Женщина 3 страница

С тех пор он и поет под барабаны прибоя: Свят, Свят, Свят Господь Саваоф.

Историю Рема Самариил принес на исповедь, зажав в кулаке, как грех, но Духовник утешил его: Всякое дыхание славит Господа, но не всякому внемлет Бог.

Волга бежала вдоль воды так долго, что почувствовала, как проходит жизнь. Она остановилась, прислушалась: стучало сердце, билась о берег волна, скрипуче кричала цапля. Волчица легла на песок и задумалась. В целом свете она осталась одна и теперь, когда стала старше, испугалась этого.

Место, где она оказалась, было пустынно и мрачно, даже трава, семена которой разбрасывали повсюду Сим и Хам, еще сюда не долетели. Цапля устало кружилась над отмелью, но лягушки еще не народились, а рыбы, которыми после Потопа кормились чистые и нечистые, поизвелись.

Волчица дремала, кто-то все звал ее в самый омут сна, но идти туда Волга боялась. Она подставила морду волнам, и соленые волны нежно целовали ее. Волге казалось, что сейчас она откроет глаза и увидит мужа. Застрявшим в шерсти волчицы репейником заинтересовался водяной жук.

Светила сменяли друг друга, и время текло из красной сферы в желтую, чтобы ночью вернуться назад.

Волга открыла глаза и увидела, как чайки гонят ей прямо в рот стаю мелких рыбешек. Этой жертвой чайки надеялись задобрить жестокое, пожирающее птенцов божество, за которое они приняли Волгу.

Ветер принес свежую сводку запахов, в заголовке одного из них упоминались лёд, корица и мускус – так пахнет волк.

Она даже разозлилась, почуяв собрата. Волга коротко тявкнула и прошептала охотничье ругательство, услышанное от отца. В этой короткой фразе отрицались все пять волчьих бесов, но волчица перепутала слоги, слова сложились неправильно, вытекли изо рта и отравили место. С тех пор ночлег Волги называют Урмия, что значит оскорбленная земля.

Волчица поднялась и затрусила на запах, за ее спиной дымился песок и меняли рисунок камни. Она бежала без устали, пока не уткнулась носом в теплый бок.

У нового волка еще не было имени, он был уже взрослый, но не умел говорить. Он появился из тени, которую Улисс перед смертью успел оторвать от лап и пустить по воде.

Волга учила нового мужа всему, что знала сама. Она рассказала ему:

- об устройстве мира, который похож на песочные часы: Ад, Рай и двуглавая воронка, где они соприкасаются, порождая ветер, – Земля;

- о чинах Ангельских, числом десять, девять невидимых и один видимый – человек;

- о гадах, что мстят имеющим лапы;

- о белобоких плотоядных рыбах, кормящих своих детей молоком;

- о птицах, совершающих жертвоприношения солнцу, эти смотрят на свет, пока глаза их не обуглятся;

- о Святых деревьях;

- о маке и конопле, травах, не поклонившихся Господу в Третий День.

Она поведала, как по утрам Ной с сыновьями пели молитвы на верхней палубе, и вода на стенах Ковчега превращалась в патоку. Как Иафет о чем-то долго беседовал с Улиссом, путая волчьи и чаячьи глаголы, когда воды уже стали спадать с лица Земли.

Полкан не понимал Волгу, в его теле было слишком много влаги, и слова, попадая в уши, превращались в пар.

В помете, который в срок принесла Волга, суки оказались волчицами, а кобели – шакалами и псами.

Целый год Полкан лежал на тёплой скале и лизал свой хвост. Пищу он отбирал у воронов, а в питье не нуждался. Вкус мертвого мяса будоражил его чутье и короткую память. Только одну добычу он мечтал вкусить неостывшей – человека. Муха напела ему, что мясо того сладко, а кость бела. Интересно, – думал Полкан, – что скажет Волга, когда я поднесу ей в зубах печень Ангела?

Волга видела, что ее дети не похожи на тех, кто метал жребий на священной горе. Дочери не признавали мужей равными себе, и беременели от мелких бесов. Сыновья же, случалось, для забавы резали целый козлиный народ, черви съедали пропитание черного дня, а стая голодала.

Волчица раскаялась, что из чрева ее вышло поганое племя, днем не почитавшее Ангелов, а ночью не приносящее даров Луне. Когда лет ее на земле было тридцать шесть, она ушла на берег моря и там рыдала и выла так, что белуги замолчали, чтобы ее выслушать.

Наконец Полкан решил исполнить задуманное. Он встал на реке Аракс, вблизи того места, где она с ревом проваливается под землю, и стал ждать, когда человек придет к броду. Человек пришел и убил Полкана. Жадный взгляд волка отразился от голого живота Каина и вернулся обратно в глаз, сверкая наконечником из иглы морского ежа.

Волга вздрогнула от знакомого звука струны и перестала выть. Ее голос, подобный сухому ветру, что приносит бесплодие стадам, отделился от нее и качался над водой. Опираясь на ветер, словно на шест, волчица перепрыгнула море, и ей открылась река, полная лотосов, осетров и мелкого жемчуга

Ветер над этой рекой разбивался на тысячу ветерков и на многие голоса гудел в осоке, которая была еще такой зеленой, что не знала Слова Травы и не смела шелестеть в ответ. Река же, сама не имея имени, не могла ее научить.

Волга что-то шепнула реке. Волна подхватила имя, поверхность воды взыграла и заискрилась. Лебедь-кликун сложил из бликов слово и прокричал его.

Так Волга стала второй после Луны волчицей, которая оказалась меньше своего имени.

Вскоре она разродилась последним щенком и без удивления отметила, что это был настоящий волк, похожий на Улисса, Рема и Гера. Волга поняла, что раньше выбрала неправильное место для деторождения, а теперь оказалась в благодатной стране, где женщины могут от дурного семени рожать золотые плоды.

Она вылизала щенка, быстро пропела ему все песни, какие слышала от своей матери, наказала отомстить за отца и тихо преставилась.

Вскоре она узнала, отчего души волков уходят под землю, а человеческие поднимаются в небеса.

Река в среднем своем течении нашла молочную жилу, приложила волчонка к ней и тихо качала. Она знала уже достаточно слов, чтобы сложить колыбельный заговор. Огороды еще не воткнулись в ее берега, и лодки не оскверняли чистоту зеркала. Кроме кутенка, нахлебников у нее не было.

Река медленно двигалась вдоль зеленых холмов и смотрела, как Ангелы столь же неторопливо заканчивают в горних ремонт, прикручивают замки на хляби и раздаивают облака.

10. Аракс

Специальный канон устанавливает порядок прибытия Ангела-послушника в Метрополию. Он должен проследовать по главной улице или по реке, чтобы Хранители города могли убедиться в его дружелюбных намерениях. Этот порядок был введен в те времена, когда Земля была отрезана от Небес адскими заставами. Времена изменились, но канон, как и, скажем, церковную десятину, никто не отменял.

Ангелы соблюдают древний обычай и находят его весьма дальновидным, ведь над рекой не повесишь блестящих сетей-антенн, на воде не нарисуешь богопротивных знаков, которыми теперь помечены некогда славные дома.

Разумеется, никто не наказал бы Руахила, если бы он провел меня по набережной, но Ангел решил дождаться развода мостов, чтобы войти в город подобающим образом. Мы сидели на носу баржи, груженной углем, и терпеливо ждали. Надо ли говорить, что на всей реке никому не было до нас дела.

Я смотрел на город и видел в нем много нового. Так, я понял, зачем на куполах церквей устроены террасы, чему служит шар над Академией и шпиль, что напротив него, над Адмиралтейством. Крылья мостов распахнулись, и судно пошло по реке вверх.

Над первым мостом я приметил бледную радугу. Руахил поспешил объяснить, что это и есть знаменитые Ворота Завета – единственное собственно ангельское сооружение на русском Севере.

В Небесном Воинстве любят эту столицу, – сказал Руахил, – не знаю, как людям, но Ангелам весьма удобно служить в ней.

Я провел по лицу ладонью и сквозь пальцы увидел: Поместный Ангельский Собор на ярусах Исаакиевского, строгие книжники Синода, легкомысленный Гений триумфальной колонны, попирающий змея Александриец. Всюду мне открылись знаки горнего присутствия. Вазы и статуи на крышах только усиливали ощущение обитаемости невских небес. Собиратель Империи, похоже, и в самом деле задумал этот город не для людей. Отсюда и водный простор, привлекающий ветры, и тенистые парки, и смотровые площадки на куполах похожих на маяки храмов.

Мы поднялись до Лавры и там покинули черную баржу. Начало нашего путешествия мне понравилось.

Руахил исчез за оградой, а я остался стоять на деревянном мосту у кладбища и смотрел, как Монастырка переплетает водоросли вологодским узором, готовит приданое своим дочерям, подрясники братии.

Мне в глаз попала ресница, я потер веко пальцем, достал, слизнул и сплюнул в реку.

Никогда так не делай, – сказал кто-то у меня за спиной. Я вздрогнул, наклонился к перилам. Рядом со мною стояла старуха-нищенка. Лицо ее было пурпурным, а глаза лиловыми, как и пуговицы полосатого пальто.

Никому не давай ни волоса, – сказала старуха, – народ сейчас подлый, каждый второй поколдовывает. Я, – продолжала она, – собираю все свое добро с самого детства: зубы, волосы, кожу, ногти, чего там еще. Смерть ведь принимает по весу. Вот пусть и получает вместо меня мешок с дерьмом. Моя бабка уже два раза так делала, жива до сих пор.

Спасибо, – сказал я. Порылся в карманах, нашел там завалявшийся фунт с молодой королевой и протянут старухе.

В ее ладони монета растаяла как ледяная.

Вот так, – сказала старуха, – сделаешь человеку добро, а он тут же тебе и заплатит. И, прихрамывая, ушла.

Едва я начал замерзать, Руахил вернулся, и, сказав, что мне позволили провести ночь в тайном приюте, в опоре моста св. Благоверного Князя Александра Невского. Ангел протянул мне просфору, которую я тут же съел. Показалось, он чем-то встревожен, но спрашивать я не решился.

Тайное убежище походило на монашескую келью. Мебель была из неструганых досок, стены из нетесаных камней. Единственное, что не принадлежало этому миру, – удивительная икона в красном углу. То был образ царя Давида, и от образа исходили не только благоухание и свет, но слышалось тихое пение. Руахил шепотом объяснил, что сам Псалмопевец, сидя под дубом в южных пределах Рая, читает миру кафизмы негасимой Псалтири, и Ангельский хор подпевает.

Я благоговейно внимал музыке. Слова мои пришли в тишину, мысли оставили все земное, я уснул и спал очень долго.

В середине завтрашнего дня, где я, проснувшись, себя обнаружил, хор сменился на гусли. На столе лежали яблоки, ломоть хлеба, стояла миска с медом. Я успел подкрепиться, приложился к поющему образу, и Руахил, возникнув в дверном проеме, приветствовал меня благословением. Его крылья были сложены на груди по-морскому, в виде Андреевского креста.

Мы покинули убежище и по левому берегу, по задворкам водоканала, отправились к самой глубокой и страшной станции метро, где находится ближайший вход в Преисподнюю.

Мы скоро шли вдоль слепых стен, мимо заводов и памятников, когда я почувствовал, что меня нагоняет страх. Оглянувшись, я увидел белую собаку под деревом, пьяного рыбака и свою тень. Я остановился и сказал, глядя в землю:

Объясни, пожалуйста, на каком я свете. Вчера со мной говорила старуха, сегодня я стал, как раньше, отбрасывать тень. Я опять живой. Что случится, если сейчас мы расстанемся.

Ангел Корабельного поля стал видимым для всех посреди набережной Робеспьера. Молчал он недолго, заговорил, голос прятал в шелесте липы:

То, что ты принял за тень – это камень в твоих ногах, он, а не я, тянет тебя к истоку Аракса. Старуха тоже известна многим из нас. Ты можешь уйти, и ничего с тобой не случится, просто так, а не иначе сложится жизнь. Вместе с адамовым яблоком ты получил страшный дар – свободу. Сам решай: cтать синицей в кулаке Господа, или журавлем в Тартаре, на серном руднике, над гнилым колодцем.

На прощание хочу сказать тебе то, что не вычитал, а сам понял за долгую жизнь: свобода есть нелюбовь, потому, что любовь есть служение.

Так сказал Руахил, и голос его был в восемь раз больше, чем дерево, и заглушил пушку крепости. Я коснулся рукой земли, она была теплая и шершавая.

Прости, я боялся идти в метро, – сказал я – но, с другой стороны, мне впервые придется спуститься туда с Ангелом.

И Ангел этот неплохо вооружен, – сказал Руахил много мягче, губами реки, кивнул головой и растаял в мелких игристых волнах.

Мне по-прежнему было страшно, но говорить об этом теперь было нельзя. Я шел медленно, растягивая каждый шаг на составляющие, щурился от солнца, глубоко дышал, а за рекой уже показался стальной штык вокзала с пентаграммой на острие, с которого, как оказалось, и отправляются пассажиры без багажа.

Должно быть, едут в той самой электричке, которая идет без остановок, и тетка противным голосом просит не напирать, отойти от края платформы, чтобы никого не обморозило, не унесло следом. Интересно, откуда же отъезжают те, кому уготовано Царствие Небесное.

На Литейном мосту Руахил вдруг резко остановил меня. Он стал выше ростом, шире в плечах, преобразился. За спиной, между крыльями, у него висел меч, грудь прикрывала золотая кираса, поверх нее был повязан широкий шелковый пояс, на котором ангелиды выткали молитвы, читаемые в опасности. Ангел склонился на Восток, словно принимал благословение. На всякий случай я тоже поклонился и посмотрел в небеса. От края и до края их разрезало одно стремительное перистое облако, похожее на крыло.

Что ты видишь? – прошептал я Ангелу. Он не ответил. Вместо него – Михаил – закричала с правого берега, будто бы обращаясь к приятелю, крашеная девица.

Каков же был Архистратиг, если всего неба оказалось недостаточно для единственного его взмаха.

И тогда я понял, какая сила на моей стороне, и мне полегчало.

Руахил протянул мне кожаную ладанку, я надел ее поверх креста и оказался в плотном коконе сладкого цветочного запаха, которого, видимо, опасаются в тех краях, куда мы направлялись. Этот ладан был с моего поля. Ангел сам варил его. В одной руке у меня сам собой оказался бронзовый ключ, на ладони другой Руахил написал по-гречески пропускную молитву.

Мы подходим к вокзалу. Ангел что-то говорит, да я плохо слышу. В заунывной толпе то и дело возникают знакомые лица: дед, тетка, отец, мать, сестра. Марина задерживается в этом колесе прощаний на мгновение дольше, чем остальные, и я успеваю разглядеть свое отражение в ее совершенном зрачке: я стою, прислонившись спиной к стене у входа на станцию, и сквозь поры мои сочится женское молоко, которое я когда-то всосал.

В бороде моей барсуки рыли норы, рыбаки сидели на веках и вытаскивали зеркальных карпов из подернутых ряской глаз, на лбу лежали долгие гряды зимней капусты, и эта вязкая минута тянулась до тех пор, пока не лопнула. Руахил властно взял меня за руку, и мы вошли в подземку.

Ангел исчез на всех частотах, кроме осязания. В одной руке я держал его теплую ладонь, а в другой – холодный ключ от лодочного сарая. Со стороны казалось, будто человек сжал кулаки от страха и что-то бормочет, тревожно озираясь по сторонам.

Мы долго стояли на платформе, Руахил все ждал помеченного знаком смерти поезда. Наконец, поезд пришел, мы сели и ехали, наверное, трое суток, я потерял счет станциям, перестал их узнавать. Вагон давно опустел, а мы все мчались, то выскакивая на поверхность, где была дождливая ночь, то снова влетая в тоннель. Лампочки на потолке притихли, малодушно замигали, и вскоре совсем погасли. Мы ехали в первобытом мраке и казалось, что поезд стоит, а пространство мчится сквозь нас, как зимний западный ветер сквозь лес, ломая деревья.

Когда тьма сделалась густой, словно нефть, и стала мешать дыханию, в ней сначала осторожно, а потом всё звонче и решительней заявил о себе новый источник света. Над головой Руахила живым солнечным диском зажегся нимб. Разогнать темноту он, конечно, не мог, но та перестала наглеть и теперь не бросалась с потолка, а подползала на брюхе.

Поезд замедлил ход. Редкими огнями мелькнула станция, в низких небесах громоздились не то горы, не то грозовые тучи. По их кромке тянулась тонкая багровая кайма.

Приехали? – спросил я.

Еще нет, – отвечал Ангел.

Голос его качался как маятник.

Это Старая Таможня, а там, – Руахил указал рукой на горы, – Большой Барьер, что отделяет Белый Свет от Преисподней.

Ангел продолжал говорить, и в окне напротив возникали бледные картины, в какие складывались его ожившие слова:

От Вселенской войны до Первого Пришествия в этих горах стояло едва ли не все Ангельское ополчение. Нас по пояс заливало магмой, по грудь засыпало пеплом, и в каждую голову летело шестьсот стрел. Но мы смеялись и пели, потому что Бог был с нами, более того, Он был среди нас, стоял в строю безымянным Ангелом, и когда взбесившийся Ад брал нас за горло – одним мановением века Он осаживал зверя и загонял его в логово.

Эти горы изрыты воронками, подкопами, руслами высохших рек, что твой сыр. Здесь в одной из пещер живет Ангелика, дочь Гевила. Она пыталась устроить на Рифе женский монастырь, но людям тут невыносимо. Сестры ушли, она осталась одна. Раз в неделю Хранитель приносит ей воду и гречневую крупу, от всего остального она отказывается.

Поезд заскрипел тормозами, задрожал, останавливаясь.

Встань, ключ возьми в рот, руки сложи на груди, на вопросы не отвечай, предоставь это мне, – сказал Ангел.

На перроне показались алые нимбы Стражей, из соседнего вагона раздались приглушенные голоса. Говорить не пришлось, Сторожа переправы проследовали мимо, мы вышли из вагона и оказались на узком пирсе, молу, который и служил платформой. Мол уходил далеко вперед и терялся во мгле. Бетонные бока его лизали мелкие пенистые волны, пена была тягучей и желтой, напоминала слюну.

Руахил минуту помедлил, сложил ладони домиком, так, чтобы внутри образовался правильный треугольник, поднял руки над головой и пошел вперед. Весь остаток ночи мы шли, и ветер несколько раз менялся – то дул в лицо, препятствуя ходу, то кричал что-то в левое ухо, плевался, то толкал в спину, как конвоир ослабших арестантов.

Я хотел было выплюнуть ключ, он мешал мне дышать, но Руахил запретил. Постепенно из тьмы проявились еще более плотные сгустки чёрного и образовались высокие стены. Теперь мы переступали по ветхой ниточке, натянутой посреди реки в тесном ущелье. Река нервно трясла мордой, билась о мол лбом.

В темных волнах мне мерещились хищные гады и рыхлые, словно булка, тела утопленников. Наконец, Руахил остановился. Мол кончался маленькой башенкой, расшатанной штормами. На мачте, что торчала из острой крыши, болтался разбитый фонарь. Ангел опустил руки, отряхнулся как птица, и вытащил у меня изо рта теплый ключ.

Замок сухо щелкнул, дверь тяжело заскрипела, и мы вошли внутрь башни, которая использовалась как элинг.

Здесь Ангел позволил мне отдохнуть и переодеться, а сам, засветив нимб, отправился выбирать лодку. В шкафу я нашел парусиновую робу и широкие рыбацкие штаны на лямках. В карманах робы были: осколок камня, восковая свеча, раковина, сосновая шишка и рыбья чешуя.

Руахил остановил свой выбор на крепкой смоленой шлюпке, он удостоверился в исправности руля, проверил уключины, нашел в углу бочонок каната и якорь. Затем поднялся по шаткой лестнице на второй этаж и принес оттуда мешок сухарей и оплетенную ивовым прутом бутыль с кагором.

Когда мы спустили лодку с подветренной стороны мола, Ангел заметил в ней течь. Он, как ласточка, скатал из земли и слюны шарик, замазал щель, прошептал осушительную молитву, и вода из лодки ушла. Я зажег свечу от ангельского нимба и, вернувшись в башню, поставил ее на божницу перед образом неизвестного мне святого.

Сейчас мы в устье Аракса, – сказал Руахил. – Нам на счастье, реки текут здесь не как у людей, но от устья к истоку. Если ветер будет попутным, доберемся быстро. Правда, быстро в этом краю не означает легко.

Мы оттолкнули лодку от мола и отчалили, мое зрение судорожно цеплялось за огонек в окошке башни, пока вокруг не сомкнулась тьма.

Течение подхватило наш челн и понесло по черным венам Аракса к самому сердцу ночи, которое грозно предупреждало о себе глухим монотонным ревом.

Тьма следовала за нами, повизгивала, обжигаясь о нимб, но раны ее быстро затягивались. Мое внимание привлек ручей, наполненный зеленоватым фосфорным светом, что сбегал со скалы, не смешиваясь с потоком, пересекал реку и терялся в расщелинах другого берега.

Это граница, – Ангел, как обычно, предупредил вопрос. – Все, мы в Преисподней.

Не было ни поста, ни стражи, но что-то сильное, древнее, опытное ощупало меня, словно слепой баянист пробежался по кнопкам снизу доверху. И кости мои застучали от омерзения и страха о мембрану живота, как барабанные палочки. Руахил закрыл лицо крыльями, мы входили в теснину, где вода бурлила, словно объелась извести. Мы неслись по хребту реки, где волны противоборствующих берегов разбегались, сшибались и падали, выплевывая липкие кровавые брызги. Ангел встал на одно колено, вытащил меч и следил, чтобы кто-нибудь не прыгнул в лодку с моста, очертания которого были уже различимы во мгле.

На гранитных опорах тускло мерцали звезды, такие же, как на шпиле вокзала. Это меня тревожило, я вообразил себе:

Есть такие люди, что всю жизнь горбатились, строили дороги, копали метро, их руки вытянулись до земли, лица почернели от грязной работы. И вот они умерли утомленными, а их тут же заставили наводить мосты в Аду. С одной стороны, так им и надо, но с другой – те из рабочих, чьи постройки не рухнут, когда падут от великого землетрясения языческие города, достойны снисхождения Судии Настоящего.

У моста волны совсем ошалели, лодку стало заливать, я лежал на руле и не успевал вычерпывать. Руахил мечом нарисовал круг на воде и запретил волнам касаться борта. Вокруг лодки образовалось как бы масляное пятно, от которого волны отшатывались. Мы влетели под мост и покатились по скользкой трубе, как бобы по гусиному горлу.

Что там в конце? – прокричал я, чтобы Ангел услышал сквозь шум воды. – Может, какая-нибудь турбина?

Ангел пожал плечами, и я приготовился к худшему. Нас тряхнуло так, что в шлюпке что-то хрустнуло, труба сделала небольшой поворот, и мы шлепнулись на воду. Горы остались позади, река разливалась, широко раздвигая берега, и, всхлипывая внезапной волной, успокаивалась.

Это малый вход в Тартар, – сказал Руахил, – таких много, почти в каждом городе.

Ангел вытер меч шелковым поясом, вложил в ножны. Ветер призывно гудел в его крепком пере. Руахил встал, потянулся, расправил крылья и сомкнул их над головой, как парус. Крылья наполнились ветром, и шлюпка легко побежала по темной воде.

Берега были пустынны, и в утренних сумерках дюны, что мерещились на правом берегу, казалось, ничем не отличались от пологих холмов левого. Я потянулся к бутыли, Руахил, одобрительно кивнув, сказал:

Помяни Ангела Рахваила в вечерней молитве, это из его запасов.

Вино было теплым и густым как мед. Я согрелся, закрепил руль и уснул на скамье. Во сне ко мне приходили незнакомые люди, диктовали на разных языках адреса, телефоны, записки. От их прикосновений меня пробирал мороз. Я заставил себя проснуться, чтобы кошмар кончился.

Когда я открыл глаза, в Аду уже вставало солнце. Оно взошло на Западе, и поднимаясь в зенит, остывало, из красного становясь лиловым. Казалось, оно не только не греет, но источает холод.

По милости Господа, – сказал Руахил, – солнце светит всем. Он сидел у руля, на крыльях его блестел иней. Я осмотрелся и был поражен открывшимся видом:

Справа лежала ледяная пустыня, поземки, переплетаясь, как голодные похотливые змеи, сползали с блестящих белых холмов к ледникам цвета сепии. Слева – пустыня песчаная, трубы заброшенных заводов торчали из красноватых дюн, как ребра из китовой туши. А посередине, плавно изгибаясь, текла река.

Так много места, – прошептал я.

Этот Свет больше Белого, – отвечал Ангел, – он должен вместить триста шестьдасят пять поколений, вымерших на Земле. Там, – Руахил указал рукою на волнообразные морены ледника, – магометане, их Архангелов Исрафила и Азраила мы приветствуем по девятому чину, они не могут приказывать нам.

Здесь, – рука его скользила по унылому пляжу, где валялись колосники и обломки стен красного кирпича, – христиане. Имя нашего Архангела Смерти не произносится, оно – молитва, призывающая его. Иногда над этим враждебным берегом пролетает и сам Уриил – Архангел Раскаяния, этот слышал так много чудовищных исповедей, что ослеп от слез сострадания. Господь дал ему молодого поводыря Мафусаила. Оба они – в трауре все дни, кроме Рождества и Пасхи. Говорят, даже бесы плачут при виде их, столь горька ноша в сумах этих Ангелов.

Тут всегда ветры, – заключил свою речь Руахил. – От Первого Дня ветрам завещано искать Равновесия, но на границе Ада и Джаханнма его попросту нет.

Я смотрел, как ветер, спущенный с цепи гор, метет снега правого берега, как разбиваются волны Аракса о ледяные торосы, и мне стало жаль мусульман, при жизни избалованных земным изобилием и небесным теплом.

Наш берег выглядел куда привычней – песок, битое стекло, кучи шлака, обожженная кислотой земля.

Я давно подозревал, что прогресс затеяли бесы, чтобы вырубить леса – последнее праведное племя – и сжечь нефть, в которую наряду с папоротниками и ящерами входит, например, прах Авеля. Из Земли, подобной Едемскому саду, они устроили Тартар.

На Белом Свете нет, скажем, святых волков, но есть святые деревья. Например, Едемская яблоня, Мамрийский дуб и Честное Древо.

Демографическим взрывом бесы сформировали армию, по числу превосходящую, наверное, весь Девятый чин. Теперь так мало покойников, одни мертвецы, которых готовят к решающей битве.

Заводы внезапно кончились, река совершала поворот, обтекая огромный заболоченный кратер – море Гагарина. На левом берегу показался маяк, казалось, он был обитаем. На веревках сохло ветхое белье. Игрушка – крылатый конь – еще качалась на мостках. Я вопросительно поглядел на Ангела, Руахил развел руками, сейчас он видел не больше моего и ничего не знал о хозяевах.

Над берегом пронеслась крикливая птичья стая.

Эти тоже идут в Ад, – удивился я.

Нет, – сказал Руахил, – они хоть и прилетают сюда, но всегда возвращаются. Я слышал песню о том, что где-то на островах в море Спокойствия обитает Большая Птичья Мать – их родовой Ангел – она баюкает мертвых птиц и хоронит их в яйцах. Эти – чистые существа, их облик, случалось, принимали и Те, Кто выше нас.

А волки? – спросил я.

Не знаю, – был мне ответ, – их принято опасаться.

Болото на нашем берегу вскоре обернулось выжженной степью, горячее дыхание одного берега касалось прохладного лба другого, воды между ними кружились и шипели, призывая туман.

Где же грешники? – наконец спросил я – тут сплошная пустыня.

Во-первых, - отвечал Ангел – по молитвам Богородицы от Пасхи до Вознесения грешникам дают отдых от работы и мучений, а во-вторых, преисподняя огромна, и Аракс – не главная река этого мира. В главных текут не вода, но кровь, магма и человеческий жир. Мы ведь с тобой православные, грешную кровь нам вкушать нельзя.

Можешь ли ты получить Восьмой чин? – спросил я, пользуясь тем, что Ангел мне отвечает. – Скажем, если совершишь какой-нибудь подвиг, например, обратишь кого-нибудь из этих? – указал я на чешуйчатую спину, что мелькнула в воде.

Кто-то сотворен овцой, кто-то – пастырем, – сказал Руахил, – и поменяться местами нельзя.

Мы замолчали, и я посмотрел на небо, которое затянуло одно огромное облако, пупырчатое как плацента. Берега постепенно сдвигались, даже облако стало ниже. Наша лодка плыла словно бы внутри лежащей на боку пирамиды, в вершине которой, видимо, и находился исток тёмной реки.

На второй день пути мы увидели всадников. Отряд сабель в двадцать –кони черные, седоки в красном – замер на белом берегу. Я знал, что с правой стороны никто не посмеет вредить нам, но все равно испугался. Благодатный ветер был спокоен, как индеец в боевом оперении, только слова молитв на его поясе вспыхнули в рассветной темноте.

Дата добавления: 2015-10-16