих лоскутков сшить новое могущество для Руси. Увы, никакое самое фантастическое богатство не заменит мощь, даруемую имперским самосознанием. Наоборот, именно на фоне богатой жизни особенно четко видно политическое бессилие.

Дважды (1353 и 1653) имперские циклы начинались со страшных эпидемий чумы. Странный и зловещий знак истории. Европа, Азия испытали удар черной смерти уже в 1346 году. В 1349-м эпидемия перекинулась на Скандинавию, а в 1352-м уже была в Пскове. 11 марта 1353 года умирает митрополит, в марте же умирают сыновья великого князя Иоанн и Симеон, 26 апреля умирает сам великий князь Симеон Гордый, 6 июня умирает его брат Андрей Иоаннович. «Эти одновременные смерти ошеломили москвичей. Почти все они приходились на пасхальные дни, поэтому народ и летописцы говорили о гневе Небесном, испытанном Русью» (А. Кузнецов). Таким образом, начало было достаточно мистическим.

«Все князья российские поехали в Орду узнать, кто будет их главою. Чанибек избрал Иоанна Иоанновича Московского, тихого, миролюбивого и слабого» (Н. Карамзин). Что ж, для начала фазы вполне подходящая личность, тем более что кроткий правитель вел себя не просто пассивно, а как бы активно наоборот, то есть уклонялся от столкновений, неизбежных при истинной пассивности. «Кроткий Иоанн уклонился от войны с Олегом Рязанским, терпеливо сносил ослушание новгородцев... В самой тихой Москве, не знакомой с бурями гражданского своевольства, открылось дерзкое злодеяние, и дремлющее правительство оставило виновников под завесою тайны...» (Н. Карамзин). Ну и т. д. Таким образом, политический хаос восточного ритма плавно перетекает в подспудное накопление энергии, когда любой конфликт не столько разрешается, сколько оттягивается, откладывается в долгий ящик. Так создаются условия для грядущих революций, будущих потрясений. (Предположение о политическом бессилии Ивана II Красного не согласуется также и с годом рождения князя.)

После смерти Ивана Красного (1359) Владимирским великокняжеским престолом завладевает Дмитрий Суздальский. Митрополит Алексий временно управляет Московским княжеством. В 1363 году при поддержке московских бояр Алексию удается добиться в Орде титула великого князя для юного Дмитрия, сына Ивана Красного. Шел уже 10-й год фазы, Дмитрию было 13 лет. В дальнейшем фаза длится столько же, сколько длится жизнь Дмитрия, а потому, говоря о Дмитрии, о его эволюции, мы, по сути, описываем саму фазу.

Для нас очень важно, что Дмитрий Иоаннович не только правил в первой фазе, но и был взращен этой самой фазой, а стало быть, принадлежал к череде титанов, чаще известных как правители вторых фаз, но иногда успевающих возглавить первую фазу.

«Богатое событиями княжение Дмитрия, протекавшее с начала до конца в упорной и важной борьбе, легко затмило бедные событиями княжения предшественников, события, подобные битве Куликовой, сильно поражают соображение потомков» (С. Соловьев). Однако если не смотреть на Дмитрия в перспективе следующих за ним годов и веков русского величия, а попытаться погрузиться в толщу лет и стать рядом, то ничего выдающегося в его правлении не обнаружится. «По некоторым чертам можно допустить, что он был человеком малоспособным и потому руководимым другими; и этим можно отчасти объяснить те противоречия в его жизни, которые бросаются в глаза,– то смешение отваги с нерешительностью, храбрости с трусостью, ума с бестактностью, прямодушия с коварством, что выражается во всей его истории... Беспрестанные разорения и опустошения, то от внешних врагов, то от внутренних усобиц, следовали одни за другими в громадных размерах. Сам Дмитрий не был князем, способным мудростью правления облегчить тяжелую судьбу народа» (Н. Костомаров). (Такова судьба почти всех лидеров первых фаз – двойственность, спорность, расплывчатость исторического облика.)

Лидеры первых фаз имеют право на ошибки, они должны блуждать в темноте, на ощупь искать новые пути, новые ходы, при этом смысл найденного будет ясен в лучшем случае к 4-й фазе. Первой задачей Дмитрия было главенство семейного (от отца к сыну) над родовым (от брата к брату) порядка престолонаследования. Он добился от своего двоюродного брата Владимира Андреевича отказа от прав на великое княжение. Однако пройдут еще годы и годы, 3-я фаза потрясет всех бессмысленной московской усобицей, прежде чем утвердится на престоле внук Донского Василий II Темный, после которого новый порядок наследования утвердится на века.

Дмитрий ликвидировал должность тысяцкого, переходившую по наследству, и казнил в 1379 году Ивана Вельяминова, затеявшего интригу против князя за ее восстановление. Дмитрий уничтожил сей важный сан, неприятный для самовластия государей и для бояр, обязанный уступать первенство чиновнику народному» (Н. Карамзин).

У Дмитрия не было реальных сил для объединения Руси, слишком много было альтернативных идей. Задача Дмитрия была в том, чтобы внушить всем кому можно идею неизбежности объединения, причем именно вокруг Москвы. Показательно, что он предпочитал уговаривать, брать клятвы («за себя и за наследников своих признавать меня старейшим братом»), утверждать новую Русь по законам братства, а не по законам силы. Сила появится лишь в четвертой фазе, когда Москва будет присоединять к себе по княжеству в год. Сила будет во всем: в народе, в войске, в самом остальном граде. Пока же центростремительная сила была лишь в Дмитрии, еще очень молодом человеке.

Вот почему, говоря о дате главного события первой фазы – Куликовской битвы (1380), – мы должны помнить не только о внешних событиях или о том, что шел 27-й год фазы (конец политического четырехлетия идеологического 12-летия), но и о том, что Дмитрию Донскому исполнилось в год Битвы 30 лет – возраст реального возмужания.. Для нас, потомков, очень важно знать, что только события мистических лет в состоянии войти в круг вечности и остаться в памяти народной как некий навязчивый сон, не дающий жить спокойно, волнующий совесть, зовущий к новым битвам.

«Военное значение Куликовской победы заключалось в том, что она уничтожала прежнее убеждение в непобедимости Орды и показала, что Русь окрепла для борьбы за независимость. Политическое же и национальное значение Куликовской битвы заключалось в том, что она дала толчок к решительному народному объединению под властью одного государя, Московского князя. Приняв на себя татарский натиск, Дмитрий явился добрым страдальцем за всю землю Русскую; а отразив этот натиск, он явил у себя такую мощь, которая ставила его, естественно, во главе всего народа, выше всех других князей. К нему как к своему единому государю потянулся весь народ. Москва стала очевидным для всех центром народного объединения, и московским князьям оставалось только пользоваться плодами политики Донского и собирать в одно целое шедшие в их руки земли» (С. Платонов).

«Казалось, что россияне пробудились от глубокого сна: долговременный ужас имени татарского, как бы от действия сверхъестественной силы, исчез в их сердце. Народ, до времен Калиты и Симеона оглушаемый непрестанными ударами моголов, в бедности, в отчаянии, не смел и думать о свободе: отдохнув под умным правлением князей московских, он вспомнил древнюю независимость россиян и, менее страдая от ига иноплеменников, тем более хотел свергнуть оное совершенно. Облегчение цепей не мирит нас с рабством, но усиливает желание прервать оные» (Н. Карамзин).

Так Куликовская битва как бы встает над временем, находя гораздо больше связи с прошлым или будущим, чем с настоящим, ибо в настоящем она аномальна, как островок реальности в море сна или, наоборот, сон среди грубой реальности. Уже в 1381 году Тохтамыш, сменивший Мамая, потребовал на ковер всех русских князей. «Давно ли,– говорили они, – мы одержали победу на берегах Дона? Неужели кровь христианская лилась тщетно?» Тем временем фаза входила в свой критический период, все силы, скопленные в начале фазы, выплеснулись на Куликовом поле, народ был не способен еще к истинному единению, рождаемому в горниле второй и третьей имперских фаз. «Тохтамыш взял Серпухов и шел прямо к Москве, где господствовало мятежное безначалие. Народ не слушался ни бояр, ни митрополита и при звуке колоколов стекался на вече, вспомнив древнее право граждан российских в важных случаях решать судьбу свою большинством голосов» (Н. Карамзин). Москва была затоплена кровью и сожжена... За Москвой последовали Владимир, Звенигород, Юрьев и другие города. Когда Дмитрий и князь Владимир Андреевич приехали со своими боярами в Москву, увидели и представили происшедшее, они осознали реальные последствия Куликовской битвы: «Отцы наши, – говорили они, проливая слезы, – не побеждали татар, но были менее нас злополучны!»

«Малодушные могли винить Димитрия в том, что он не следовал правилам Иоанна I и Симеона, которые искали милости в ханах для пользы государственной; но великий князь, чистый в совести пред Богом и народом, не боялся ни жалоб современников, ни суда потомков; хотя скорбел, однако же не терял бодрости и надеялся умилостивить Небо своим великодушием в несчастии» (Н. Карамзин).

Дмитрий Донской почувствовал, что в общении с Богом он уже может обходиться без посредников. Имперский цикл очень быстро дает людям, особенно же вождям, ощущение богоотмеченности. В этом смысле положение иерархов церкви не могло не подвергаться сомнению. Единая прежде Киевская митрополия стала самопроизвольно делиться... Митрополиты при Дмитрии Донском менялись как куклы: Алексий и Роман вместе, потом один Алексий, после смерти Алексия – Киприан и Митяй-Михаил, потом Пимен, затем опять Киприан. Пленение митрополитов, их изгнание стали обыденной вещью. Удивительная перемена состояла в том, что в политической сфере стал вырисовываться порядок, а в религиозной иерархии началась анархия. Естественно, что церковники были вынуждены прибегать к помощи великого князя в разрешении споров, а не наоборот, как это было еще совсем недавно. Показательно, что Дмитрий осудил и низложил Киприана за то, что тот в момент нашествия Тохтамыша ушел из Москвы и укрылся в Твери, при этом не учитывая, что сам аналогичным образом укрывался в Костроме. Начатое Донским дело по отстранению церкви от реальной власти в следующих фазах приведет к отделению русского православия от любого влияния извне, превращая его из всемирной религии в религию государственную.

Параллельно шел и другой процесс, идеология становилась полем для общенародного творчества. Уникальна фигура преподобного Сергия Радонежского, основавшего Троицкий монастырь. (Со временем догмат о Троице займет центральное место в православии, уже в следующей фазе свою «Троицу» напишет Андрей Рублев.) Сергий провел в монастырях реформу «общего жительства», по принципу коммуны. Эта реформа в дальнейшем определила все развитие русского православного монашества. Авторитет Сергия, простого игумена, в обществе был столь огромен, что с ним советовался Дмитрий Донской, о нем знал константинопольский патриарх. Как боговдохновенная личность Сергий исцелял, пророчествовал, благословлял. Согласно преданию, Богородица явилась старцу и предрекла победу русскому воинству на Куликовом поле. Сергий благословил Дмитрия Донского на эту битву. «Когда предсказание сбылось и русские победили, святость Сергия возвысилась еще более» (Н. Костомаров).

Еще более важными при переходе с восточного на имперский ритм являются трансформации в экономической сфере, причем в сторону, безусловно, худшую. Никакие самые совершенные экономические структуры не в состоянии были выдержать череду мобилизаций, разорений, набегов, выплат контрибуции, собирания дани и т. д. Инфляция, девальвация, бедность и одновременно все те же социалистические уравнительные идеи...

Дмитрий, казалось бы, должен был жить и жить. «Необыкновенная его взрачность, дородство, густые черные волосы и борода, глаза светлые, огненные, изображая внутреннюю крепость сложения, ручались за долголетие» (Н. Карамзин). Однако историческое его время, несмотря на цветущий возраст (кстати, 40-летие – рубеж для мужчины весьма рискованный), закончилось, и смерть его была предопределена историческим ритмом. Впрочем, умер Дмитрий, хорошо подготовившись, успев все, что надо сказать и жене, и детям, и боярам, оставив также духовное завещание, в котором впервые передал великое княжение старшему сыну Василию без санкции Золотой Орды, как «свою вотчину».

«Никто из потомков Ярослава Великого, кроме Мономаха и Александра Невского, не был столь любим народом и боярами, как Дмитрий, за его великодушие, любовь ко славе отечества, справедливость, добросердечие. Воспитанный среди опасностей и шума воинского, он не имел знаний, почерпаемых в книгах, но знал Россию к науку правления; силою одного разума и характера заслужил от современников имя орла высокопарного в делах государственных; словами и примером вливал мужество в сердца воинов и, будучи младенец незлобием, умел с твердостью казнить злодеев. Современники особенно удивлялись его смирению в счастии. Какая победа в древние и новые времена была славнее Донской? Но Дмитрий, осыпаемый хвалами признательного народа, опускал глаза вниз и возносился сердцем единственно к Богу Всетворящему. Целомудренный в удовольствиях законной любви супружеской, он до конца жизни хранил девическую стыдливость и ревностный в благочестии, подобно Мономаху, ежедневно ходил в церковь; однако ж не хотел следовать обыкновению предков, умиравших всегда иноками, ибо думал, что несколько дней или часов монашества перед кончиною не спасут души и что государю пристойнее умереть на троне, нежели в келье» (Н. Карамзин).

Есть историческая справедливость в том, что этот «младенец незлобием» и «орел высокопарный» не вошел во вторую фазу, где пришлось бы действовать совсем другими методами. Вторая (черная) фаза досталась его сыну Василию, возведенному на престол 15 августа 1389 года. Дело объединения Руси было продолжено, но уже в открытую, без иллюзий и самообмана. Василий I жестко прошелся по удельным князьям, так, что ни один из них не смог вмешаться в московскую усобицу за великое княжение в 3-й фазе. Удельная Русь приказала долго жить.

Первая фаза 3 России (1653–1689)

Минуло много лет после славных событий 2 России, в далеком прошлом осталась Куликовская битва, централизация, скрыто продвинутая вперед Василием I и Василием II и доведенная до конца Иваном III Великим. Миновали времена Ивана Грозного, и восточный ритм, на который перешла Россия, показал всю свою политическую беспомощность. Приход к власти Романовых сделал возможным начало нового имперского цикла, в море хаоса порожденного Смутным временем (Лжедмитрии, Годунов, поляки, Сусанин, Минин, Пожарский), появился островок стабилизации, плацдарм для высадки имперского десанта.

Основоположником династии был патриарх Филарет, до своей смерти в 1633 году фактически правивший страной. Его сын, Михаил Федорович, первый царь из династии Романовых, был фигурой малозначительной, умер в 49 лет, в 1645 году, четырех лет не дожив до конца восточного 144-летия. Наконец, в 1645 году царем стал Алексей Михайлович, выбранный историей (судьбой, Богом?) для начала нового имперского цикла России.

Не будем забывать, что Алексею Михайловичу в 1645 году было всего лишь 16 лет. По молодости он вначале мало участвовал в государственных делах, фактически управлял государством его воспитатель («дядька») боярин Б. И. Морозов. Именно его управление вызывает восстание в 1648 году в Москве, в 1650-м в Пскове и Новгороде, целую серию «городских восстаний в России в середине XVII в.» Страна в безусловном кризисе, и перелом наступает. Однако этот перелом не просто переход из цикла в цикл, но и перескок с одного ритма (Восток) на другой (Империя).

Событий переломного значения в 1653 году достаточно много. Как и 300 лет назад имперский цикл начинается с эпидемии чумы. Знак зловещий, но, быть может, и очищающий, как очищает подчас убийственное пламя. Другое событие 1653 года также носило не столько утверждающий, сколько отрицающий, расчищающий характер. Речь о том, что именно в 1653 году был созван последний Земский Собор. Тем самым была подведена незримая черта под предшествующим периодом российской истории. Именно институт Земских Соборов, введенный с середины XVI века, позволил продлить время существования Московского Государства в старых административно-бюрократических формах и, в частности, разрешить смуту начала XVII века общественным компромиссом. И именно упразднение этого «института согласия» обозначило вступление России в новую эпоху, когда стране в буквальном смысле была навязана задача построения огромной, пронизанной казенным интересом империи, основанной на всеобщем закрепощении снизу доверху.

Более позитивным представляется достаточно внезапный договор с Украиной. Малороссия просилась под крыло Москвы, спасаясь от католического террора поляков и в 1630-м и в 1648 годах. Москва отказывала в просьбах, понимая, что ей не выдержать новой войны с Польшей, а главное, находясь в восточном ритме, не имела никакого стремления соединять свою судьбу со слишком западным родственником. Совсем другое дело ритм имперский, в котором все годится для политической экспансии – и свое, и чужое. Таким образом, присоединение Украины стало первым шагом в череде новых присоединений, идущих в системе «колонизации без ассимиляции», когда в единое тело России включались земли и народы, основательно вросшие в иные цивилизационные блоки,– тюрки-мусульмане Поволжья, Урала и Сибири, католическо-униатские украинцы правобережья, народы Прибалтики и т. д.

И все же главные события 1653 года, безусловно, связаны с церковными реформами Никона, начатыми по инициативе правительства и в соответствии с его политическими целями именно весной 1653 года. «Исправление книг и обрядов по греческим образцам, принятым в южнославянских странах, служило укреплению церковно-политических связей России с этими странами; унификация культа подчиняла церковь общегосударственной системе централизации. Реформы были враждебно встречены значительной частью русского духовенства, выступившей против нововведений; в церкви возник раскол. Никон и светская власть преследовали раскольников...» (В. Шульгин).

Впоследствии Никон, вообразивший, что он и есть истинный революционер, стал активно вторгаться в политику, полагая, что духовная власть берет верх над светской, а было-то все наоборот, и уже в 1658 году он уезжает в монастырь, рассчитывая, что царь вернет его. Его не вернули, более того – велели не выпускать из монастыря. Наступили новые времена, и тезис Никона «священство выше царства» оказался пророчеством от обратного, с 1653 года восточный (идеологический) ритм никогда более не вернется на русскую землю.

Очень тонко почувствовал суть революции 1653 года великий религиозный философ Владимир Соловьев, указавший славянофилам, что началом перелома были не петровские реформы, а никоновские: «Петр Великий – это государственная власть, ставящая себя вне народа, раздвояющая народ и извне преобразующая быт общественный, грех Петра Великого – это насилие над обычаем народным во имя казенного интереса, грех тяжкий, но простительный. Патриарх Никон – это церковная иерархия, ставящая себя вне церкви, извне преобразующая быт религиозный и производящая раскол, грех здесь – насилие жизни духовной во имя духовного начала, профанация этого начала – грех против Духа Святого». Одним словом, оба раскольники, оба погубители старой России. Один, конечно, пострашнее (Петр I), зато другой – на 36 лет раньше.

Отстранив от власти Никона, царь конечно же проявил уже не восточную, а истинно имперскую политическую мудрость, однако на дворе была всего лишь первая фаза Империи и о жесткой политике пока еще речь идти не могла. «При всей своей живости, при всем своем уме царь Алексей Михайлович был безвольным и временами малодушным человеком. Пользуясь его добротою и безволием, окружавшие не только своевольничали, но и забирали власть над самым «тихим» государем. Добродушный и маловольный, подвижный, но не энергичный и не рабочий, царь Алексей не мог быть бойцом и реформатором» (С. Платонов). В общем-то, тут и доказывать нечего, ведь в историю этот замечательный царь вошел под именем Алексея Тишайшего.

Парадоксальное соединение имперского мятежного темперамента и неизбежной в первой фазе мягкости, даже нежности, возможно лишь в неком мистическом, сновидческом, сомнамбулическом состоянии. «Несмотря на свой пассивный характер, на свое добродушно нерешительное отношение к вопросам времени, царь Алексей много помог успеху преобразовательного движения. Своими часто беспорядочными и непоследовательными порывами к новому и своим умением сглаживать и улаживать он приручил пугливую русскую мысль к влияниям, шедшим с другой стороны. Он не дал руководящих идей для реформы, но помог выступить первым реформаторам с их идеями, дал им возможность почувствовать себя свободно, проявить свои силы и открыл им довольно просторную дорогу для деятельности, не дал ни плана, ни направления преобразованиям, но создал преобразовательское настроение» (В. Ключевский).

Если бы первая фаза осталась без продолжения, то понять в ней что-либо было бы невозможно, настолько она лишена осмысленности, единства замысла и исполнения, даже планы ее не столько планы, сколько намеки, предвестники приметы. Однако, прекрасно зная содержание второй, третьей и четвертой фаз, мы можем с удивлением обнаружить почти всем событиям имперского цикла начало в его первой, мистической, фазе.

В основном указывается связь между реформами Петра, потрясшими народную память, и их предвестьем в первой фазе. Философ Владимир Соловьев считал, что «Петр не только получил от старого порядка одно сознание реформ, но имел предшественников в этом деле, действовал ранее намеченными путями. Словом, он решал старую, не им поставленную задачу, и решал ранее известным способом». И то же самое, но другими словами: «Нова в реформе только страшная энергия Петра, быстрота и резкость преобразовательного движения» (С. Платонов).

Достаточно четко в первой фазе проглядывается будущее классовое строение русского общества, речь о создании единого высшего класса, соединяющего в себе военное и административное начало. «Алексей соединял свои самодержавные интересы с интересами служилых людей... служилым и приказным людям было так хорошо под самодержавной властью государя, что собственная их выгода заставляла горой стоять за нее. Кроме правительствующих и приказных людей царская власть находила опору в стрельцах, военном, как бы привилегированном, сословии. При Алексее Михайловиче они пользовались царскими милостями, льготами, были охранителями царской особы и царского двора» (Н. Костомаров). В 1682 году, уже при царе Федоре, было отменено местничество, сложная система занятия должностей, исходя из знатности начальника и подчиненного. «За уничтожением местничества должно было последовать явление, что все разряды служилых людей, без исключения известных родов, которые только вследствие местничества составили из себя что-то замкнутое, недоступное для других, все разряды служилых людей должны были составить одно сословие, одно тело с равными правами для всех его членов. Должно было явиться дворянское сословие» (С. Соловьев).

Пророчеством будущих гвардейских переворотов стал захват Софьей власти с помощью стрельцов (военного класса). Сама же Софья удивительнейшим образом предрекала преимущественно женское управление во всем имперском цикле. Восстание Степана Разина достаточно симметричным образом предсказывало восстание Емельяна Пугачева, недаром эти два восстания так прочно слились в головах советских школьников. Бунт Степана Разина «имел уже характер общегосударственной смуты. Он явился результатом не только неудовлетворительности экономического положения, как то было в прежних беспорядках, но и результатом недовольства всем общественным строем. Разинцы государственному строю противопоставляли казачий» (С. Платонов). (Именно недовольство строем более всего нравилось в этих бунтах советским историкам.)

Важнейшим пророчеством на весь грядущий цикл явилось беспрецедентное для «тишайшей» фазы количество военных лет. Алексей Михайлович практически все время воевал, «формулируя» на весь цикл польский, шведский и турецкий вопросы. «После 21 года изнурительной борьбы на три фронта и ряда небывалых поражений бросили и Литву, и Белоруссию, и правобережную Украину, удовольствовавшись Смоленском и Северской землей да Малороссией левого брега, и даже у крымских татар в Бахчисарайском договоре 1681 г. не смогли вытягать ни удобной степной границы, ни отмены постыдной дани, ни признания московского подданства Запорожья» (В. Ключевский). (На все вопросы найдутся ответы у Екатерины 11 из четвертой фазы все той же третьей России.)

Разумеется, что главным прорицанием будущего Петра I, того, что поднимет Россию на дыбы, был тот же самый Петр, еще до 17-летия устраивающий «потешные игры», но уже мечтающий о великом флоте, о регулярной армии взамен поместного ополчения и стрельцов. Как знать, может быть, именно в детстве возникла неприязнь к Москве (дрязги раскольников, стрелецкие бунты) и жажда новой столицы.

Встретив первую фазу 24-летним юношей, Алексей Михайлович простоял у власти 23 года, 12-летие подъема и 12-летие стабилизации, осталось 12 лет спада, развала общества, поисков новой идеологии. Эти годы поделили между собой Федор (1676-1682) и Софья (1682-1689). Федор Алексеевич был широко образованным человеком, знал древнегреческий и польский языки, был инициатором создания Славяно-греко-латинской академии, увлекался музыкой, особенно певческим искусством, и сам сочинял некоторые песнопения. Софья Алексеевна, разумеется, тоже чрезвычайно образованная царица, и она таки основала Славяно-греко-латинскую академию (1687). Типичные государи первой фазы, рвущиеся к новой русской культуре, но, увы, еще не способные ее основать. Однако при желании можно обнаружить предвестники будущих шедевров. Выходит «Синопсис» – первый учебник русской истории. Греки, братья Лихуды, преподают в Москве логику и физику Аристотеля. Предсказанием грядущего театрального бума по всей России стало появление светского театра. Пастор Грегори, по настоянию боярина Матвеева, собрал труппу из молодых иностранцев, проживавших в Москве (1672). Для выступления этой труппы в летней резиденции царя была сооружена Комедийная хоромина. Ставились пьесы на библейские сюжеты («Юдифь», «Артаксерксово действо»), но пафос и подтекст был уже вполне российский и современный, в спектакль включались бытовые шутовские сценки. Одним словом, это уже был театр, первый настоящий театр.

Как островок новой жизни в Москве появляется Немецкая Слобода. Создатели Немецкой Слободы из ревнителей русской старины опять получили не то, что хотели. Немецкая Слобода планировалась как резервация иноземцев, чтобы они не смущали своей раскованной и веселой жизнью патриархальных москвичей. Однако Немецкая Слобода стала «проводником западноевропейской культуры в России» (В. Ключевский). «Немецкая Слобода – ступень к Петербургу» (С. Соловьев).

Таким образом, практически все петровские «сумасбродства» в той или иной степени уже начинались до его власти, до его времени, до второй фазы. Однако проведенные как бы во сне, не явно, пунктиром, на фоне гораздо более мощных и неподвижных декораций старины, все эти изменения не производили революционного впечатления.

Негативные процессы должны начаться с приходом имперского цикла в экономике, и они начались. Война за Малороссию разорила государство. Денег перестало хватать, и государство вверглось в финансовые махинации. Начали произвольно увеличивать стоимость денег: клейменые ефимки ходили по стоимости рубля, неклейменые – по 40–50 копеек. Народ ответил соответственно – стад клеймить ефимки сам. Пришлось отменить клеймение, так как цены взлетели, появилось недоверие к новой монете, рынок был парализован. В 1656 году были введены медные деньги вместо серебряных, началась инфляция, отовсюду посыпались фальшивые деньги. В 1662 году разразился Медный бунт и т. д. В дальнейшем экономические перекосы сохранялись в течение всего имперского цикла, в частности, закрепощение крестьян было во многом следствием именно экономических нелепостей. «В государстве, где вместо денежного жалованья раздают землю, где земли больше, чем денег, в таком государстве не думают об освобождении крестьян, напротив, думают об их закрепощении, ибо, давши землю, надобно и дать постоянного работника, иначе жалованье не в жалованье... прикрепление крестьян – это вопль отчаяния, испущенный государством, находящимся в безвыходном экономическом положении» (С. Соловьев).

Таким образом, к 1689 году старая модель бытия, не столько имперская, сколько восточная, была уже достаточно размыта, Россия подошла к экватору своего бытия, отныне все ее метания уже между Империей и чистым Западом, настал час «рубить окно» в Европу. Нужен был для этого вождь, царь могучий, великий И, быть может, даже безумный. Такого вождя первая фаза вырастила, ибо в 1689 году Петру уже исполнилось 17 лет и он мог начинать свою фазу, в которой он был и царь, и Бог все 36 лет.

Первая фаза 4 России (1881–1917)

После тишайшего Алексея, а также тишайших из его детей (Федор, Софья) наступили наконец громкие времена, Россия заговорила в полный голос. Сначала гремел глас Петров, потом тише, но твердо Екатерины, двух Анн, Елизаветы и, наконец, голос Екатерины II, который услышала вся Европа. Голоса императоров были воедино слиты с голосом нового властвующего класса – дворянства. Новый класс с блеском решил военные (свои) задачи, а затем с не меньшим блеском принялся за решение вроде бы чуждых для него вопросов. Речь идет о рождении великой русской светской культуры, которая в конце XVIII и начале XIX веков была всецело дворянской. Карамзин, Грибоедов, Пушкин, Гоголь, Лермонтов сделали русскую литературу выдающимся явлением, а Толстой и Достоевский уже возглавили мировой литературный процесс.

Впервые в своей истории в 1801 году Россия перешла на ритм Запада. После 1000 лет хождения по восточному и имперскому ритмам такой переход не мог оказаться безболезненным, Россию залихорадило, затрясло. Стоит ли после этого так сильно удивляться тому факту, что, пройдя всего две фазы в западном ритме (1801–1873), Россия вновь запросилась в ритм имперский. Отчего произошло отторжение русским телом западной крови, можно говорить очень долго: тут и неподготовленность народа к политической активности, и позор крымской войны, нежелание уступить рычаги управления страной экономическим структурам и т. д.

В нашу задачу пока не входит объяснение рождения Империи, а лишь описание ее поисков. При этом поиски первых фаз всегда особенно трудны и затуманены. Впрочем, к четвертому своему имперскому циклу Россия уже набрала настолько большую энергию, настолько великую мощь, что ее первая фаза если и оказалась туманной, то лишь по общему настроению мистических блужданий, по общей атмосфере конца света, а отнюдь не по количеству самых подробных и тщательно прорисованных деталей. Таким образом, если в первой фазе 1 России был дефицит фактов, дефицит событий, то в первой фазе 4 России событий избыток, персонажей хоть отбавляй, более того, невероятное, избыточное количество версий, проекций времени, предшествующего катастрофе 1917 года. Согласно одной версии (проекции) – это время реакционного переворота, другая версия напирает на экономический подъем, мощные экономические реформы, третья во главу угла ставит возникновение и создание в эти 36 лет большевистской партии, четвертая делает упор на обстоятельства гибели монархической идеи, разложение как в дворянской среде, так и в царской семье.

Все эти версии имеют право на существование, в том числе и версия о неком еврейском бунте 1917 года, ставшем ответом на былые еврейские погромы, ибо погромы начались именно в 1881 году (Елизаветград, Киев, Одесса).

Версию о революционной эстафете, прошедшей через все 36-летие, также очень легко подтвердить, ибо все эти годы насыщены бесконечной чередой покушений, терактов, революционной борьбы. Собственно, 36-летие и началось с одного из таких революционных актов. Именно убийство Александра II Освободителя неожиданно выключило третью фазу из западного цикла, сбросило время на нуль и переключило его в имперский регистр. На Александра II покушались долго и упорно, были в этом деле Каракозов и Березовский, взрывали поезд, взрывали императора в Зимнем дворце, однако с датой покушения никто так и не угадал (1866, 1867, 1879, 1880), пока за дело не взялся Игнатий Гриневицкий и ее величество Время. Именно 1 марта 1881 года (мартовский импульс, год Змеи) убийство свершилось, и «Народная воля» начала кровавый путь первой фазы.

Уже в 1882 году Г. Плеханов и В. Засулич переводят на русский язык «Манифест коммунистической партии». В 1883-м основана группа «Освобождение труда» (Плеханов, Аксельрод, Засулич). Именно этот момент принято считать отправной точкой русского марксизма. В 1893 году в Санкт-Петербург переезжает Владимир Ульянов (с 1901 года Ленин). В 1895 году Плеханов встречается с Лениным и социал-демократические кружки объединяются в «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». В 1898 году образуется РСДРП, в 1900 году выходит первый номер «Искры». В 1901 создается партия социалистов-революционеров (эсеров). В том же году эсер Карпович убивает министра народного просвещения. Его примеру следуют все более и более многочисленные революционеры. Обстановка хоть и преждевременно, но накаляется до предела. С самого начала 1905 года, не дожидаясь мартовского импульса, 22 января (новый стиль) случилось Кровавое воскресенье, а затем все то, что мы называем революцией 1905– 1907 годов. Террор мистического наката революция не прекратила. Эсеры, эсдеки и прочие деятели крепли в борьбе за жизни царских чиновников, а чаще за царские деньги (Камо, Сталин и пр.), и когда в 1917 году возник момент безвластия, революционеры (конспираторы, экспроприаторы и просто террористы) организованно и планомерно захватили брошенную власть.

Эта версия в разных, правда, формах поддерживается как коммунистами, так и антикоммунистами, одним словом, теми, кто чрезмерно зациклен на том, что 1917 год открыл новую эпоху в истории России, а предшествовавшие ему 36 лет готовили приход этой эпохи. Есть, правда, взгляд, согласно которому революционная деятельность ничего не дала, режим без всякой связи с террористами и экспроприаторами гнил себе и гнил, пока наконец не сгнил совсем. Перед смертью, стало быть, он становился все реакционнее, омерзительнее и зловоннее. В этой версии много говорят об антисемитизме, погромах, насильственной русификации Польши и Финляндии, упрекают Александра III в том, что он свернул либеральные реформы Александра II, отстранил либеральных министров, ввел жестокие законы, всюду ограничивал права и свободы. Продолжать можно долго: закрытие «Отечественных записок», введение контроля Священного Синода над всеми начальными школами, циркуляр о «кухаркиных детях», упразднение должности мировых судей, земская и городская контрреформы, значительно сузившие избирательные права, запреты, запреты... Николай II, по этой версии, продолжает самодержавную реакцию. Ну, конечно, достается последнему русскому императору за вторую двенадцатилетку: поражение в войне, революция, кровь, Распутин, мировая война и совсем уже безвольные и бесславные последние дни, отречение, арест и далее... Безусловно, эта версия столь же правомерна, как и другие, хотя в ней как-то не видно будущего, а виден лишь конец света, обрыв во времени, гибель, ведущая к полному и окончательному небытию. Пропасть... Тьма... Бездна.

Более веселой, хотя и откровенно однобокой, выглядит версия, по которой вообще ничего дурного с Россией в 1881 году не случилось, а пошла она всего лишь в формированное безрыночное индустриальное восхождение, дабы догнать оторвавшуюся от нее Европу (не говоря уже об улетевшей запредельно далекой Англии). Эта версия находит множество блестящих подтверждений во всевозможных цифрах урожаев, добыч, доходов, особенно же длине железных дорог (ну какая же первая фаза без транспортного бума?). Кажется, что за 36 лет Россия проходит весь путь, что прошла Англия за 150 лет. Телефон, трамвай, уголь, чугун, сталь и рельсы, рельсы... К сожалению, в этой версии обычно ничего не говорится о неизбежности 1917 года. Напротив, говорят о том, что кабы не большевики, не мировая, а потом гражданская войны с разрухой, то быть бы России и царской, и богатой, и свободной, и могучей.

Еще одна проекция дореволюционных времен, не претендующая на первичность, показывает нам мир больших художников, поэтов, артистов и т.д. очень талантливых, почти гениальных, но с некоторой гнильцой, отчего их нельзя назвать вершиной русской культуры (золото), но любимой частью русской культуры (серебро). А время соответственно «серебряным веком».

Достоевский умирает в 1881 году, Тургенев в 1883 году, Толстой живет, но очень сильно изменяется, его теперь больше привлекает драматургия, публицистика, философия. Вслед за Толстым и вся русская литература смешается в сторону более иллюзорных разрядов литературы. Русская драматургия обогащается пьесами Льва Толстого Горького, открывает огромный чеховский мир. Русская поэзия обогащается невероятным по своей длине списком громких имен: на смену одинокому Афанасию Фету приходят Александр Блок, Андрей Белый, Юргис Балтрушайтис, Константин Бальмонт, Валерий Брюсов, Владимир Маяковский, Николай Гумилев. Игорь Северянин, Вячеслав Иванов и еще очень многие великолепные поэты. Центр литературной жизни явно перешел от прозы к поэзии. Настроение безнадежности, неприятие жизни, путаница, безверие – все это не мешает поэзии, делает ее глубже, искреннее, тоньше. Но для прозы, по крайней мере для русской прозы, нужно хоть что-то понимать в течении жизни, хоть в чем-то быть уверенным. Однако никакой тверди в предреволюционном 36-летии не было, все было шатко, все было зыбко.

Сводя воедино все упомянутые проекции, структурный гороскоп может, в который уже раз, подтвердить основные параметры первой имперской фазы – относительно мирное (внешне) существование (недаром Александр III пронзая Миротворцем) при постепенном накоплении чудовищной внутренней энергии, существование все 36 лет фазы в неком слепом поиске, мистических прозрениях, бесконечном предчувствии грядущих катаклизмов. (Среди таких мистических событий наиболее известны Ходынская трагедия 18 мая 1896 года, гибель «Варяга» 9 февраля 1904 года, падение Тунгусского метеорита 30 июня 1908 года, убийство Григория Распутина 17 декабря 1916 года.)

Все, что в дальнейшем произойдет в имперском цикле, в той или иной степени уже должно быть заявлено в первой фазе. Будущая тотальная индустриализация всей страны (2-я и 3-я фазы) уже проглядывает в экономическом прорыве конца XIX века. Кровь, пролитая на Ходынском поле, а потом 9 (22) января 1905 года («Кровавое воскресенье»), многократно повторно лилась в битвах гражданской войны, в годы массового террора и даже в третьей фазе (Новочеркасск-62). При желании можно углядеть в первой фазе даже признаки будущего всевластия технократии, недаром один их самых известных и прославленных министров первой фазы – Сергей Юльевич Витте закончил физико-математический факультет университета, а не юридический.

Очень принципиально для поисков Империи, чтобы обнаружились свидетельства того, что первая фаза гораздо более связана с будущими большевистскими временами, чем с временами Александра II и Николая I. Таких свидетельств достаточно много. Так, историк М. Покровский писал: «80-е годы темной полосой пересекли историю русской интеллигенции и русской культуры вообще. Что-то остановилось, что-то переломилось... То была пора перелома в русском народном хозяйстве, а вместе с тем и во всей народной жизни». Еще более определенно суждение Ричарда Пайаса: «Между 1878-м и 1881 годами в России был заложен юридический и организационный фундамент бюрократически-полицейского режима с тоталитарными обертонами. Можно с уверенностью сказать, что корни современного (советского.– Авт.) тоталитаризма следует искать скорее здесь, чем в идеях Руссо, Гегеля или Маркса». I

Ну и, наконец, о главном. В 1997 году Россия уже 8 лет I как в четвертой фазе 4 России, четвертая фаза – это наше настоящее, наше ближайшее будущее, то, что интересует нас как жителей, как родителей, как людей, кровно связанных с русской культурой. В этом смысле интерес к первой фазе необычайно велик, ибо четвертую фазу в гораздо большей степени предсказывает первая фаза, чем вторая и третья.

Вспомним еще раз ситуацию перед 1881 годом. Два гиганта – Толстой и Достоевский – создают шедевр за шедевром: 1869 – «Идиот», «Война и мир», 1873 – «Бесы», 1877 – «Подросток», «Анна Каренина», 1881 – «Братья Карамазовы». Постепенно становится ясно (или не ясно, но все равно чувствуется), что это уже не совсем литература, а некая надлитература, то ли пророчества в виде романов, то ли романы-обобщения. В любом случае судить Толстого или Достоевского по меркам стилистического совершенства или психологической достоверности персонажей, все равно что заставлять академика пересдавать кандминимум. От Толстого и Достоевского один шаг до высшей ступени литературы, в которой воедино сольются религия, наука и искусство. Однако один шаг этот столь велик, что для него понадобился целый имперский цикл, тот самый, в котором мы живем (1881–2025). При этом, зная структурное строение имперского 144-летия, мы должны понимать, что вторая и третья фазы («темное время») формируют новую литературу скрытым образом, наяву пытаясь подражать достижениям литературы 3 России, и лишь первая фаза парадоксальным образом должна пророчествовать о грядущей синтетической литературе.

Действительно, вторая фаза (1917–1953) не продолжила современный литературный и культурный процесс, открутив назад, к Островскому, Грибоедову, Гоголю, Пушкину. Третья фаза (1953–1989) вспомнила о Достоевском и Толстом и вплотную подошла к тем задачам, что успела сформулировать первая фаза (1881–1917), а решит их только четвертая (1989–2025).

Таким образом, нам осталось всего-то навсего найти в чудовищном ворохе событий первой фазы главное, неожиданное, принципиально-непредсказуемое, в определенном смысле опережающее свою эпоху явление, которое почти целиком умрет во второй и третьей фазах, чтобы воскреснуть на новом уровне в четвертой фазе и светом новой истины залить полмира. Без особого риска ошибиться можно назвать это явление русской религиозной философией.

Посудите сами, могла ли Россия, столь долгие годы отдавшая постижению Бога свой самый напряженный духовный поиск, завершить на вполне светской ноте. Впрочем, структурный гороскоп как всегда опирался не на абстрактные умозаключения, а на факты. Факты же таковы, что с 1881 по 1917 год в России произошел небывалый и ничем не оправданный всплеск философских поисков и открытий, о чем в последующие 72 года старались совершенно забыть.

В предлагаемом перечне использованы формулировки, взятые из обыкновенного совдеповского «Философского энциклопедического словаря», впрочем, изданного в самом конце третьей фазы, что очень символично, в 1989 году!

Первым вспоминают обычно Владимира Соловьева (1853–1900), выдвинувшего идею «всеединства». «Избрав своим философским делом оправдание "веры отцов" на "новой ступени разумного сознания" и отвергая материализм революционно-демократической мысли, Соловьев предпринял наиболее значительную в истории русского идеализма попытку объединить в "великом синтезе" христианский платонизм, немецкий классический идеализм и научный эмпиризм».

Именно Соловьев «стоит у истоков "нового религиозного сознания"» начала XX века: богоискательства и религиозной философии Н. Бердяева, С. Булгакова, С. и Е. Трубецких, П. Флоренского, С. Франка и других» (ФЭС). Остается добавить, что основные идеи родились уже в имперском цикле, в 80-е и 90-е годы.

Николай Бердяев (1874–1948) жил долго, однако для России он был потерян в 1922 году, а стало быть, весь остался в первой фазе. «Отказываясь монистически строить свою философию, выводить ее из единого принципа, Бердяев развертывает ее как совокупность нескольких независимых комплексов»... (ФЭС). Запомним эти слова, они нам еще пригодятся.

Лев Шестов (1866–1938). Полжизни прожил за границей и русским философом является достаточно условно, в любом случае если и связан с Россией, то лишь первофазной, ибо в 1920 году был уже в Париже. «Борьба Шестова с разумом приобретает гиперболический характер: познавательная устремленность отождествляется с грехопадением человеческого рода, подпавшего под власть "бездушных и необходимых истин"» (ФЭС).

Василий Розанов (1856–1919) встретил имперский ритм 25-ти лет, как и Шестов «вырос» из Достоевского. «Он отстаивал сопряжение искусства, мысли, социальной практики с эмпирической полнотой жизни и миром национальных и народных традиций» (ФЭС). И если отсечь его полусумасшествие и раздвоение личности, то и он вполне годится, чтобы стать пророком грядущей интегральной науки.

Николай Лосский (1870–1965). Сверстник Ленина, жил долго, философствование безусловно продлевает жизнь. Однако в России пребывал лишь до 1922 года (все тот же пароход), а потому принадлежит все той же пер фазе. «Главная задача философии, по Лосскому,– построить "теорию о мире как едином целом" на основе прежде всего религиозного опыта. Основные черты русской философии, по Лосскому,– ее этический характер, религиозная реалистичность и синтетичность» (ФЭС).

Николай Флоров (1828–1903), этот удивительный лиотекарь, родился одновременно с Львом Толстым, о ко в отличие от многословного Льва ничего не печатал, став тем не менее основателем русского космизма. «Фи софию общего дела» публиковали уже его ученики. I надлежность его первой имперской фазе не вызывает сомнений.

Наконец, главный для нас – отец Павел Флоренский (1882–1937). Он безусловно свой в первой фазе, однако не так уж чужд и второй фазы, которой не был отвергнут так решительно, как другие, ибо получил кроме богословского еще и физико-математическое образование, и одним из принципов его мысли была «интеграция идей и методов современного естествознания в рамки религиозного мировоззрения» (ФЭС).

После 1917 года это уникальное, потрясающее воображение явление массовой философской гениальности в стране; не имевшей философских традиций (по крайней мере в общепринятом смысле), мгновенно прекратилось. Продолжателями открытой линии можно считать Константина Циолковского (1857–-1935),. доживавшего свой пек в Калуге, и Владимира. Вернадского (1863–1945), вполне признанных новой властью. Нет сомнений, что философствования прощались им как людям чрезвычайно полезным зарождающейся технократии. Можно, конечно, вспомнить о Данииле Андрееве (1906–1959) или Александр Мене (1935–1990), однако достоянием культурной жизни они стали лишь в 1990 году, т. е. в четвертой фазе, когда появились их книги.

В завершение небольшой прогноз. Взращенная во второй и третьей фазах технократия (техническая интеллигенция), в четвертой фазе, так или иначе, но в значительной своей части освободится от необходимости решать лишь технические проблемы и обратится к проблемам гуманитарным. Сочетание технического или естественнонаучного мышления с широкой гуманитарной образованностью, а также широкой общественной заинтересованностью даст удивительные результаты уже в ближайшее время. Начнется создание новой (а точнее, единственной) гуманитарной интегральной науки, в которой сольются естественнонаучные принципы и критерии науки, художественные представления о красоте и истине, религиозное понимание смысла и цели бытия. И если это действительно так, то первая фаза для создания такой науки сделала блестящий задел, по крайней мере сформулировала те задачи, которые нам решать, показала те методы, которыми нам пользоваться, а главное – невероятно подняла планку и дала нам силы для прыжка.

Приложение 2

Дата добавления: 2015-07-12