О.В. Гаврилина

Ирина Полянская. «Восковая даль»

Разговор о людях с инвалидностью остается одним из самых сложных как на уроках литературы, так и в жизни – но разговор необходимый, заостряющий внимание на ценности человеческой жизни. Основной целью настоящей статьи является рассмотрение рассказа И.Н. Полянской «Восковая даль», но для более глубокого его понимания необходимо остановиться на истории развития данной темы в русской литературе.

В русской литературе XIX – XX веков предпринимались робкие попытки обращения к рассматриваемой теме. Например, очерк В.Г. Короленко «Парадокс» (1894), который входит в некоторые учебные программы и рекомендуется школьникам для самостоятельного прочтения. Встреча с Яном Криштофом Залуским становится для юного героя первой встречей с жизнью – суровой, противоречивой, «острой занозой» [2: 212] вонзающейся в «детские сердца и умы» [2: 212]. Но помимо этого мировоззренческого аспекта в рассказе намечен ряд проблем социального характера. Например, сложность выбора слов для разговора о человеке с инвалидностью. В очерке чаще всего повторяется слово «феномен», помимо этого – «урод» [2: 207], «калека» [2: 204], «игра природы» [2: 202], «чудо натуры» [2: 202], «странное существо» [2: 205]. Несколько раз звучит имя – Ян Криштоф Залуский, но повторяет его только сам «феномен» и его спутник. Даже слово «человек» [2: 201] без эпитетов звучит только однажды, во время первой встречи, позднее оно не появляется в речи рассказчика. Отметим, что проблема поиска слов намечена и в рассказе Н.С. Лескова «Дурачок» (1891), который начинается со словарной справки, проясняющей значение слов «дурак» и «дурачок». Рассказчик приходит к выводу, что это «люди любопытные» [4: 405] (т.е. вызывающие интерес), и приводит историю дурачка Паньки, который, по сложившейся в отечественной литературе традиции, представляется блаженным, мучеником, святым. Речь, как, например, и в романе Ф.М. Достоевского «Идиот» (1868), идет не о действительном умственном отклонении, а о патологической честности и искренности героя, из-за которой окружающие считают его дураком.

Еще одна проблема, которую затрагивает В.Г. Короленко, – взаимодействие «особого человека» и социума. По ходу развития действия разворачивается богатая палитра чувств и реакций: «испуганное сожаление» [2: 201] матери героя, «фальшиво-ласкающий» [2: 202] голос пана Уляницкого, «брезгливый испуг» [2: 203] толпы, которая «шарахнулась от неожиданности» [2: 203], громкий, нелепый гогот лакея Павла, за который он, впрочем, неоднократно получает тумаки. Мы видим, что не существует некой «правильной» реакции, но есть стереотипные проявления испуга или брезгливости, а также табуированные и насильственно подавляемые искренние чувства (например, смех). Кроме того, естественные, обычные для «нормальных» людей действия (воздушный поцелуй барышне или крестное знамение), которые Яну Криштофу Залускому приходится выполнять ногой, воспринимаются как кощунство, поэтому встречаются визгом и «не совсем одобрительным молчанием» [2: 206]. Эти эпизоды также свидетельствуют о формальной исключенности человека с инвалидностью как из светского, так и из сакрального пространства.

Обратим внимание и на гендерные особенности восприятия. Женщины оказываются более чуткими к чужому горю, хотя активно (по крайней мере, на страницах произведений, созданных мужчинами) своего участия не проявляют, сводя его к пассивному проявлению сочувствия. Мужчины же охотнее изображают равнодушие (пан Уляницкий, полковник Дударев), больше говорят, стремясь скрыть свое смущение. Заметим, что в тексте мы практически не встречаем отца героя. Только в самом начале слышим исходящее от него, но переданное лакеем приглашение «идти до покою», а потом в финале, когда Ян Криштоф Залуский пишет мальчикам афоризм («Человек создан для счастья, как птица для полета» [2: 208]), отец, смеясь, отмечает, что это скорее парадокс.

Интересна реакция отца и в очерке Л.Н. Андреева «Алеша-дурачок» (1898). Отец запрещает сыну общаться с Алешей, а в финале даже требует немедленно выгнать его, замерзшего и вымокшего до нитки (один из ребят, решив подшутить, толкнул Алешу в спину и тот провалился под лед). Но особое внимание автор обращает на изменение отношения юного героя к Алеше: высокомерие («Послушай, чего тебе надо? – спросил я с деловитой суровостью барчонка» [1: 26]) и агрессия («Меня так и тянуло побежать и толкнуть его сзади» [1: 28]) постепенно сменяются чувством «страстной нежности» [1: 33] («я долго смотрел ему вслед, но на этот раз мне уже не хотелось торопить его, и смутное сознание царящей в мире несправедливости закрадывалось в душу» [1: 32–33]).

Подводя итог этому краткому обзору, отметим основные аспекты художественного исследования темы инвалидности, предпринятого в русской литературе XIX века.

Во-первых, это мотив поиска слов, выражающийся как на уровне композиции (авторского размышления), так и формально (в подборе лексических средств). Отметим, что школьникам также бывает непросто найти слова для разговора об инвалидности. В первую очередь, конечно, стоит называть героев по имени, а также полезно воспользоваться рекомендациями, приведенными в статье «Культура общения с людьми с инвалидностью. Язык и этикет» [3], размещенной на сайте РООИ «Перспектива».

Во-вторых, проблема социального неприятия людей с инвалидностью, мотив брезгливости и агрессии по отношению к ним, а также формирование собственного отношения, проблема выбора героем собственного поведения, собственных реакций и чувств в общении с людьми с ограниченными физическими возможностями. Преодоление этого неприятия говорит о духовном росте, нравственном становлении человека.

В-третьих, инвалидность, согласно христианской традиции, трактуется как святость, предполагающая лишения, физическое насилие и бескорыстное служение людям, что зачастую формирует искаженные стереотипы восприятия таких людей и взаимодействия с ними.

В-четвертых, очевидны гендерные различия в восприятии инвалидности (вряд ли в задачи писателей входило непосредственное их исследование, но при внимательном прочтении становятся заметны повторяющиеся детали, в совокупности воспроизводящие эти различия).

Можно было бы сказать, что в творчестве И.Н. Полянской (1952 – 2004), к рассказу которой мы обратимся далее, продолжается сложившаяся традиция осмысления образа человека с инвалидностью и круга сопутствующих тем – если бы такая традиция действительно существовала. Как мы видим, речь идет скорее об отдельных высказываниях. Обращаясь к данной теме, писательница не столько опирается на предшествующие тексты, сколько отталкивается от собственного опыта. О проблемах людей с ограниченными физическими возможностями писательница знает не понаслышке. Ее отец был химиком и получил высокую дозу облучения, в результате чего его младший сын родился с синдромом Дауна. В ряде своих произведений И.Н. Полянская так или иначе обращается к этой теме: роман «Прохождение тени», рассказы «Чистая зона», «Путь стрелы», «Условность» и «Восковая даль», о котором пойдет речь.

Сюжет рассказа «Восковая даль» (2003) прост: в семье рождается ребенок с синдромом Дауна, его решают отдать в «привилегированное заведение, где ему будет хорошо, насколько это возможно в его положении», но Алла Викторовна, бабушка, в последний момент решает оставить ребенка у себя. По сути, в этот момент действие как таковое завершается, поскольку далее начинается обычная жизнь двух людей, негласно исключенных из социума. Начинается жизнь – как будто бессмысленная, но, как мы узнаем в финале, имеющая свою, пусть и совершенно непонятную окружающим, цель.

Обсуждение рассказа с учениками (в контексте прочтения рассказа В.Г. Короленко, на уроке внеклассного чтения или в качестве опорной точки для соответствующей беседы во время тематического классного часа) лучше начать не с тех проблем, о которых идет речь, а с системы персонажей. Такой подход позволит избежать негативных оценок в адрес тех или иных героев. Результатом такого разговора должно стать не осуждение героев за их поступки, а честный взгляд на сложившуюся в обществе ситуацию.

Условно систему персонажей можно разделить на две группы: первая – дети, родившиеся с синдромом Дауна, а также те, кто заботится о них (мама или бабушка); вторая – остальные герои (родственники или окружающие люди). Писательница создает многочисленное окружение – члены семьи (родители, другие дети; бывший муж Аллы Викторовны и его вторая жена), а также другие женщины с детьми. Это позволяет не только глубже исследовать реакции окружающих, но и показать особенности взаимодействия. Реакция родных – растерянность, неприятие случившегося. Решение бабушки оставить ребенка дома воспринимается окружающими как желание спасти «три репутации – свою собственную, родной дочери и своего зятя», в то время как истинные причины ее поступка не называются автором. Ценность человеческой жизни, ценность жизни Мартина, никак не принимается в расчет, даже на уровне возможной причины.

Отношение к ребенку с инвалидностью проявляется и на уровне выбора слов. Например, в авторском тексте преобладают нейтральные «ребенок», «мальчик», «младенец», «малыш», иногда дополняемые определениями «нежеланный», «несчастный» (здесь и далее цитаты приводятся по электронному источнику [5]). Но совсем иначе говорится о Мартине, когда в сюжете появляется кто-то из родных: «неведомое», «каракатица», «больной малютка», «больной дядя» (так говорят о Мартине его младшей сестре), «получеловек-полурастение». Слышится даже не равнодушие, а неприязнь, нежелание включать Мартина в состав семьи, нарочитое его обособление, исключение. Пожалуй, самое циничное определение звучит из уст его отца. Сообщая матери своей жены о рождении первенца, он подытоживает: «Что ж, как говорится первый блин комом…». Отец практически не участвует в судьбе сына, изредка появляясь в диалогах других героев.

Непосредственное отношение к культуре высказывания имеет эпизод, когда Мартину дается имя. Выбирая между Андреем (но назвать так ребенка было бы «бестактно по отношению к Диме, мечтавшему дать своему наследнику именно это имя») и Владимиром (но «это будет бестактно по отношению к малышу, который никогда не будет владельцем этого мира»), Алла Викторовна останавливается на имени Мартин («потому что он родился в марте»). Имя делает то, что не удавалось врачам «скорой помощи»: «оно вдохнуло в него неведомую силу», «укрепило». Будучи рожденным особенным, Мартин тем не менее остается человеком, имеющим свое имя и свою судьбу.

Обратимся к образу матери в этом рассказе. Таня, мать Мартина, появляется на страницах произведения не сразу. Сначала мы узнаем о том, что муж «все время изображал какое-то недовольство Таней – то уходил от нее, то возвращался, когда Таня уже совершенно отчаивалась». Потом она долго не знала, как сообщить мужу об «экзотическом имени» их сына, а позже – «помолчав, перевела разговор на другое», когда Алла Викторовна сообщает, что «наречение имени укрепило дитя». Таня навещала свою мать и Мартина, но «сын никак не реагировал на нее и однажды при ней назвал бабушку мамой», на что Таня ответила («разрешила» – так обозначает автор): «Оставь, пусть». После этого эпизода героиня появляется только однажды, и то в скобках, когда сообщается, что она родила девочку, «вполне здоровую малышку», которую «водят в бассейн и уже купили ей скрипку». Мы намеренно вслед за автором перечисляем действия героини – писательница не дает никаких оценок ее поведения. Мы не слышим упреков или обвинений, которые обычно звучат, когда разговор заходит об отречении матери от своего ребенка. Напротив, мы понимаем, что поведение Тани – это ее спасение от одиночества, личного и социального. Муж винит ее в случившемся, не оказывает никакой моральной поддержки, напротив, привлекает внимание к себе, своему горю – «ведь он мечтал о наследнике, о сыне, для чего дважды пожертвовал своей драгоценной свободой».

С социальным одиночеством в большей степени сталкивается Алла Викторовна. Совсем недавно ее очень уважали, когда она выходила «со своей большой нарядной коляской, в которой лежали пышные карапузы», близнецы ее младшей дочери, теперь же она чувствует совсем другое – «молчаливое, сдержанно-негодующее сопротивление», вызванное тем, что «люди не знали, как реагировать на несчастного младенца, и предпочитали никак не реагировать». Реакция молодых мам скорее суеверная, они отходили со своими колясками, «чтобы летучий вирус беды не пристал к их детям». Постепенно из жизни этой героини исчезли и друзья, которые «совсем отхлынули из ее дома после того, как Мартин стал ползать по полу и часами играть единственной доступной его уму игрушкой – скрипучей кухонной дверью, которую он то открывал, то закрывал, зачарованно слушая ее скрип».

В начале рассказа писательница приводит эпизод встречи Аллы Викторовны с «больным ребенком», которая произошла за несколько дней до рождения Мартина и была осмыслена героиней как предвестие беды. К сожалению, суеверие остается единственным объяснением появления на свет детей с умственными или физическими отклонениями. Но этот эпизод оказывается значительно более серьезным, если смотреть на него вне контекста личной судьбы героини. Алла Викторовна работала в райсобесе, «всегда старалась поступать справедливо и по закону». И в рамках закона, по справедливости, «женщина и ее больной сын», занимавшие две смежные комнаты в коммунальной квартире, «не могли претендовать на третью, только что освободившуюся», потому что «в очереди на жилплощадь стояло много бедолаг, в том числе инвалидов, ютящихся в полуподвальных помещениях и ветхих мансардах». Важно остановиться на этом эпизоде, ведь забота о людях с инвалидностью – это не только дело семьи, это дело всего общества, всего государства. И интерпретация этого эпизода как своего рода нравственного испытания, которое героиня не прошла, говорит только о нежелании замечать сложившееся положение дел.

Как мы видим, тема людей с инвалидностью в русской литературе исследовалась еще с конца XIX века, но о ней до сих пор не принято говорить. Во многом это связано с боязнью «накликать беду» и желанием во что бы то ни стало этой беды избежать, что и привело к формированию некой «культуры умолчания». Современный неискушенный читатель зачастую ждет позитивных, «душеспасительных» историй об инвалидности, чтобы убедиться, что его собственные проблемы – это сущая мелочь, а он сам на фоне «феноменов» и «каракатиц» счастливый человек. Но целью разговора о людях с ограниченными физическими возможностями должно стать не освоение новых нравственных принципов и жизненных уроков, а желание сломать стереотипы, сложившиеся под влиянием этой «культуры умолчания». Пожалуй, такой разговор – это и есть то самое нравственное испытание для каждого читателя. Прочтя такой рассказ – о чем я подумаю в первую очередь? О себе и своей жизни или все же о жизни другого человека? Не совсем такого, как я, но человека – со своей судьбой, своими проблемами и своими потребностями.

Литература

1. Андреев Л.Н. Алеша-дурачок // Л.Н. Андреев. Проза. Публицистика. М.: Олимп; ООО «Издательство АСТ», 1999.

2. Короленко В.Г. Парадокс // В.Г. Короленко. Собрание сочинений: В 5 т. / Редколл.: Г. Бялый, Г. Иванов, В. Туниманов. Т. 2: Рассказы; 1889 – 1903 / Сост., подгот. текста, примеч. Б. Аверина и Н. Дождиковой. Л.: «Художественная литература» Ленинградское отделение, 1989.

3. Культура общения с людьми с инвалидностью. Язык и этикет. [Электронный ресурс.] http://perspektiva-inva.ru/language-etiquette.

4. Лесков Н.С. Дурачок // Н.С. Лесков. Избранное: В 2 т. / Сост. В. Троицкий. Т. 2. М.: Синергия, 1995.

5. Полянская И.Н. Восковая даль // Знамя, 2003, № 1. [Электронный ресурс.] http://magazines.russ.ru/znamia/2003/1/polian.html.

Дата добавления: 2015-10-16