Бар-Кохба

И был он тяжк. И мощью выбухал,
Как сосунец Левиафана-рыбы.
В нем мудрые урчали требуха,

В нем мышцы переслаивались дыбой,
И мохногривых плеч глухие глыбы
Лоснились, как демьянова уха.

Он обитал средь скал и между древ.
Он наблюдал орлицы тяжкий вымах.
И лик его курился в рыжих дымах
Бараньего руновища кудрей.

Но на челе, как волны, скорбь. И он
Ярится ядом, точно скорпион,
И ждет и ждет. И вся окрестность стынет:
Ему покорны демоны пустыни.

Ему покорны демоны пустыни,
Он Асмодея повергал во прах,
И львы в ущельях, пардусы в горах
На зов его приходят без гордыни.

Но орган речи, точно горечь хины,
Но ложе – оперение полыни,
Но память вся в литаврах и громах
Под кондоров благословящий мах.

Он ждет, считая символы на елях.
Он долго ждет, обетованный мелех,
С остроугольной стрельчатостью лба
Пускай фанатика, но не раба.

А там внизу стенанье и унынье.
Но гнут народ его перед латынью.

Но гнут его народ перед латынью,
Прижал пятой железнобронный Рим.
Осыпавшийся Иерусалим
Декретали?ей кесаря отныне

Языческой отдаст Капитолине
Свой древний храм, и жертвенный свой дым
И огнь, тлеющий в сосудах тайных скрыни...
Чего же выжидает Элойгим?

Пророков опроказили темницы;
Уже царевичи средь яств и лалл
За кесаря подъемлют свой фиал;

Тетрархи суд вершат приятнолицый,
А их колено под бичом томится,
Надев ярем господственных орал.

Надев ярмо господственных орал,
Ушел в рабы Бар-Кохба за сестерций.
И полон желчи кубок его сердца,
И в горле шар катался. Не пора ль?

Жевали мельницы, везли стога,
Гончарни брызгали горячей дверцей,
И всюду Рим в эпикурейской взверти
Бичом гиппопотамовым стегал.

Но вынес всё. Дремучий и хоробрый.
Покорно принял выстеги на ребра,
Дабы с народом мучилась душа.

И вот однажды в радости звериной,
Хлебнув заразный воздух мятежа,
Он заревел народу из твердыни.

И он воззвал к народу из твердыни
И так сказал народу, говоря:
«Йгуди! Бдите: чермняя заря
Вещает битвы в хлябях и долине.

Неопалимой смоквой возгоря
(Бо правден сый – не оскверню святыни),
Аз поведу на сонмы свиньих сал,

Да персть могильную сложить на гойев.
Слетайтеся ж, орлы летучих воев,
Шма Исроэль! Последний час настал.

Да сбудется реченное толико,
Глаголющее, яко изо скал
Изыдет вождь, иже спасет языки.
Буди же пенье в перьях опахал.

Буди же пенье в перьях опахал!
Глаголю аз: да ниспадет завеса!
Внемлите мне: не бог, не вождь, не кесарь
Спасут вас, иже пас, иже пахал.

Сей огнь мятежей и революций,
Имеющие уши – в вашей руце!»

И час настал. И в оный час деревни,
И в оный час муж, дед его и мал
Его, и брат его, и внук, и дева,
Мечи точа, вострили о деревья

Для римлян и для тех, кто за портал
И родину и хижину предал,
Кто, оробев, упрятал шкуру сына.
Останови дыхание хамсина!..

Останови дыхание хамсина!
Оно зловонно, тяжко и черно,
Как облако в болотный вечер, – но
Непереоборима его сила.

Над черной синагогой, подле ила,
Она сгрудила дымное руно
И в дыме образ Каина носила,
Которого глупцы звали луной.

Тогда-то к ней Бар-Кохба прискакал
В рудой броне, в шеломе конских перьев,
И глянул, и – обсидианный херрев

Исторг из гнезд, оправленных в коралл,
И кликнул им: «Гей-дод! На изуверов!» –
И римский гнет испепеленный пал.

И римский гнет испепеленный пал.
Но сто недель над пухом и над грабью
Угрюмый Каин, месяца оскал,
Глазницами пустел из-за песка.

Среди разгрома одноглазый рабби
Пугалищем врывался в самый вар,
Завинченный в червонный самовар,
Залитый в шпоры и хвостатый грабень;

И в пах уставив тупоту копья,
С раздыба взнизывал тела и лица,
Пока в железе мясо не вздымится,
И был тогда Бар-Кохба бойней пьян.

Кипел, кипел перепоенный кратер.
Тогда воззрел священный император.

Тогда воззрел священный император
На смерч, коптящий блеск его корон,
И речь конскрипта потрясла театр:

«Романи, ове! Нам грозит Сион.
Конями видел мчать их под Юлатой...
Довольно ж контрадикции дебат и.

Припомним: маккабийцы, Гедеон,
Гиркан, Яннай, Аристобул, Горьон
И прочих торсы историйных статуй.
Их наш под взять железный должно статус».

И цезарь Элий-Публий-Адриан,
Сатисфакци?ей удовлетворенный,
Махнул рукой: «Пошлите легионы
На Иудеи бесноватый стан».

На Иудеи бесноватый стан,
Грузящиеся в Остии на рейде,
Шли римляне, лоснящиеся медью,
Этруски, галлы, полчища алан,

Карийцы, норики, бойцы из Седи,
И кимвры в шкурах барсов и медведей,
И толпы басков, скифов и корфян,
И горсти майоликовых парфян.

И претор Юлий, прозванный «Север»,
Главнокомандующий этих полчищ,
Глядел на варваров, на морды волчьи,

На боевые турмы, на резерв
И молвил: «Нас – таланты, их – караты».
И зазвенели глянцевые латы.

И зазвенели глянцевые латы,
Иша залить планету в алый шар.
(А в Иудее, в крепости Вефар,
Жила в лачуге девушка когда-то –
Люцилия. Язык кислей граната,
Из мяса неба персей полушар.

К ней знаменитый прилетел богáтырь,
И ворковал его орлиный карр,
Освободив от шлемоузда сжатый
Отек на щеках, вздуто-лиловатый.

Возлюбленная, как сосна, легка.
Возлюбленный – как барс ей и как брат ей.)

А орды шли, как саранча в пожар.
Их тьмы и тьмы. С востока до заката.

Их тьмы и тьмы. С востока до заката
Светильники шеломов и обоз.
Но катапульты зачинают бой
Зажженной паклей и смоленой ватой.

В занозах стрел, словно кусты, пехота
В щитах сползала бронзовым жуком.
Ее ошпорил плавающий гром
Верблюжьей кавалерии. В ворота!

Слоны, ферзи и пешки всех команд.
Железо пело в их пиррихьем танце,
Растрепливаясь искрами о панцирь.

Когда же стрелы с перьями в багрянце
Влетели в амбразуры и дома –
Над крепостью побагровел туман.

Над крепостью побагровел туман.
Смятенье, крик: «Где рабби? Где Бар-Кохба?
Единый он нанес разящий грох бы!»

А вождь играл с подругой, без ума
В объятьях обольстительного счастья,
Как рыжий лев среди бугров и чащи.

И вдруг копьем пальнуло в ухо «рабби»...
Хватился, разодрал пузырь окна:
Неслося – галлы, кельты и арабы
И ржание заветного коня.

В единый миг – броню на рамена,
Но женщина не отдает ремня.
Он оглянулся: губы и агаты...
И он погиб, огромный и косматый.

И он погиб, огромный и косматый.
Пронзенный тьмой пернатого ножа,
Но в судорогах смертного охвата
Ладонью грудь подруги обнажал.

А к вечеру квадрига в римском флаге
Люцилию умчала в шумный лагерь
К палатке, где под шелком купола,

И претор Юлий в тоге над кольчугой
Среди солдат приветствовал супругу
За идеально выполненный план.

Матрона вышла ко всему глуха...
Любовник снился, мускус аромата
И красный мех его груди лохматой –
И был он тяжк и мощью выбухал.

И был он тяжк и мощью выбухал,
Ему покорны демоны пустыни,
Но гнут его народ перед латынью,
Надев ярем господственных орал.

И он воззвал к народу из твердыни:
«Буди же пенье в перьях опахал,
Останови дыхание хамсина!»
И римский гнет испепеленный пал.

Тогда воззрел священный император
На Иудеи бесноватый стан,
И зазвенели глянцевые латы,

Их тьмы и тьмы. С востока до заката.
Над крепостью побагровел туман,
И он погиб, огромный и косматый.

И. Сельвинский, 1920

Венок сонетов строится по тем же правилам, что и венок семистиший (№ 197): последняя строка каждого стихотворения повторяется в первой строке следующего, а потом из этих строк складывается последнее стихотворение – магистрал. Обычно венок сонетов бывает малосодержателен: первые 14 сонетов лишь многословно распространяют то, что концентрированно содержалось в магистрале. Борясь с этим недостатком, молодой И. Сельвинский стал делать свои венки не лирическими, а эпическими по содержанию; а борясь с однообразием сонетной формы, стал пользоваться сонетами нетрадиционной формы – в предлагаемом венке ни один сонет не повторяет другого по рифмовке, все они по-разному разбиты на четверо-, трех- и двустишия. Поэт старается лишь следить, чтобы каждый сонет, «как настоящий», был написан на 5 рифм (9 сонетов из 15, а 11-й сонет – даже на 2 рифмы), самое большее – на 6 рифм, а также за тем, чтобы сонеты преимущественно начинались традиционным катреном с охватной рифмовкой (тоже 9 сонетов из 15). Составьте сами схему рифмовки каждого сонета и найдите 7 случаев, где в этом венке нарушается правило альтернанса (№ 184), и 2 случая, где повторение строки на стыке сонетов неточное.

Построенные так эпические венки, в отличие от традиционных лирических, Сельвинский называл «коронами сонетов», но общеупотребительным термином это не стало.

Восстание иудеев против римского императора Адриана под водительством Бар-Кохбы («Сына звезды») в 131—135 гг. в ответ на попытку поставить на месте разрушенного Иерусалима город Элию Капитолину – событие историческое, но весь ход событий и подробности сюжета целиком вымышлены. Левиафан-рыба – из книги Иова; Асмодей – дьявол; мелех – (др.-евр.) царь; Элойгим – одно из имен бога; гой – иноверец; обсидианный херрев – каменный меч; «Гей-дод!» – боевой крик; хамсин – жаркий ветер из пустыни; маккабийцы (обычно – Маккавеи) и пр. – деятели прежних войн еврейского народа; «Шма Исроэль» – «слушай, Израиль»; «Буди (-будь) же пенье в перьях опахал» – «полет стрел» (примечание автора); пардусы – барсы; скинии – палатки, служившие вместо храма; лалл – рубин (?); фиал – сосуд; тетрархи – «четверовластники», правившие разделенной Палестиной (анахронизм); орало – плуг; сестерций – мелкая римская монета; сонмы свиньих сал – римляне, употреблявшие в пищу свинину; вои – воины (архаизм); рудой – красно-рыжий; Остия – гавань Рима; конскрипт – сенатор; йгуди – иудеи; романи – римляне; имя Севéр означает «суровый»; турмы – конские отряды (нарочитый контраст с современным словом «резерв»); талант – вес около 26 кг; пирриха – греческий боевой танец; квадрига – колесница («флаг» при ней – анахронизм). Юлата, Седи и Вефар – места вымышленные (как и Горьон, народ корфяне и обращение «ове», – может быть, опечатка вместо «аве» – «привет!»?). Речь Бар-Кохбы стилизована под старославянский язык [со многими неправильностями; чермный – красный, иже – который, бо правден сый (вместо «есмь») – «ибо я праведен»; неопалимая смоква – видимо, контаминация Неопалимой купины из Ветхого завета и испепеленной за бесплодие смоковницы – из Нового]. Конструкция «сказал... говоря» воспроизводит еврейскую, конструкции «Конями видел мчать их», «контрадикции (т.е. прений) дебат и», «их наш под взять...» воспроизводят латинские. Сельвинский любил такие стилистические средства колорита места и времени. Этот колорит здесь вызывающе сочетается с «демьяновой ухой», русизмами «хоробрый» и «богáтырь» и сравнением лат (анахронизм!) с самоваром.

Обратите внимание, что слово «огнь» у Сельвинского произносится в два слога (отчего один стих – какой? – насчитывает не 5, а 6 стоп ямба), а слово «театр» – в три слога. Шесть раз Сельвинский допускает перебой ритма – сдвиг ударения в двусложном слове (ярче всего в 7-м сонете, менее ярко – в 12-м и 4-м, еще менее – в 6-м).

Для повторения пройденного попробуйте на материале этого венка сонетов составить такой же список ритмических форм 5-ст. ямба, какой мы составляли для 4-ст. ямба и хорея. Таких форм должно оказаться 14, из которых 5 употреблены лишь по одному разу (например, редкая двуударная форма в 3-м сонете). Самая частая форма употреблена 70 раз – какая? Найдите в 1-м и 7-м сонетах особенно «богатые» рифмы. Выделите точные и неточные рифмы (отдельно – женские, отдельно – мужские) и постарайтесь эти неточные расклассифицировать, хотя бы частично. Основные виды неточности – это усечение согласного («выбуха л -требуха», «стыне т -пустыни») и замена согласного или группы их («дре в -кудре й», душ а -мяте ж а», «две рц ей-взве рт и», «стату й -стату с»); они могут комбинироваться.

Неточные рифмы были введены в употребление в начале XX в. для того, чтобы обогатить возможности рифмовки в русском стихе, и это дело они сделали. Но у всякого достижения есть обратная сторона: из неточных рифм труднее выстраивать длинные рифмические цепи, чем из точных. Например, в начале 8-го сонета «пал» убедительно рифмуется с «оскал», а «оскал» – с «песка», но рифма между «пал» и «песка» уже не ощущается.

Дата добавления: 2015-10-16