Счастливая зыбка

Стояла в лесу сторожка, а в сторожке жил лесник с женой. Жили они в лесу не мало годов, хозяйством обзавелись — на дворе у них и коровка и овечки и в дому всего вдоволь. Одно плохо — бездетные.

Говорила жена леснику:

— Несчастливые мы с тобой, Матвеюшка. Есть у нас что поесть, есть что обуть-одеть, а вот детками мы с тобой не разбогатели.

— Ну что ж поделаешь, — говорит лесник, — значит, судьба наша такая — одним век вековать. А без детей, конечно, скучно.

Вздохнул лесник. Вздохнула лесничиха. И на том разговор кончился.

Бывало, что лесник и сам про то речь начинал:

— Эх, были бы у нас детишки, Пелагеюшка, веселее в избе-то было бы. А то живем без году двадцать лет, а поколения от нас нет и нет. Некого нам растить-воспитывать. Не на кого порадоваться. А как подойдет старость, кто нас с тобой тогда спокоить будет?

— Ну что ж, — говорит Пелагея, — видно, так нам на роду написано. Сам говоришь: «Судьба наша такая». Немилостивая она к нам — не дает счастья деток понянчить.

Повздыхают, поохают, и опять разговор весь.

Вот принялся лесник на зиму дрова готовить. Привез сухостойнику, перепилил плашки на полешки и стал в поленницу складывать. Складывал аккуратно полено к полену, а которые сучклявые или коряжистые, те в сторону откидывал. «Не нами, — говорит, — сказано: кривое полено всю поленницу портит».

Складывал он, складывал, и попалось ему одно полешко березовое: ствол надвое расходится, будто ноги, а от тех мест, где бы плечам быть, два сучочка отходят, будто руки. Поглядел на него лесник и зовет жену:

— Выдь-ка, Пелагеюшка, посмотри, какое полено диковинное — вроде на человечка похоже.

Вышла жена и тоже признала:

— И вправду похоже на человечка: сучочки-то словно ручки и ножки у дитя малого. Дай-ка я его в избу отнесу.

Подхватила она полено, унесла в избу, в старую шаленку завернула да на печку положила:

— Погрейся, — говорит, — на печке в тепленьком местечке.

И стала лесничиха с этим полешком нянчиться — и все его завертывала да перевертывала. А лесник Матвей того и не видел, он весь день в лесу на обходе, да и ночью нет-нет да и выйдет поглядеть-послушать, не балуется ли где топоришком какой-нибудь порубщик.

Раз вечерком пришел Матвей с обхода, а жена по избе из угла в угол ходит, на руках полено укачивает да припевает:

— А баю, баю, баю,

Баю крошечку мою.

Баю, баю, баю, бай,

Спи, сыночек, засыпай.

Спи, малютка, засыпай,

Крепче глазки закрывай…

Лесник посмеялся:

— Что это ты, Пелагеюшка, никак в куклы принялась играть? Больно уж не по годам игру затеяла, ты ведь не молоденькая.

Поглядел он, а у нее полено разнаряжено: и рубашоночка на нем, и чепчик с лентами, и пеленочка беленькая с кружевами. Все, как и быть должно на настоящем дите. Хотел Матвей жену пожурить, да пожалел: «Скучно ведь ей, — думает он, — все одна да одна в избе, и поговорить ей не с кем. Пусть хоть с куклой позабавится, коли ей это любо».

Лесничиха полешко на кровать уложила и стала мужу ужин собирать.

Вот сидит лесник, ужинает. А жена к нему рядышком подсела и ласковым голосом подговаривается:

— У меня к тебе, Матвеюшка, просьба будет.

— Какая такая просьба?

— Пообещай, что исполнишь, — тогда скажу. Лесник подумал и говорит:

— А разве я когда не исполнял твои просьбы? И не грех ли тебе с такого подхода начинать: «Пообещай, так скажу»? Ведь сама знаешь — все, что тебе надо, я всегда исполняю.

Тут жена и высказала свою просьбу:

— Сделай, Матвеюшка, нашему сыночку зыбочку.

Лесник даже куском поперхнулся:

— Да ты что, — говорит, — сдурела на старости лет? Надо же такое придумать: «Сделай, Матвей, для полена зыбку». Я еще не совсем рехнулся, чтобы в куклы играть.

А жена просит, не отстает:

— А ты, Матвеюшка, не для полена, а потрудись с легким сердцем. Может, усовестится наша с тобой судьба и пошлет нам настоящее дитё. Сделай, Матвеюшка, зыбочку, уважь мою просьбу. Ведь ты уже пообещал.

— Ну ладно, — говорит лесник, — отвяжись! Раз пообещал, то и сделаю.

У лесника, конечно, дело служебное, трудно досужий часок выбрать. Все же принялся он зыбку делать, где утречком пораньше урвет часик или полчасика, где вечером маленько попилит да построгает. Хотел он сделать тяп-ляп, как-нибудь, было бы лишь подобие зыбки. Да нет, не взяла рука понарошному делать, смастерил он зыбочку, не стыдно и настоящего младенца в такой покачать. Отдает он зыбку жене и говорит:

— Получай, Пелагеюшка. Забавляйся. А то и вправду — скучно тебе.

Повесили они зыбку как полагается. Пелагея на нее кисейный положок накинула, положила поленце в зыбку и говорит:

— Погляди-ка, Матвеюшка, как в избе-то хорошо стало! Будто и свет по-другому светит.

А Матвею что-то взгрустнулось. Вздохнул он и говорит:

— Верно! Лучше в избе стало: и светлее, и веселее. Только ведь это все одна видимость. Зыбка зыбкой, а дитя-то нету… Ладно, хоть от людей далеко живем, никто к нам не приходит, некому над нами посмеяться.

Подумал он, подумал да говорит:

— А вот скоро в лесу прочистка начнется, народу будет здесь много; может, и к нам кто в избу заглянет. Так уж ты, того, Пелагеюшка, к тому времени сними зыбку-то да спрячь. А то ведь от людей стыдно будет.

Сильно обиделась Пелагея на эти слова. Говорит:

— А вот не буду зыбку снимать! Пусть люди подумают, что и у нас с тобой дитё есть. Никакого стыда в том нету, что зыбка висит. А для меня и стыд и горе превеликое, что детей у нас нет.

Так Пелагея расстроилась, что Матвей и не рад, что такой разговор завел.

— Ладно, говорит, — ладно! Делай как хочешь, я тебе ничего не говорю. Молчу. Молчу.

Ну и опять все пошло по-хорошему. Однажды ночью услыхал Матвей — встает жена с постели. Он ее спрашивает:

— Ты чего поднялась? А она:

— Ничего. Дитё покачать. Плачет что-то. Рассердился Матвей:

— Вот еще выдумала! Какой от него может быть плач? Ведь это полено! Дерево! У него и голосу нет.

— Это как так «голосу нет»? А не ты ли сам мне сказывал, что в лесу каждое дерево по голосу знаешь?

— Ну и что же? — говорит Матвей. — Я, конечно, разбираю, какое дерево и как листьями шумит, какое и как поскрипывает, какое и как под ветром стонет. Какой же я был бы лесник, если бы я деревья по голосам не знал?

— Так, так! — говорит Пелагея. — Значит, ты от дерева голос слышишь, а я нет? Я, Матвеюшка, тоже не глухая. Я тоже слышу. А ты лучше спи себе и не говори мне ничего.

И принялась она зыбку качать да баюкалку приговаривать:

— Аю, баю, баю, баю,

А я зыбочку качаю.

А я песенку спою:

Баю, баиньки, баю,

Березынька скрип-скрип,

Сереженька спит, спит…

Под эту песенку Матвей и уснул крепким сном.

Как начали в лесу прочистку, стали люди к леснику в избу заходить — кто испить, кто погреться, кто варежки посушить. И, конечно, кто ни войдет, всякий прежде всего зыбку видит. Говорят люди:

— А у вас, оказывается, в семействе прибавление. А мы и не слыхали!

И, конечно, каждый спросит:

— Сынок или дочка?

Пелагея только успевает отвечать:

— Сынок милые, сынок, Сереженькой звать.

А сама положок на зыбке поплотнее запахивает. Люди думают: «Дитя не кажет — видно, сглазу боится». И, конечно, в зыбку заглянуть стесняются.

Один дяденька лесника спрашивает:

— Ты что это, Матвей Иваныч, таишься? У тебя сынок растет, а ты помалкиваешь?

Матвей Иванович растерялся, застеснялся, глаза прячет и говорит сам не зная что:

— Уж какой там сынок! Не сынок, а, прямо сказать, березовый пенек. Сдурела баба на старости, вот и утешается — зыбку качает…

Матвей Иванович сказал так одному, а тот другому, а другой третьему, третий пересказал куму, кум свату, а сват брату. Ну и пошел разговор со двора на двор по всему селу:

— У лесника у Матвея сынок народился.

— А Матвей-то стесняется, говорит: «Сдурела баба на старости».

— А парнишку хвалит, говорит: «Здоровенький да крепенький, как пенек березовый».

Вроде и те же слова, да по-другому повернули. А про то, что в зыбке березовое полено лежит, никому и в голову не пришло.

Ну в селе идет свое, а в лесной сторожке свое.

Однажды ночью проснулся Матвей Иванович и слышит: сильная погода разыгралась. За окошком буран стонет и воет. Лес шумит и гудит. И кажется Матвею Ивановичу, будто в зыбке что-то возится да покрякивает. И не поймет он — то ли правда в зыбке дитя сопит да шевыряется, то ли ветер за окном приплакивает. Стал он жену будить:

— Проснись, мать! Дитё-то вроде плачет. Поднялась Пелагея и к зыбке:

— Ну-ну, миленький, нишкни, нишкни! Вот я тебя покачаю, вот я тебя прибаюкаю.

А дитё не унимается, плачет. Взяла его Пелагея на руки, развернула, перевернула. Опять принялась баюкать. И говорит:

— Это он к погоде так растревожился, к бурану. Ну-ка, отец, поуговаривай еще ты его. Посмотри-ка на сыночка нашего — он уж и глазками глядит и ручонки тянет.

Матвей Иванович прямо-таки диву дался:

— Это как же, — говорит, так? Неужели он и вправду так очеловечился? Как же ты сумела его этак выходить?

А Пелагея на это ему ответила:

— А вот так, Матвеюшка, и выходила. Я ведь все к нему с заботой да с лаской. Это материнская ласка его отогрела. А от ласки от материнской не то что дерево, а и камень оживеть может. Ну как теперь тебе — от людей стыдно не будет?

— Да нет, — говорит Матвей, — теперь что же. Дитё как следует быть! Давай теперь его растить да воспитывать, чтобы вырос у нас сынок и разумный, и честный, и к работе прилежный, чтобы и нам с тобой на утешение и чтобы от людей укора не заслужил.

И стали лесник с лесничихой сынка растить. Ничего для него не жалели, но уж и зря баловаться не позволяли. Нет! Ласка лаской, а строгость строгостью.

А зыбка в их дому оказалась счастливой: только-только Сереженьке маловата стала, родила Пелагеюшка сына. Не прошло двух лет, родила второго. И стало у Матвея с Пелагеей три сына. И все умные и разумные, и смелые и умелые, и на ученье и на всякие дела понятливые. И не только отец с матерью, а и все добрые люди на них любовались да другим ребятам их в пример ставили, особенно большака Сергея.

Конечно, и Матвея с Пелагеей хвалили — сумели они детей и вырастить, и воспитать, и ко всякой работе приохотить.

* * *

То была сказка, а теперь будет к ней маленькая досказка.

Вот совсем недавно — только не подумайте, что в том самом селе, — нет! совсем в другом месте, — шли две женщины из школы с родительского собрания. Одна волнуется и говорит:

— Удивляюсь! Где же отец с матерью были? Неужели не видали, какой у них оболтус растет?

А другая на это сказала:

— Не следили за ним, пока маленький был, вот и вырастили дубину стоеросовую. Родители разные бывают. Иные и из пенька паренька смогут выходить.

Наверно, эта женщина что-нибудь слыхала про Матвея с Пелагеей.

А может быть, так это у ней, к слову пришлось?

Дата добавления: 2015-10-16