Женщина 7 страница

Зрение прилипло к прозрачной стенке, а больше у меня ничего не осталось, даже рук, чтобы протереть глаза. Один Ангел на мгновение завис с той стороны, словно снег за стеклом. То был Руахил, он благословлял меня.

Я вдруг понял, что не успел узнать о своем смертном часе, и куда, в Рай или в Ад, ушли мои деды, и припомнятся ли мне те смертные грехи, что совершены во сне и до св. Крещения, но Руахила уже не было. Вагоны Девятого класса кончились, в луче появились превышающие Ангелов. Я хотел было рассмотреть их получше, но свет, внезапно качнувшись, стал нестерпимо ярок, и глаза мои лопнули.

От меня осталась лишь прозрачная соленая капля, что летела вниз вместе с веселым дождем. Земля манила ее невесомой пыльной ладонью, и ветер крутил ее.

15. Многоголосица

В отличие от человека волк может жить без имени до четырех лет. У волка нет персонального Ангела, и никто в горних не молится за него, кроме Первой Матери. Но Луна лежит на самом дне небесного колодца, и слова ее до Бога не долетают, но превращаются в ядовитые ягоды на лесных кустах.

Человек трижды меньше своего имени, которое принадлежит Святому-покровителю, как отчество принадлежит отцу, а фамилия - основателю рода.

Сын Волги остался один, и некому было окликнуть его. Но он был больше, чем пустота или молчание. Он видел свою тень на теплом речном песке и решил, что тень и будет ему вместо клички.

Безымянный посмотрел на солнце, закрыл глаза и долго рассматривал прорастающие сквозь темноту синие нити, похожие на усы вьюнка. Кто-то карабкался по стволу его зрения, но никак не мог дотянуться до зрачка и соскальзывал. Так повторялось уже много раз, едва волк оказывался на речной косе у молодого бора, где в Волгу впадала Жабня.

Безымянный считал матерью реку и не понимал, отчего тело его не пропускает свет.

Наверное, я еще слишком молод, – думал волк, – но придет время, и зацеплюсь лапами за устье, а хвост упадет в исток, а камни, что у меня внутри, станут видны снаружи. Он пил из реки и думал, что вода – это главное. Даже на небе, – ворчал Безымянный, – одна вода.

Однажды он видел на небе водоворот. Бог провел по тверди рукой, звезды выскочили из гнезд и закружились в воронке, словно сорванные грозой лотосы. Буря прошла, а звезды так и остались свитыми в спираль.

Когда вода успокоилась, Безымянный увидел свое отражение. Оно не было похоже на тень, потому что в нем плавали два разноцветных глаза. Один, синий, – в мать, другой, белый, – в дядю. Синим глазом Безымянный видел все как есть, белым – соль, серебро и чистотелых русалок.

Волк коснулся воды языком, и отражение разбилось, пугая осколками рыб, которых Волга несла в своем плодородном животе в прохладные омуты, не забывая и о доле своего питомца. Безымянный стыдился, что мать кормит его с руки, как щенка, унижая в волке охотника. Он фыркнул и, наступая на скользкие рыбьи туловища, побрел по мелководью к берегу. Волк вдыхал ветер и читал в нем, как на коре дерева, что на ближней лужайке, где он пометил камень, пасется теплое мясо.

Стволы сосен стояли в бору, плотно прижавшись друг к другу, как в срубе. Безымянный прочертил когтями метку на коже того дерева сквозь дупло в котором шла его тропа к водопою. Из царапины капала похожая на мед ароматная смола и, ударившись о землю, превращалась в янтарь. На пол-пути волк почуял неладное. От камня летел властный, как команда, запах крови. Волк хотел остановиться, но продолжал бежать.

Существо, похожее на больного Ангела, лежало на поляне, рядом валялась растерзанная овца. Выпавшая из ее брюха кишка была привязана к дереву. На поляне суетились жуки, и мухи слетались на поживу.

Безымянный брезгливо хрюкнул и проглотил слюну. Больной встрепенулся от этого звука и поднял голову. На загорелом лбу охотника блестел перламутровый рог – Божья Печать. Это был Каин, он манил Безымянного пальцем.

Волк оскалился и зарычал. Человек расхохотался, запустил в него овечьей челюстью. Иди сюда, – сказал Каин на понятном Безымянному наречии. – По смерти отца я – единственный наследник, ты обязан подчиниться мне.

Он протянул волку лиловую печень, когда тот осторожно приблизился. Безымянный сморщился и отказался принять.

Правильно, – сказал Каин, – я сам ненавижу мясо, но Земля перестала родить от меня. Я сеял на жирном заливном лугу семена злаков, поливал их слюной и боронил зубами, но взошли только чертовы пальцы.

Первая борозда на лице Земли – моя, и хлеб до Конца Времен будут печь в форме моей левой коленки, а я теперь ем червей. – Каин плюнул себе в бороду, рыгнул и скривился. Глаза его были темны, от него пахло плесенью, кислой травой и вином.

Безымянный попятился, он вспомнил колыбельную для непослушных детей, где был помянут настоящий отец Каина. От змея в этом могучем мужике ничего не было, разве что – третье веко.

Не бойся, – сказал сын Евы, – в Его зверинце есть твари пострашнее меня.

Руки и грудь охотника были покрыты тонкими белыми шрамами. Волк понял, что Каину не раз приходилось убивать себя. Человек, кряхтя, поднялся с земли, он был большой и голый, в волосы на его лобке были заплетены колоски и клешни раков, под мышками болтались корни прошлогодних трав, в бороде торчали птичьи перья, а в косах на голове чадили живые угли от лесного пожара. Каин жестом приказал волку следовать за ним и побежал сквозь чащу. Ветки не били его по лицу, но, едва размахнувшись, с треском ломались. Он бежал быстро, волк задыхался.

На бегу грешник выкрикивал слова на том языке, древнее которого нет. Слова стукались о деревья, пробивали в них дупла и стекали по стволам в землю. Это был текст проклятия, которым Господь запретил вредить третьему из людей.

Они остановились на высоком холме, когда солнце, прокатившись по стае птиц, разорвалось над горизонтом на тонкие полосы: алые, пурпурные, фиолетовые, лимонные. За осиновой рощей, что трепетала на подошве холма, мелькали огоньки деревни.

Нам туда, – сказал Каин, – земля брезгует моим семенем, значит, его должна принять женщина. Всех моих детей унесло Потопом, Он хочет избавиться от меня.

Низко, чиркнув лапами по голове зверолова, над холмом пролетела серая цапля. Безымянный проследил ее полет до самых белых столбов, что поднимались над избами. Внутри теплых домовых дымов спали Ангелы-Хранители. Цапля коснулась дыма крылом, столб качнулся, один из Ангелов открыл глаза. Цапля хрипло вскрикнула и шарахнулась в сторону. В деревне залаяли собаки.

Белый глаз Безымянного слезился. Человек внимательно следил за ним.

Ты видишь Их, – оживился Каин. – Так я и знал. Скажи, какие Они, красивые, лучше меня? Что Они делают, Они видят нас?

Первенец схватил Безымянного за морду и, смрадно дыша, заталкивал свои вопросы волку в нос. Волк мотал головой, вырывался. Каин понял его жест по-своему, как отрицание. Он отпустил волка, расслабился и решил подождать до утра, когда Ангелы молятся, женщины спят, а Луна, уходящая на темную сторону Земли, увеличивает мужскую силу.

В детстве Они играли со мной, – бубнил злодей, засыпая, - а потом родился брат, и все меня бросили. А ведь я по праву первородства подобен Им и даже имею власть над Девятым чином. Скажи, почему моя жертва не была принята?

О каком первородстве он твердит? – думал волк, вылизывая чутье, – самая последняя мошка появилась раньше, а Ангелы, как по-голубиному пела река, вообще вышли из Бога за день до Понедельника. Они появились не по Слову, а по Дыханию, и как рыба не подобна камню, так и Ангел не подобен Каину. Даже нечистый волк не принял от остатков его еды, почему же Господь был должен принять?

Когда утренняя звезда поднялась над осиновой рощей, проклятый спал, широко раскинув ноги. Руками он держался за голову, чтобы не раскололась от жутких снов. Волк стоял над ним и видел, что под страшной растрепанной бородой охотника – нежное белое горло. Губы Безымянного разрезала презрительная улыбка, тетива которой была натянута на лютые волчьи клыки.

Каинов рог был наполнен туманным светом, в нем проносились перевернутые сновидения. Волк увидел там румяного мальчика у ног беременной Евы; Ангелов, что представлялись спящему рогатыми чудовищами; Авеля с удочкой на речном камне.

Огненное колесо, исполненное очей, каталось в голове несчастного, превращая сны в пепел. Каин хрипел и отплевывался во сне.

Адам, – думал Безымянный, – учился умирать 930 лет, каиниды довели мир до Потопа, а сын смерти, убивший обоих моих отцов, до сих пор жив, и никто не смеет вредить ему.

Каин заворочался, раскинул руки, забормотал оградительное заклинание. Волк успел отпрыгнуть. Теперь он стоял в ногах исполина и, заключенная в крови безымянная душа билась в волчьих венах, как весенняя река в берегах. Ангелы в деревне затянули утренние гимны. Петух, разбуженный их ясными голосами, принялся кричать.

Волгид не стал убивать человека, просто полоснул его по стопе, срезал три пальца, чтобы не мог бегать. Еще до того, как Каин с ревом выскочил из сна в явь, волк увидел, что фонтаны крови из раненой ноги не впитываются в землю, но извиваются на ней, словно угри, шипят и не знают, куда податься.

Женщина не примет его семени, – решил волк, – сломанная ветка не плодоносит.

Ангел Девятого чина Ототил, что значит Доброе Знамение, видел, как волк стремится к реке, тяжело припадая на задние лапы под тяжестью свалившегося на него наказания, как на холме корчится и орет первобытное существо, и охотники из деревни бегут, окружая холм, с копьями наперевес.

Раненого отнесли в деревню, Ототил пометил пучком сельдерея дверь, за которой он исчез.

Над дымами зависло тяжелое грозовое облако, несущее в своем теле заставу нечистых духов, которые в ветхие времена патрулировали небо, закрывая невинным душам путь в горнии. Ангелы выхватили мечи и повернули их так, чтобы солнце отражалось в клинках. Туча забурлила, разродилась грибным дождем и повернула к Волге.

Ангелы запели заклинательные молитвы. В деревне мычала корова и плакал ребенок.

Вечером Ототил навестил волка. Безымянный зализывал рану на задней лапе. Копьем ему перебило сухожилие. Ангел явился волку в образе синицы.

Спаси, Господи, – просвистел Ангел.

Мир тебе, – ответил Безымянный, – мне спасать нечего, душа моя смертна и солона.

Смертные души не судят, не отправляют в Ад, для них нет самого греха, – сказал Ангел. – Ты счастливее многих царей земных, потому что обращаешься к Господу как бесплотный дух, славя его дыханием.

Почему же, – отвечал Волк, – я знаю молитву, меня научила мать.

Как же ты молишься? – спросил Ангел.

Я долго повторяю какое-нибудь слово, пока из него не вытечет все земное. Там остается Бог.

Ты молишься неправильно, – сказал Ангел. – Молись так:

Ототил взъерошился и пропел молитвенное воздыхание.

Безымянный слушал его, наклонив голову набок и высунув язык.

Закончив, Ангел улетел, не попрощавшись. У речного плеса он принял свой обычный облик и пошел по воде, залитой вечерним светом, чтобы увидеть осетров, которые, как говорят, общаются друг с другом без слов и запахов, при помощи одних движений.

Он любовался рыбьим балетом, когда в спину его ткнулся холодный нос. Ангел оглянулся и увидел волка, стоявшего на воздухе над самым омутом.

Я забыл слова, – сказал Безымянный, – как следует воздыхать, повтори, пожалуйста.

Молись как раньше, – помедлив сказал Ангел, – у тебя была мудрая мать.

Он благословил Безымянного и дал ему имя Чумак, что значит почитающий соль. На руках принес Ототил из земли Нод молодую волчицу, потому что волк, как и всякая тварь, не должен жить один. От семени Чумака пошли нынешние волки, а от Полкана считают свой век шакалы и сторожевые псы. Чумак был последним из этого рода, кто разговаривал с Ангелами.

За Каином ходила Милка, беременная молодуха, мужа которой, сказывают, задрал медведь. Мужа нашли в лесу, он был бортник, все сорок локтей его кишок были развешены на елке, как мокрые сети. А в пустом животе лежал сухой пчелиный рой в позеленевших сотах.

Каинова нога долго не заживала. Он еще хворал, когда Милка родила за льняной занавеской крикливого голубоглазаго мальчика с килой. Имя ему нарекли Тихон, чтобы с годами успокоился.

Милка кормила Тихона правой грудью, а левой – Каина. Ночью, когда она ворочалась на полатях, в обильных персях ее слышался плеск молока. Борода Каина стала сладкой, а с губ его молочного брата кормилась дикая пчела, но никогда не жалила. Толковали, это сам Фома-бортник прилетает с того света целовать сынка.

Постоялец подарил Милке бусы из темно-зеленых жемчужин – желчных камней от ста сорока женщин. Милка смеялась, катала бусы по груди и по шее, облизывала толстые губы и прятала в плотно сжатых коленях бездонный пунцовый зуд.

Когда рана затянулась и Каин, хромая, вышел на улицу, птицы покидали родные гнезда ради Едема, куда милосердные Ангелы пускали их на девяносто дней. Каин долго смотрел, как ритмично месят холодные осенние облака их сильные крылья, и думал, что это движение сродни дыханию.

Ночью он изобрел кузнечные меха, а утром устроил первую после Потопа кузницу. Стал делать наконечники для копий и подковы для лошадей, хотя лошадей в деревне еще не было.

Этой осенью он придумал много новых предметов: весы, телегу, межевые камни, чтобы знать, где кончается чья-либо земля.

Мужики со всей Волги приходили к нему за советом по разной артельной нужде, но кузнец помогал только тем, кто соглашался из уважения к мастеру лишиться пальца. Многие из беспалых перебрались в деревню Каина, огородили ее стеной и нарекли Колясин-городом, в честь колеса, которое, по преданию, Каин увидел в кошмарном сне и, проснувшись, успел нарисовать угольком на печке. Поначалу колесо служило образом Всевышнего в земледельческих обрядах, но потом хромой мастер решил осквернить свое изобретение, пристроив его к волокуше.

Тихон во всем помогал мужу Милки, преуспел в ремеслах, но так и не научился смотреть в глаза отчиму. На морщинистом лице Каина мальчику вечно мерещились чудеса: то жук выползет из-под века, то крысиный хвост мелькнет в бороде, то на лбу надуется кровяная шишка. Виной тому, должно быть, была древняя игра теней и огня, что известна всякому побывавшему в кузнице.

У Каина было два голоса. Одним он ухал при каждом ударе молота, как сова, другим – будил по ночам полгорода, как недорезанный хряк, пытаясь выплюнуть многоокое существо из сна. Оно было больше, чем рот, и застревало в горле.

За этот голос Каина прозвали Шальной, но в глаза называли Хозяин.

Милка ходила на улицу простоволосая, муж запрещал ей убирать волосы в косы, справедливо полагая, что коса – та же удавка.

Шесть раз Милка выкидывала похожие на огрызки плоды семени Хозяин а. Они рыбами бились на желтом сосновом полу, задыхались, сворачивались, как улитки. Каин ловил их, пытался согреть во рту или за пазухой, но все напрасно. Он скалился, рычал на жену, грозил раскаленным прутом. Она скулила от страха, терла кулаками глаза.

На седьмой раз Каину явился Ототил в образе ветра в занавеске и заговорил с ним на языке домашних шорохов. Человек слушал, и лицо его менялось.

Без единого звука Адамов пасынок разделся и ушел из города таким же, как впервые появился – голым и окровавленным, потому что кровь единоутробного брата проявилась на нем. Рог сверкал на солнце столь ярко, что ослепли многие зеваки. Одна женщина будто бы видела, как остывший в пыли прошлогодний след всасывается в двупалую ступню обратно, и старый плевок возвращается в рот из придорожной канавы.

Ототил, передавший Каину Второе Проклятие, выдернул из крыла перо и пустил его по ветру, как письмо самому себе. Письмо это будет получено, если проклятый нарушит запрет и вновь приблизится к женщине с запечатанным чревом.

Вскоре после этого Милка стала кричать во сне. Она то ли заразилась каиновыми сновидениями, то ли из сострадания сама приняла их. Первое время колесо исчезало вместе со светом, но к зиме, когда ночи сделались длиннее, сны стали больше, чем явь, Милка распухла, покрылась бурыми волосами, сошла с ума в тело и убежала в лес.

Три года убийца-медведица держала в страхе всю округу, пока не сдохла в ловчей яме на отравленном колу.

Тихону достались в наследство кузница, дудка из рога и каиново прозвище. Среди Шальновых было много славных плотников, купцов и звероловов.

Ангел Ототил стоял на маяке на южном берегу Ладоги и вплетал лунные блики в проблески света – добрый знак для артельных неводников и барж. За ухом у него торчало перо, которое он получил вместе с утренней почтой. Помаил, Ангел сновидений, сидел у него в ногах и рассматривал отдыхающих, что жгли костер на пляже. Марины среди них не было. Она пряталась внутри ангелиды, как игла в яйце, и Помаил держал ее душу за тонкую золотую нить, продернутую в ушко.

Ветер чертил на песке колючими стеблями трав нервные дуги. На Пугаревских высотах тяжело вздыхали корабельные пушки. С маяка был виден Исаакиевский собор и Архангельский пост в фонаре на его куполе.

Помаил перекрестился. Нить, привязанная к указательному пальцу, натянулась, Марина выскочила из сна и, не дожидаясь завтрака, побежала купаться. На коже ее алели отпечатки листьев жимолости и камней из сна.

Солнце поднялось над озером, затмило звезды, Луну и маяк. Ототил передал письмо Хранителю спящих и откланялся. Путь его лежал над водой и заканчивался в Калязине на верхнем ярусе колокольни затопленного монастыря. За неимением монахов, Ототил окармливал рыб, и птицы из дальних сел слетались на его проповедь.

Когда тень маяка коснулась воды, Марина вернулась на пляж. На ней было новое платье, темно-синее с бирюзовыми цветами, но не было лица. Ей показалось, что она видела своего индуса на станции.

На самом же деле Каин три дня боролся с волкоглавым Афирусаилом на мосту через Смоленку и на четвертый – проиграл. В этом бою убийца Вестников растерял все иглы, и разбил фотоапарат. Он был жалок и грязен, дорогу на материк перекрыл могучий Страж, Каин доковылял до Гавани, сел на пароход, и отправился в Африку, где, по его разумению, должны обитать похожие на черных лебедей черные Ангелы.

Помаил был свидетелем этому сражению, но, глядя на Марину, на гречишное зерно, испугался. Отсутсвующее лицо Марины металось над камышовым островом, как белая птица с черными крыльями бровей, и ловило стрекозу красным ртом. Ангел засмеялся на горошину.

Он поднес золотую нить к губам, и Марина пришла в себя. Она легла на песок возле теплого валуна и принялась за роман. Странная книга, – думала Марина, – на сто тридцать страниц – ни одной шутки, а тот дядька на станции, должно быть, узбек-перекупщик, с фотографом у него нет ничего общего. Душа моя раскололась от страха, внутри теперь две сестры: Ада и Рая, они спорят, бранятся, стравливают сердце с разумом.

Пронзительный медный звук, похожий на гром или набат возник далеко на Востоке и полетел на хвостах потревоженных птиц на Запад. Это в горних кончился век, и спящие до его окончания Власти пробудились и теперь хлопали крыльями, стряхивая с них звездную пыль.

Помаил застыл в поклоне, мысли его наполнились благоговейным молчанием. Нить выскользнула из тонких прозрачных пальцев, когда Марина, ослепленная внезапной вспышкой света, нащупала в рюкзаке очки и машинально надела их.

В поселке стучали молотками пьяные плотники, вяло ругались на станции торговки рыбой, мелкая волна облизывала камни. Ничего не изменилось, шумел лес, плакал над разоренной норой зверь, гудела электричка, и только Марина видела, все так, да не так, как оно есть.

Ее руки оказались ожившим песком, который отличался от мертвого единственно тем, что содержал крупинки синего огня.

Зрение ее стало сродни осязанию, она едва не выжгла себе глаза, коснувшись взглядом горячего камня. Осторожно, чтобы не ранить зрачка, она посмотрела из-под руки на других людей и закричала от омерзения и страха.

Вокруг каждого из беспечных дачников кормился целый рой отвратительных тварей. Одни, что питаются бранными словами, ползали по губам, другие прилеплялись к животу и своим дыханием разжигали низкие страсти, третьи – прятались в волосах, выпивая из них краску, прокладывали морщины на лице и бередили прыщи, то есть разрушали красоту, чтобы человек не был подобен своему Создателю.

Прозрачные гады ползли из невских болот на ладожские пляжи и жалили голых людей в пятки, но весьма избирательно, словно читали на ступнях знаки, отводящие яд. Некоторые люди были настоящим гнездилищем змей, каковые входили и выходили из их тел сквозь уши, рот, глаза и уды.

Марина заметила, что ползучие не трогают тех, на ком сохранилось крестильное мирро. На пляже таких, не считая ее, было четверо.

Более сложные бесы летали над головами и плевали в глаза. Люди моргали и терли веки кулаками.

Марина видела семилетнюю девочку: символы четырех из семи смертных грехов уже полыхали на ней. Солнце не давало Марине смотреть выше, она перебралась в тень маяка и там, внутри, подняла голову и увидела Помаила и двух подобных ему.

У одного из Ангелов вместо головы была Книга в тяжелом золотом переплете с семью самоцветными камнями, пальцы другого пылали как десять свечей, третий читал в Книге и кланялся.

Был день, но над осиновецким маяком взошли звезды, и каждая из них представилась Марине поющим Ангелом, который очень далеко и потому самой Песни не слышно, но если прищуриться, можно заметить, как по тонким лучам с небес на Землю катятся слова, ударяются о деревья, людей и рыб и наполняют их жизнью.

Слова были яркие, но не горячие, глаза не жгли. Из-за маяка показалась солнечная корона. Марине представилось, что Солнце – это сверкающая многоокая Сила о восьми крылах. Но видеть этого она не могла.

Женщина стояла на острой грани между тенью и светом, и Археос Иониил, Наместник распростертого над пустотой Севера, заметил, что она теряет равновесие.

16. Корабельное поле

По преданию, на месте Корабельного поля раньше стоял лес, из которого триста лет назад был построен российский флот. Лес этот вышел из одной-единственной шишки, застрявшей еще до Потопа у Иафета в бороде.

Когда воды пошли на убыль и радуга Ветхого Завета взошла в молодых небесах, Ной велел детям сжечь одежды и состричь все волосы на голове, чтобы у них не осталось ничего принадлежащего старому миру.

Рыжая борода Иафета долго плавала по волнам, наконец, зацепилась за корягу и проросла красным смолистым деревом и кипрей-травой.

В ногах у травы еще долго жили зеленые мидии, от жажды створки их раковин приоткрылись, обнажая нежную бело-розовую плоть, что, колыхаясь, напоминала женское лоно. Моллюсков поделили между собой чайки и муравьи, перламутровые раковины достались сорокам.

Когда царские плотники на ста сорока подводах въехали в Корабельный бор, в красных смоляных обелисках сделалось низкое гудение, словно налетел ветер, но ветра не было. Много лет спустя матрос Кошка, раненый в живот турецким ядром, упадет на сосновую палубу и сквозь грохот сражения услышит тот же утробный гул – молитву деревьев.

Весной кипрей запалил на вырубке свои погребальные факела, а легкий вьюнок на античный манер обвил короткие пни. Говорят, что именно тогда над полем появилось серебристое облачко, которое до сих пор не растаяло.

Я стою, задрав голову, посреди поля и своим неофитским глазом пытаюсь разглядеть его, но вижу только тяжелый бомбардировщик, что тянет белую нить по синей глади. Все пилоты, должно быть, мастера вышивать.

Подневольным людям приходится чаще других сталкиваться с чудесами. Осенью 1941-го года на Корабельное поле въехал германский танк. Он должен был занять брод на Оредежи, земля под стальной тушей выгнулась и стала трескаться. Однако, не успев добраться до холма, танк уткнулся в невидимую стену. Двигатель надрывался, траки вертелись, как бешеные, но машина стояла.

Хельмут Фогель, лысый баварец тридцати пяти лет, приказал заглушить мотор и, высунувшись из башни, увидел на броне птицу с головой годовалого младенца. Баварец потянулся за пистолетом, но выстрелить не успел. Птица произнесла по-латыни слово огонь, и танк загорелся. Причем, вспыхнула не солярка, сама сталь.

После госпиталя Фогель вернулся домой и до самой смерти не ел птицы и не брал в руки ничего железного, даже вилки или ключа.

От танка, как от зимнего костра, осталось мокрое место на подмерзшей земле. Сейчас там куст вереска.

А у самой реки, где теперь станица двудомной крапивы, зимой 1880-го года почтальон обнаружил подкидыша. Одеяло, в которое тот был завернут, покрылось платиновым инеем, однако, младенец оказался живым. Ходили слухи, что он лежал на поле четыре дня и все это время кто-то согревал его. Почтальон потому и заметил мальчишку, что над ним поднимался столб теплого сладковатого дыма, замешанного на женском молоке.

Принято считать, что ребенка бросила малолетняя дачница с Ореховой улицы, приехавшая за этим из Петербурга, но на самом деле ребенок приплыл по реке в ледяной лодке.

Чудесная история, случившаяся со мной, отмечена в полевой летописи Кленом. Она не больше других, просто Клен – это и есть моя история.

В белом камне, который я только что перешагнул, спрятан до времени Ромулов волк, и руины Симоновой мельницы по сей день режут воду на прозрачные ленты. Такими лентами мне, полугодовалому, вязали руки, чтобы учился смирению.

Я ухожу с Корабельного поля. В своей старой одежде я чувствую себя движущимся деревом: корни мои проваливаются в пустоту, а в голове закручивается ветер и гудит, как в медной трубе, подражает пригородной электричке.

И вот я уже в ней, сижу на деревянной лавке, смотрю в окно, за которым, как страницы в альбоме Русский пейзаж, меняют друг друга пронзительнейшие картины.

Божия коровка ползет по моей шее, должно быть, чует колонию тли в бороде; старуха в брезентовом плаще перебирает злые корешки в лукошке, электричка своей стремительной тенью подписывает полотно под названием Выходной день в рабочем поселке.

Мы только стали привыкать друг к другу, а путешествие уже заканчивается, поезд прибывает на вокзал. Электричка следует в депо, старуха – на рынок, мы с букашкой – к Марине, на Васильевский.

Сестры дома не оказалось, и я отправился к реке, смотреть, как Капитан Плахин неторопливо чалится к набережной, как студенты-академики рисуют отражения сфинксов в зеленой воде.

На мосту шипел пескоструй, грохотали грузовики. Радуга над опорами была не видна. Курсанты не в ногу брели по обочине, направлялись, судя по сверткам под мышками, в баню. Сопровождавший их офицер заметно хромал. В Румянцевский сад нагнали детей, они шумели, бегали, бросали в фонтан комья земли. Клены в саду отцвели, и земля в у их ног была усыпана зелеными лепестками. Всё куда-то двигалось, имело цель, один я сидел у реки на тесаном камне, не рос, не служил, не зрел – насвистывал себе под нос и горевал лишь об одном – о губной гармонике, что потерял где-то на Араксе.

Когда ветер выстроил из облаков еще один город над закатными крышами, я встал и пошел, толкая перед собой длинную тень, в уличное кафе под липой, где крашеная басмой буфетчица сварила мне маленький по-восточному.

Воздух в кафе был как слоеный пирог, его струи пахли по-разному, но не смешивались, одна в другой не растворялись. Теплый запах речной воды, похожий на дыхание спящей женщины, перечеркивался грубым мазком жженого табака, который так же внезапно обрывался, уступая место модным духам с ароматом ванили.

От этой внезапной перемены моя душа, угнездившаяся было на ночлег, затрепетала и взъерошилась. Ее движения были причиной сладкой боли в сердце, я закрыл глаза, сморщился и сжал кулаки.

Дата добавления: 2015-10-16