Последний избранник и последние битвы

Для ускорения работы царица ездит в Ставку и сама. Аня сначала остается. Едет в Евпаторию, потом на родину "Друга", с ним и его поклонницами, к мощам нового "святого", открытого Варнавой.

В Евпатории она познакомилась с караимом Гаханом, которого потом царица называет полупрезрительно ее "предметом". Аня даже представляла его царице, причем караим этот с первого слова такой понес вздор о заговоре английского посланника Бьюкенена на жизнь Распутина, что надо быть Аней и русской императрицей, чтобы слушать и верить.

Скоро "Друг" потребовал, чтобы Аня тоже ездила в Ставку. Едут. Не раз и не два. Аня пишет: "Императрица не сознавала, какой нежеланной гостьей была там... Иностранные офицеры во всеуслышание делали замечания: вот она опять приехала к мужу передать последние приказания Распутина". "Свита ненавидела ее приезды; это обозначало перемену в правительстве..."

Даже не веришь, что это Аня такую святую правду написала. Приказания Распутина там быстро исполнялись, а он подваливал новые, телеграммами. В одно из пребываний царицы в Ставке было их послано десять, самых длинных.

Но время не терпит, ведь нужен же министр внутренних дел.

Григорий не забыл Хвостова. Он не верит больше ни-

каким "светлым головам". Ему давай такого, "чтоб был попростее". То есть, говоря обыкновенным языком,-- с идиотизмом. Наконец находится такой: Протопопов. Не доверяя больше и Ане, Распутин испытывает его сам; главным образом -- таская по своим оргиям, даже московским. Ничего, "ладный"...

В сентябре -- свиданье царицы с Протопоповым, при Друге, в Маленьком Домике. Мгновенный энергичный нажим, еще один визит в Ставку -- и Протопопов министр. И такой "плотный" министр, каким не был ни один до него. Он (и царь) -- власть исполнительная, покорная власти законодательной -- Маленькому Домику.

Некий серьезный общественный деятель, вполне разумный, на моих глазах начал истерически хохотать, узнав о назначении Протопопова. А когда нам показали стенограмму "чашки чая" -- первого свиданья министра с думцами и политиками,-- мы все чуть не впали в такую же истерику неудержимого хохота.

-- Да это нарочно! Кто это выдумал?

-- Не выдумал, а официозная стенограмма...

Протопопова периодами, на 2, на 3 месяца в году помещали в лечебницу; выйдя, он не сразу опоминался, ходил растерянный, рассеянный, то глупо-предупредительный, то наивно-дерзкий. Его идиотизм был хотя и маниакального свойства, но не в той мере, чтобы при неусыпном бдении нельзя было этого министра "направлять".

Царица и Распутин оценили счастливую находку. Об Ане и говорить нечего. Аня хоть и пишет теперь: "Протопопов мне лично казался слабохарактерным",-- но он ей, в сущности,-- как брат, как равный по своей "простоте" и покорности. В Маленьком Домике он ей сплетничает насчет "врагов": Родзянки, Гучкова, Трепова... Оба, раскрыв рты, невинно смеются... Но время не ждет, царица серьезна: "Наш Друг и Калинин (так почему-то прозвали они дорогую находку) умоляют тебя закрыть Думу... Я бы не писала, если б не боялась за твою мягкую доброту, готовую сдаться, когда я, Аня и Друг не поддерживают тебя. Дурные ненавидят наше влияние, а оно на благо. Поскорее распусти Думу. Помни о снах нашего Друга. Тебе никого, кроме Протопопова, принимать не нужно... Брусилов -- дурак, запрети ему..."

Как будто чувствуя сдвигающиеся стены ненависти (Распутин -- ничего не чувствует, покоен с Протопо-

повым, предается разгулу, бахвальству, ласкам и баловству дам),-- царица начинает впадать в напряжение, близкое к безумию.

Она уже почти не пишет о детях, о доме. О родственниках -- только с бранью и с требованиями: "Сошли, вышли, прекрати... ведь ты царь!" О мальчике почти не вспоминает: он в Ставке непрерывно, и какие резоны ни представляет ей француз-воспитатель Жальяр, доказывая, что ребенку это вредно физически и морально,-- не слышит. Для нее муж и сын уже странно слиты в одном понятии "царя"; около царя "наследник", как бы утверждающий его бытие. Не разбирается, конечно, и сама в этом кошмаре, но твердит: "С тобой Бэби... Ради Бэби, который тебя должен укреплять, будь самодержцем!"

Распутин для нее давно слился с Христом. "Как Христа, его гонят книжники и фарисеи..." Видятся у Ани почти ежедневно. Днем министры, главным образом Протопопов, вечером -- Друг и его (Божьи!) указанья.

Кроме военных дел (они разрабатываются очень подробно) -- есть важный внутренний вопрос -- продовольственный. Друг настаивает -- со Ставкой сноситься некогда -- и царица берет решение на себя:

"Прости мне, что я это сделала; но Друг сказал, что это безусловно необходимо". И она посылает в Ставку на подпись срочную бумагу, передающую продовольствие в руки Протопопова,-- "прежде, чем соберется Дума. Мне пришлось взять этот шаг на себя, так как Гр. говорит, что тогда Протопопов покончит со всеми Союзами и таким образом спасет Россию".

Дума, союзы... и далее открытое признание: "Мы с ними со всеми в войне и должны быть тверды".

Аня стерлась: она лишь "служба связи" между царицей и Другом. Каждое утро летает к нему от царицы -- с портфелем. Но и она чувствует, что атмосфера сгущается, лепечет что-то о заговоре в Ставке, о том, что царицу хотят "заключить в монастырь...". Распутин спокоен. Ему важно одно: чтобы остался Протопопов: "тогда все будет хорошо".

А "подлые рабы-враги", Дума и все остальные, вплоть до некоторых еще не успевших полететь министров, возроптали против бедного "Калинина". До такой дошли "наглости", что стали требовать удаления министра с идиотизмом, министра, у которого оказалось "все в руках".

И письма царицы делаются все бешенее. В них теперь только одно: "Держи, держи Протопопова. Не меняй, не меняй Протопопова". Без доказательств, уговоров, просьб: голое повторенье, по пяти--семи раз в день, одних и тех же слов: молоток по черепу.

Тринадцатого ноября, не стерпев, она опять бросилась, с Аней, в Ставку. Туда, ежедневно, телеграммы Распутина. Темно, то угрозно, то ласкательно, с нарочитым косноязычием, и все о том же: держать "Калинина". "Моя порука этот самый Калинин, а вы его маленько кашей покормите. Дай власть одному, чтобы работал разумом Новый".

Калинина держат, но "рабы" продолжают свои протесты, а царица свой бешеный нажим: "Не меняй, не меняй... Хвати кулаком по столу, не уступай. Царь правит, а не Дума!"

Лишь после краткого визита царя в декабре -- царица отдыхает: "Не напрасно мы страдали. Ты выдержал борьбу за Протопопова. Будь тверд, не сдавайся. Я страдаю за тебя, как за нежного ребенка (мальчик опять с ним в Ставке). Ты нуждаешься в руководстве, но Посланец Божий говорит тебе, что надо делать".

Насчет Протопопова царица успокоилась, но бешенство ее тем сильнее обращено на "врагов".

"Наш Друг просил же тебя закрыть Думу, Аня и я тебе об этом писали. Будь Императором. Будь Петром Великим, Иоанном Грозным, императором Павлом... Львова -- в Сибирь. Гучкова, Милюкова, Поливанова -- тоже в Сибирь..."

Накануне рокового для нее дня она еще пишет: "Почему Милюков на свободе? Почему у нас рамольная тряпка в должности министра Двора?.. Не мешкай, милый, поверь советам нашего Друга и Протопопова..."

Эти советы -- репрессии. Что ж, война так война!

Но вот короткое, взволнованное последнее письмо: "Я не верю, я не могу верить, что Он убит... Приезжай поскорее..."

Газеты писали: "Одно лицо было у другого лица еще с несколькими лицами. Первое лицо после этого исчезло; Одно из других лиц заявило, что первое лицо у второго лица не было, хотя известно, что второе лицо приехало за первым лицом поздно ночью" и т. д.

Распутина убили во время попойки. Убили члены царской семьи и крайне правый думский депутат -- Пуришкевич.

Это убийство было отнюдь не началом войны, но первым актом обороны в войне, которую объявило русское правительство,-- фактически правительство Маленького Домика -- всем своим подданным. Войне беспримерной: в ней погибли все боровшиеся, с той и с другой стороны. И почти все не боровшиеся -- тоже.

На опустелое поле битвы пришли третьи и завладели им.

"ПРОЩАЙ, ДОРОГАЯ..."

Июньский вечер; я на том же балконе. Направо, за решеткой, кудрявятся деревья Таврического сада. Чуть виден широкий купол дворца, но это уже не Дума: это "дворец Урицкого". А прямая, как стрела, улица -- не улица: зеленая тропа, заросшая травой. Но то же солнце пологими лучами осверкало широкую тропу,-- и так же, как три года тому назад (только три года!), потерялся ее конец в золотом тумане.

Босые, полуголые ребятишки роются меж плитами развороченного тротуара. Напротив -- грязный, с осыпающейся штукатуркой дом. Окна открыты. На подоконниках лежат -- солдаты.

А может быть, и не солдаты. Если те, что тогда, давно, выливались сомкнуто и стройно из-за угла, пели "прощайте, родные, прощайте, друзья" и пропадали в закатном солнце, если они -- солдаты, эти -- не солдаты. Просто деревенские парни, молодые мужики без дела, неизвестно зачем надевшие трепаные защитные куртки, расстегнутые или без пуговиц.

Навалившись животами на подоконники, мужики плюют на улицу. За их спинами, в комнате свистит и хрипит граммофон. Что-то веселенькое, романсик теноровый, искаженный пластинкой.

Войны больше нет,-- войны "с Вильгельмом". Может быть, есть где-то, далеко, в стороне, где солнце закатывается, но чего ж туда смотреть? Солдаты и не смотрят, смотрят вниз, на тротуар, куда плюют. У них с Вильгельмом теперь мир, а если "похабный", по их определению, то ведь они своей жизни в этом мире так же не понимают, как не понимали смерти в войне.

Улица -- солнечная пустыня; даже ребятишек больше нет. Прохожий виден далеко-далеко, за полверсты.

Вот как раз кто-то идет. Удивительно! Идет в нашу сторону.

Очень скоро узнаю, кто идет. По знакомой, припадающей походке. Идет хромая Аня. Вот она совсем близко, с палкой своей, на которую налегает, но движется она бодро и живо. В скромной блузке, старенькая юбка черная, под мышкой пакет -- провизию какую-то добыла опять.

Увидала нас, остановилась под балконом, разговариваем.

Она идет в наш дом. Поднялась на минуточку в квартиру знакомой семьи, потом -- к нам.

Сидит тяжеловато, но прямо -- в кресле, в длинной моей комнате, смотрит круглыми глазами, похожими на хрустальные или стеклянные, и рассказывает.

Ее опять возили в Че-Ка. По доносу сестры милосердия, наверное, которая их грабила, ковер даже с полу стащила... Ну, опять допрашивали, целую ночь, как будто она не рассказала всего, что знает! Были любезны, не мучили, скоро отпустили.

-- Вам бы уехать, Анна Александровна,-- говорю я тихонько.-- Если только возможно...

Аня, по сцеплению идей, перескочила на "затворника",-- он ей не велит еще бежать, велит оставаться. Затворник в Александро-Невской лавре. Он сидел там в затворе 25 лет, только в самое последнее время показался. Аня сподобилась видеть его, беседовать с ним. Как он говорит! Этого описать нельзя. Истинный посланец Божий. Аня ходит теперь к нему в Лавру постоянно. И вот он не велит ей уезжать. Велит, чтобы оставалась...

Совсем особенно произносит она это: "велит, не велит". Как воздух для дыханья, ей необходим кто-то "велящий" или "не велящий". Я не думаю, чтоб затворник смог ей заменить Распутина. Это лишь первые инстинктивные и неизбежные поиски. Их будет очень много...

Аня, конечно, не забыла Распутина. Нет, она по существу верная, по природе верная; она не предаст Распутина никогда, хоть жги, хоть режь ее. Но Распутина нет. А она живет. Ей нужна постоянная "Божья", как она думает, помощь, чтобы жить. И помощь осязательная, видимая, наглядно-чудесная. Ведь Аня -- материалистка, совершенно как царица; только царица активная материалистка, Аня же в каждой капельке крови

своей пассивна. Чтобы действительно жить, ей необходимо потерять себя, носить в себе чужую волю, радостно слушать чужое приказание. Бог ей, в конце концов, бесполезен. Но ей совершенно необходим человек, который позволил бы верить в себя, как в Бога.

Смотрю в Анины хрустальные глаза. Слушаю детский ее, незабавный, лепет. Жалко? Не знаю. Странно, что вот кончилась та, первая сказка, другая началась, еще, пожалуй, страшнее,-- но другая, не Анина: Аня -- живой тенью перешла в нее, из одного мира в другой, словно из одной пустоты в другую,-- ничего не знающая, неизменная, неуязвимая.

И кажется, так хорошо. Есть вина, страшная вина -- но кто в ответе? Немой царь, призрак, несуществующий, как сонное марево? Убитая, на куски разрезанная, в лесу сожженная царица? Обалделый от удачи, похотливый и пьяный сибирский мужик? Или уж не эта ли стеклоглазая, круглолицая русская баба-фрейлина, хромая Аня?

Все равно. Все равно. Нельзя сделать, чтобы не было бывшего. Не для осуждения, не для мести надо вспоминать его, понимать его, держать в уме. Но в бывшем -- теперешнее, а главное -- будущее. Сказка, которую еще будут рассказывать...

Те же окна, тот же свет в них золотой, улица та же:

Прощайте, родные,

Прощайте, друзья,

Прощай, дорогая

Невеста моя...

Аня болтает, граммофон журчит напротив. Я не слышу. У меня кошмар будущего. И мне кажется -- идут, идут за окнами невидимые полки, текут в закат и тают --

Прощайте, друзья,

Прощай, дорогая

Россия моя!

1923

Дата добавления: 2015-10-16