Доклад лауреата Большой золотой медали им. М.В.Ломоносова академика А.А.Зализняка

http://www.ras.ru/news/shownews.aspx?id=f9737a33-2729-4ff0-992f-b82e2a400b42&_Language=ru

Прежде всего, я благодарю Академию наук за высокую честь, которой я удостоен.

Правда, будучи лингвистом, следовательно ценителем точности слов, я хотел бы дать два маленьких уточнения к той официальной формулировке, которая в каких-то момента, может быть, не вполне однозначна.

Речь идет о «Полку Игореве», где сказано за доказательства аутентичности (то есть подлинности этого произведения).

Первое уточнение состоит в том, что слово доказательство здесь нельзя понимать в том смысле, как оно понимается в математике. Это более слабая вещь. В действительности это не более чем высоко вероятное рассуждение.

Второе замечание касается формулы за доказательства подлинности всего произведения.

К сожалению, такая формулировка по правилам русского языка имеет два значения, из которых для меня одно приемлемо, другое – нет.

Первое значение за решение научной проблемы, является ли данное произведение подлинным или поддельным. Именно это понимание является для меня приемлемым.

Второе значение, которое, к сожалению, легко может придти на ум, состоит в том, что за решение этой проблемы именно в пользу подлинности.

Хочу надеяться, что Академия наук, как главная в нашем обществе поборница, хранительница и защитница собственно научного, а не конъюнктурного подхода к оценке каких бы то ни было рассуждений, имела в виду это понимание.

Перехожу к основному докладу, посвященному краткому изложению проблемы берестяных грамот и истории русского языка.

Среди множества замечательных находок Новгородской археологической экспедиции, руководимой с 1932 г. А.В.Арциховским и далее с 1962 г. В.Л.Яниным, имеется одна, которая положила начало новому этапу изучения древнего периода истории русского общества и русского языка.

Такова была находка летом 1955 г. первой древнерусской берестяной грамоты. С тех пор фонд берестяных грамот ежегодно увеличивается. В настоящее время число берестяных грамот, найденных в Новгороде, приближается к 1000. Пять дней назад найдена грамота № 962 – великолепный, прекрасно сохранившийся документ ХУ в. из девяти строк. Около 100 грамот найдены в 11 других городах Древней Руси, в том числе 3 грамоты в Москве. Все они относятся к Х1-ХУ вв., т.е. первой половине тысячелетней письменной истории русского языка.

Подавляющее их большинство - частные письма.

Значение берестяных грамот для истории русского языка определяется как их древностью, так и тем, что в отличие от большинства других древнерусских текстов письма на бересте дошли до нас в оригиналах, а не в позднейших списках. Но особенно важно то, что берестяные грамоты непосредственно отражают живой язык их составителей, и этим отличаются от подавляющего большинства традиционных памятников Х1-ХУ вв.

Следует учитывать, что книжным языком Древней Руси был церковнославянский, а не собственно древнерусский. Именно на нем написаны церковные памятники и литературные сочинения. И даже Летописи (хотя они намного ближе к живому языку) в значительной мере подчинены его нормам.

В отличие от этих памятников берестяные грамоты писались в связи с сиюминутной деловой необходимостью и были рассчитаны на одного единственного адресата, каковым чаще всего был член собственной семьи, сосед или деловой партнер.

После прочтения грамота, за редким исключением, была уже не нужна, уничтожалась или выбрасывалась. В этой ситуации у писавшего не было стимула использовать какую либо более престижную форму языка, чем живая разговорная речь. Соответственно, не было языковой самоцензуры. Поэтому мы находим в берестяных грамотах отражение живого древнерусского языка.

Живой язык, звучавший на обширной территории древнерусского государства, не был полностью единым. Некоторые элементы диалектных различий известны давно. Например, было известно, что на севере существовало т.н. «цоканье - неразличение ц и ч, тогда как на юге ц и ч последовательно различались.

Предполагалось, однако, что в Х-Х1 вв. количество таких расхождений было ничтожено. Почти все языковые различия между языками и их диалектами, наблюдаемые ныне на восточно-славянской территории, традиционно расценивались как поздние, возникшие не ранее эпохи распада Киевской Руси, а не редко и много позднее.

Древних документов, написанных на каких-либо местных диалектах, не было. Судить о явлениях диалектного характера можно было только на основании ошибочных, с точки зрения обычных норм, написаний изредка проскальзывающих в книжных памятниках.

Открытие берестяных грамот создало совершенно новую ситуацию. Оказалось, что большинство этих документов написаны непосредственно на местном диалекте – древненовгородском.

Значение берестяных грамот для истории русского языка осознавалось постепенно. По мере роста числа грамот и по мере признания их достаточно показательными в лингвистическом отношении документами.

Слайд

Важнейшим этапом на этом пути было открытие самого принципа записи слов, лежащего в основе берестяной письменности. Дело в том, что в берестяных грамотах текст выглядит не так как в традиционных русских памятниках. На первый взгляд он просто полон буквенных ошибок.

Например, запись, которую, если читать буквально, то получится что-то вроде «присолало моньсле» в действительности должна быть на уровне традиционных древнерусских памятников записано так, как написано внизу грамотно «присылал мне соль» в современном языке.

Внешне это выглядит, как 6 буквенных ошибок в трех словах. Именно такое впечатление и сложилось у большинства исследователей после открытия первых берестяных грамот.

В течение двух-трех десятилетий эта точка зрения была всеобщей. В работах этого периода в изобилии встречаются такие оценки, как неумелость, неопытность, малограмотность. Соответственно, наталкиваясь на непонятное место в берестяной грамоте, интерпретаторы легко допускали, что причина здесь в малограмотности писавших и пытались просто угадать, что автор в действительности хотел записать. Понятно, сколь легко это приводило к превратным прочтениям и произвольным толкованиям.

Однако по мере накопления материала, все яснее обнаруживались факты, противоречащие этой точке зрения. Так, если бы перед нами были простые ошибки по грамотности, то следовало бы ожидать буквенных смешений самого различного рода. Скажем, «е» и «и» по сходству звучания; или «и» и «н» по сходству начертания и т.п.

В действительности же абсолютное большинство наблюдаемых буквенных смешений везде приходится на одни и те же четыре пары букв. А именно: «ер»- ныне называемый твердым знаком и оерь – ныне называемым мягким знаком и «ять» и «е», «ц» и «ч».

Есть множество берестяных грамот, где наблюдаются эти четыре типа смешений или хотя бы некоторые из них. Но при этом нет ни единого отклонения от нормы в употреблении всех остальных букв. Более того, нередко в таких грамотах строго соблюдены некоторые тонкие орфографические правила, требующие специальной выучки, безусловно, отсутствующей у малограмотных. Например, правила распределения букв – ой омега и т.п.

Все это указывает на то, что перед нами не ошибки по малограмотности, а результат применения несколько иных, чем в традиционных памятниках, правил употребления букв. Эти особые правила можно назвать правилами бытового письма. Тем самым было выявлено существование так называемой бытовой графической системы, которая в нескольких, вполне определенных пунктах отличалась от книжной системы. Например, в этой системе буквы «ер» - твердый знак и «о» считались эквивалентными. То есть могли свободно употребляться одна вместо другой. Аналогично «ерь» и «е». Легко видеть, что ровно этим и отличаются два способа записи, продемонстрированной на экране.

Знание этих правил позволило осознать, что авторы берестяных грамот, в рамках усвоенной ими системы письма, были вполне грамотны и обычно писали свои послания внимательно и аккуратно. С этого момента закрылась дешевая возможность истолковывать темные места грамот просто как результат каких-то ошибок их авторов. Стало ясно, что для таких мест необходимо упорно искать такое решение, которое не предполагает прямых ошибок писавшего. Пересмотр начальных прочтений во многих случаях приводил к немалым сюрпризам. Нередко то, что выглядело как ошибка писавшего, оказывалось как раз ключом к ценнейшей новой лингвистической информации. Ограничусь одним примером, но очень важным.

(Изображение 3).

В одной из самых древних берестяных грамот № 247 (целиком она показана сверху, с такого расстояния ничего не видно, далее показан ее фрагмент, левая верхняя часть и, наконец, прорезь этого же фрагмента, где выписаны только сами буквы). Эта грамота относится к Х1 в., вероятно, ко второй четверти. То есть принадлежит к самому раннему периоду русской письменности.

(изображение 4)

В этом документе имеется строка, которая в первоначальном издании грамоты была изображена на слова так:

(«ять» я буду читать как «ийя», примерно так, по-видимому, и звучал в то время): о замке киэлия, двери киэлия, господарь внетяжия недиэрия». Соответствующая часть перевода была такова: «А замок кельи, двери кельи, ее хозяин бездельник». При таком переводе текст выглядит не как правильная фраза, а как нагромождение слов без синтаксической связи.

Далее, если отрезки «киэлиа», «киэлиеа» действительно «кельи», то писавший сделал три ошибки в пятибуквенном слове, потому что правильное написание было бы «келья» - к, е, л, ь, ять. И общий смысл документа тоже остается практически не понятным.

Все это вполне соответствует мнению о том, что авторы берестяных грамот писали обрывки фраз, почти не связанные друг с другом и состоящие из слов, записанных с массой ошибок.

И вот поиск решения, которое не предполагало бы ошибок писца, привел к поразительным результатам. Оказалось, что текст в действительности делится на слова совершенно иначе и при этом не содержит ни единой буквенной ошибки, имеет безупречный синтаксис и ясный смысл.

(изображение 5).

Здесь прежнее чтение и поправленное чтение.

Поправленное чтение оказывается таким: «А замке киэли, а двери киэлии, а господарь в нетяжье …» С переводом: «А замок цел и двери целы и хозяин по этому поводу иска не предъявляет». Стало понятно, что это фрагмент сообщения о некоем юридическом конфликте, посланного какому-то высокому представителю новгородской администрации. Некто был обвинен в краже со взломом. Однако сообщение о взломе оказалось ложным, и замок, и двери помещения были целы. В продолжение этого текста автор грамоты требует наказания для обвинителя.

Разумеется, невозможно разбирать все детали этого ново го прочтения. Я отмечу только главное. Обнаружились формы «киэле» со значением «цел» и «киэлие» со значением «целый», где на месте обычного древнерусского корня «цел» выступает неизвестный ранее вид этого корня «киэл». Заметим попутно, что необычное окончание «е» в одном случае и «ие» в другом случае в формах «киэле» и «киэлие» оказались совершенно правильными для диалекта Древнего Новгорода.

Обнаружение форм «киэле» и «киэлие» в древненовгородском тексте означает нечто гораздо большее, чем просто улучшение интерпретации одной грамоты.

Научная проблемка здесь такова. В древнейшей дописьменной истории славянских языков важную роль играют фонетические процессы, так называемые палатализациями. Палатализация заднеязычных согласных – к, г, х – это превращение их в шипящие – ч,ж,ш. или в светящие – ц,з,с позициями перед передними гласными. То есть – и, э, или близкими к ним. Например, переход в сочетании «Ки» в «чи» или в сочетании «ки» в «ци».

(Изображение 6). Согласно общепринятой в словистике концепции в истории прославянского языка, в некоторые моменты отдаленного прошлого произошла так называемая первая палатализация. А именно, с позицией перед «и» и «э» согласные «к», «г», «х» превратились в шипящие – т,ж,ш. Следствием этого являются до сих пор, например, современные русские чередования типа «рука», но «вручить», «друг», но «дружить», «сухой», но «сушить».

Много пользы, когда в языке, в силу некоторых изменений в системе гласных, появились новые передние гласные «ять», а именно «ять» и новое «и», произошла так называемая вторая палатализация. К.г,х – на этот раз перед передними гласными «ять» и «и» превратились в свистящие – ц,з,с. Отсюда, например, чередование типа «рука», но «на руцэ», «нога», но «на нозе» в древнерусских литературных памятниках. Или современный украинский – «рука», «на руси», «нога», «на нози». Отсюда же, например, современные русские слова – целый, цедить, серый – из существовавших некогда «киэлый», «киидите», «хиэрый».

Важно подчеркнуть следующее, коль скоро обе эти палатализации произошли еще в прославянском языке, то есть до его разделения на отдельные славянские языки, то результаты этих двух палатализаций должны присутствовать во всех, без исключения, славянских языках и диалектах.

Здесь необходима однако одна существенная оговорка. В современном русском языке, в отличие, например, от украинского, в склонении существительных нет следов второй палатализации. Мы говорим «рука» и «на руке», «нога» и «на ноге» с сохранением «к» и «г».

Значит ли это, что в истории, точнее в предыстории, русского языка не было второй палатализации? Нет, не значит. Ведь в русском языке все же есть слова «целый», «цедить», «серый» и т.п., где эффект второй палатализации присутствует.

А чередование в склонении, то есть на стыке основы и окончания могли быть в ходе истории устранены в силу так называемого выравнивания по аналогии, то есть замены, скажем, прежнего руЦi на более новое руКе, построенного вновь по аналогии с другими формами того же слова, а именно: руКа, руКу, руКою и т.д. То есть в этом пункте в принципе был возможен такой ход событий, который можно назвать эволюционным зигзагом. Древнейшее руКе изменяется в силу второй палатализации в руЦi, в затем это руЦi как бы возвращается в силу аналогии к виду руКе.

А как обстоит дело в древненовгородском диалекте? Материал берестяных грамот с полной ясностью показал, что на стыке основы окончания эффект второй палатализации здесь отсутствует. Даже в самых древних берестяных грамотах регулярно выступают формы без чередования. Например, луга на луге, отрок на отроке и т.п.

Таким образом, в этом пункте в древненовгородском диалекте уже в ХI веке ситуация была такой же, как в современном русском языке. Но в вопросе о том, происходило ли когда-либо в этом диалекте вторая палатализация, это все же мало что дает, поскольку и в данном случае, в принципе, можно предполагать наличие эволюционного зигзага.

И вот на этом фоне обнаруживается существование документа Х1 века, а именно грамоты 247, где содержатся формы «кълыи и келии». Их кардинальное отличие от примеров типа на отроке состоит в том, что К вместо ожидаемого Ц здесь находится не на стыке основы с окончанием, а внутри корня. А внутри корня выравнивание по аналогии невозможно. Ведь руЦi как бы вернуться к прежнему виду руКе только потому, что оно уподобляется формам руКа, руку, рукою, руками и т.д., где К сохранено.

Если же корень кълыи превратился в цел, никаких форм с К уже более не осталось. То есть нет никакой движущей силы, которая могла бы вернуть корень к виду Киел. Это значит, что Киел, засвидетельствованное грамотой 247, не может быть результатом эволюционного зигзага. Оно может быть только прямым продолжением древнейшего состояния. Иначе говоря, древненовгородская Киел просто никогда не испытало второй палатализации.

Но, как известно, главный принцип исторической лингвистики состоит в том, что фонетические изменения носят всеобщий, а не избирательный характер. Если второй палатализации не было в корне Киел, это значит, что ее не было в древненовгородском диалекте вообще.

Разумеется, это означает также, что на стыке основы и окончания в древненовгородском диалекте в действительности тоже не было никакого эволюционного зигзага, формы типа на отроке просто никогда не имели здесь вида на отроЦе.

Следует сказать, что открытие форм кЪлыи и Киеле в берестяной грамоте № 247 было не первым свидетельством отсутствия второй палатализации в новгородской зоне. Уже в 1960-ые годы выдающийся диалектолог Софья Менделевна Глузкина, опираясь на современные диалектные данные, выдвинула гипотезу о том, что в северо-западных русских говорах процесс со второй палатализации никогда не было. Эта гипотеза была основа в первую очередь на том, что в данной зоне отмечены корни «киеф», «киед», «киеп», в частности, в словах «киефка», «цевка», кедить, цедить, киеп, цеп и ряд других, где древнее кЪлыи сохранялось без перехода в Ц.

К сожалению, гипотеза Глузкиной не получила признания у славистов, она слишком резко противоречила традиционным представлениям.

Противники этой гипотезы пытались объяснить, что К в корнях «киеф», «киеп», «киед», не как сохранение древнейшего состояния, а как побочный результат некоторых диалектных фонетических процессов относительно позднего времени – ХУ-ХУШ веков.

Открытие форм «кЪлыи», «Киеле» в подлинном документе Х1 века оказалось в этом споре решающим. Стало ясно, что корни «киеф», «киеп», «киед» должны были точно так же, как и корень «киел» иметь именно такой же вид и в Х1 веке. И тем самым гипотеза Глузкиной получила решающее подтверждение.

После открытия формы «кЪлыи» были обнаружены и некоторые другие примеры такого же рода. В частности, в берестяной грамоте № 130 было выявлено слово «хЪрый», означающее «серое, небеленое сукно», сермягу, слово, производное от «хЪрый» - серый, опять-таки без эффекта второй палатализации.

Точно также были обнаружены производные от корней «хиед» - седой, «гвиез» - звезда с тем же отсутствием эффекта второй палатализации.

Вывод о том, что в древненовгородском диалекте вообще не было процесса второй палатализации, оказывается чрезвычайно важным для истории не только самого этого диалекта, но и древнерусского языка в целом и даже для всей славянской языковой семьи в целом.

Прежде всего, существенно то, что данные особенности отличают древненовгородский диалект не только от всех остальных восточнославянских, но и вообще от всех прочих языков и диалектов славянского мира.

Коль скоро имеется славянский диалект, а именно древненовгородский, в котором вторая палатализация не осуществилась, значит, традиционное положение, которое считалось уже незыблемым, что этот процесс произошел в прославянском языке, то есть в эпоху полного языкового единства всех славян, неверно.

Очевидно, дальние предки новгородцев каким-то образом отделились от остальных славян раньше, чем произошла вторая палатализация. Когда этот процесс происходил, они уже были в изоляции, и он на них не распространялся.

Далее, это означает, что неверно традиционное положение о том, что существовал совершенно монолитный провосточнославняский язык, внутри которого диалектные различия стали появляться лишь по мере расселения восточных славян по обширной территории.

В действительности уже в момент появления славян на будущей восточнославянской территории полного диалектного единства между ними не было, а именно древненовгородский диалект отличался от прочих восточнославянских, по крайней мере, тем, что в нем не было второй палатализации.

Но, кроме того, берестяные грамоты показали, что он отличался от них также и рядом других черт. Здесь, конечно, уже нет ни возможности, ни необходимости их рассматривать конкретно.

Таким образом, внутри восточнославянской зоны имелось очень древнее противопоставление, по крайней мере, двух диалектов – северо-западного, то есть проновгородско-псковского, и юго-восточного, который можно условно обозначить, как прокиевско-суздальский.

Соответственно, следует предполагать, что славяне пришли в новгородскую зону не с юга, как обычно считалось, а непосредственно из древнейшей зоны обитания славян. То есть это была иная волна миграции, чем та, которая привела к заселению среднего Поднепровью.

Далее. При систематическом анализе корпуса берестяных грамот обнаружился следующий неожиданный факт. Оказалось, что специфические новгородские особенности представлены в грамотах Х1-ХП веков более, а не менее последовательно, чем в грамотах Х1У-ХУ веков. Неожиданность здесь в том, что такое соотношение резко противоречит традиционной схеме, согласно которой первоначально совершенно единый древнерусский язык в дальнейшем распадается на диалекты, различия между которыми с течением времени возрастают.

Древненовгородский диалект, наблюдаемый на протяжении Х1-ХУ веков на материале берестяных грамот, развивался явно не так. В начале письменной эпохи мы застаем его уже в виде вполне самостоятельного диалекта, характеризующегося целым рядом четко выраженных специфических черт. В берестяных грамотах этого периода господствует собственно древненовгородские формы. А, между тем, в грамотах Х1У-ХУ веков представлен уже менее чистый диалектный тип. Заметное распространение получают черты, свойственные центральным и восточным русским говорам.

Таким образом, в ХI-ХV веках, вопреки традиционным представлениям, между древненовгородским диалектом и диалектом ростово-суздальским, позднее московским, наблюдается, по крайней мере, в наиболее существенных чертах процесс сближения, а не расхождения.

На протяжении ряда веков происходит взаимопроникновение элементов этих двух основных диалектов. Так, в частности, новгородский диалект под влиянием центрально-восточного со временем утрачивает целый ряд своих специфических черт. Например, исчезают все слова с корнем «Киел».

С другой стороны, и центрально-восточный диалект испытывает заметное влияние со стороны новгородского. Самым важным его проявлением следует считать исчезновение в центрально-восточном диалекте старых форм типа «руЦе», «ноЗе» и замена их на «руКе», «ноГе».

Имеется и ряд других элементов северо-западного вклада в современный русский язык, но здесь, естественно, их можно уже не перечислять.

Таким образом, современный литературный русский язык предстает как продукт сближения и объединения двух древних диалектных систем, первоначально несколько различных: центрально-восточной - ростово-суздальской и рязанской и северо-западной – новгородско-псковской.

Отмечу в связи с этим один важный факт, который до недавнего времени представлял собой неразрешимую загадку для словистики. Он состоит в том, что из трех близкородственных восточно-славянских языков – украинского, белорусского и великорусского – два первых совершенно последовательно сохранили эффект второй палатализации на стыке основы и окончания в склонении, а третий столь же последовательно этот эффект устранил, а именно: в украинском мы находим - на руцi, на нозi, в белорусском – на руце, на нозе, но в русском только - на руке, на ноге.

Попытки найти какие-либо системные основания для этого различия не приносили успеха, поскольку исходная ситуация во всех трех случаях, согласно традиционной точке зрения, совершенно одинакова. Однако теперь, когда мы знаем, что один из двух главных компонентов будущего великорусского языка, а именно древненовгородский диалект, вообще не осуществил второй палатализации, разгадка представляется очевидной, просто в данном пункте в русском языке в процессе взаимодействия двух диалектов возобладал северо-западный вариант. Точнее говоря, ситуация была такова: в центрально-восточном диалекте существовал и собственный фактор, толкавший к замене форм руце, нозе, на руке, ноге, а именно уже упомянутая выше тенденция к выравниванию по аналогии. Однако, как ясно показывает украинский и белорусский, где исходная ситуация была точно такая же как в центрально-восточном великорусском, одного этого фактора было недостаточно. Но, в великорусской зоне в условиях взаимодействия двух основных диалектов этот фактор оказался не единственным, он получил мощную поддержку со стороны северо-западной системы, где модель руке, ноге всегда была нормой. Благодаря такой поддержке в центрально-восточном великорусском тенденция выравнивания по аналогии смогла, в отличие от украинского и белорусского, полностью победить. И вот мы говорим – на руке, на ноге без всякой памяти о том, что когда-то это было на руце, на нозе.

Замечу в заключение, что обнаруженные благодаря берестяным грамотам различия между диалектами, на которых говорили в древности в Новгороде и в Киеве, иногда чересчур прямолинейно истолковывают как свидетельство древнего расхождения между русским и украинским языками. В действительности же диалектное членение Древней Руси совершенно не соответствует позднейшему разделению восточно-славянской зоны на три языка.

В Х-ХI веках зона древненовгородского диалекта составляет лишь сравнительно небольшой северо-западный угол обширной восточно-славянской территории. Вся остальная часть этой территории это зона основного восточно-славянского диалекта, который можно обозначить, как уже было сказано, как киевско-суздальский. И важно то, что для этой эпохи мы не можем указать, по крайней мере, в рамках наших нынешних знаний никаких существенных лингвистических различий между говорами киевской зоны и говорами ядра будущей великорусской территории – зоны Ростова, Суздаля, Рязани.

Разделение территории основного восточно-славянского диалекта на зону русского языка, с одной стороны, и зоны белорусского и украинского, с другой, происходит позднее. Нынешняя граница между этими двумя языковыми зонами почти точно соответствует политической границе между московской Русью и литовской Русью. Между тем, политическая картина с сосуществованием этих двух государств складывается лишь в ХIV-XV веках. Новгород почти до конца XV века сохраняет независимость, поддерживает связи с обоими этими государствами, и лишь в 1478 году Москва подчиняет себе Новгород и включает его в состав Московского государства. Элементы новгородского диалекта проникают в язык московской Руси.

Следует полагать, что, если бы исход этой политической борьбы был в ту эпоху иным, т.е. Новгород оказался бы присоединен не к литовской, а к московской Руси, то элементы новгородского диалекта присутствовали бы не в русском языке, а в белорусском и украинском.

Таким образом, примитивная схема, по которой новгородцы X-XI веков это древние русские, а киевляне той же эпохи – это древние украинцы, принята никоим образом быть не может.

Благодарю за внимание.

Дата добавления: 2015-10-21