Глава первая. Земля святых и заклинателей змей 4 страница

Циничная птица.

Памятник Овидию, знаменитому сыну Сульмоны, сто­ит на главной площади. Облаченный в тогу поэт задумчи­во смотрит на современных жителей, которые могут прочесть на цоколе: «Sulmo mihi partia est» 1 — знаменитая фраза, начальные буквы которой стали девизом города. Исследователь может обнаружить старые и более грубые версии памятников Овидию — один у магазина возле пло­щади, а другой — во дворе церкви Святой Марии-Аннунциаты постройки XIV века, возможно, самого красивого зда­ния в Абруцци. Этот памятник изображает его в образе средневекового святого. Главная улица Сульмоны назы­вается Корсо Овидио. Она плавно переходит в бульвар Рузвельта, неожиданно объединяя автора «Искусства любви» с американским президентом.

1 Сульмона — моя родина (лат.).

Сам по себе Овидий в своем родном городе почитается больше, чем его произведения. Народное воображение счи­тает его кудесником, и это еще один пережиток Средневе­ковья. Такая же слава окружала имя Вергилия в Мантуе.

Сульмона — приятный городок. С одной стороны там раскинулась огромная рыночная площадь, на другой стоит собор, а между ними — лабиринт интересных старинных улиц и домов, с балконов которых свешивается белье, а женщины громко и весело переговариваются с детьми, иг­рающими на улице. На главной улице я увидел магазин, «торгующий эмиграцией». Отсутствие в Абруцци промыш­ленности сделало регион наряду с Калабрией местом для найма рабочей силы. В горных деревнях я обращал внима­ние на отсутствие молодых людей. Никого не удивляет, что они покидают родной дом. Иногда навсегда. Некото­рые возвращаются в пожилом возрасте. Их называют «аме­риканцами», хотя они могли работать в Новой Зеландии или Австралии. Слово Emigrazione выведено большими буквами на объявлении в витрине. На рекламе, призыва­ющей к смене страны, изображена не слишком-то привле­кательная картинка: ужасные головы маори с пучками волос. Зато привлекает модель самолета: теперь не надо долго плыть по океану, можно, словно птица, полететь по возду­ху и через несколько часов — или, на худой конец, дней — оказаться в выбранной стране.

Так же, как и в Аквиле, я удивлялся дисциплинирован­ности детей. Прогуливаясь перед завтраком, я видел ма­леньких мальчиков и девочек в черных костюмчиках и де­тей постарше с книгами под мышкой, спокойно идущих в школу. В соборе я убедился, что обычай заходить сюда перед школой для молитвы дети соблюдают так же свято, как и в Аквиле. Святой покровитель Сульмоны — Памфилий, о нем я не знаю ничего, за исключением того, что он не знаменитый Памфилий из Кесарей, а его тезка. Бо­лее двенадцати столетий назад он совершал чудеса в Сульмоне. Спустившись в крипту, чтобы посмотреть на гроб­ницу святого, я увидел странную сцену. Это было темное место с множеством колонн. Встав за одну из них, я уви­дел процессию школьниц. Все девочки несли книжки или портфели. Они направлялись к старинному мраморному трону епископа, стоящему с восточной стороны от гробни­цы святого. Передав книгу подруге, каждая девочка с се­рьезным видом садилась на трон епископа и клала руки на два полированных черных камня, украшающих подлокот­ники. Проделав это, она немедленно уступала место сле­дующей девочке, и так продолжалось, пока все дети не посидели на троне.

Эта необычная церемония происходила с торжествен­ностью ритуала. Целый день я думал об этом, пока не спро­сил местного жителя, что все это значит.

— А, да, — ответил он, — так происходит уже мно­гие столетия. Ритуал приносит удачу, особенно при сдаче экзаменов.

Сульмона прославилась необычным производством — изготовлением confetti, или засахаренного миндаля, кото­рый оптом поступает из Сицилии. В Сульмоне его засаха­ривают и раскрашивают, после чего экспортируют по всей Италии. Ни одна итальянская свадьба не проходит без confetti. В Древнем Риме эти орехи рассыпали перед моло­доженами. Торговля поставлена на широкую ногу. Среди ведущих профессионалов в этом деле — синьор Вильям де Карло. Во время последней войны он служил переводчиком в Королевских военно-воздушных силах, с тех пор бережно хранит пачку писем от друзей из союзных войск, от спас­шихся союзных военнопленных и других людей, которых встречал в те времена. Я видел на его фабрике девушек-ра­ботниц. Они нагревали проволоку над метиловым пламенем и протыкали засахаренный миндаль, ловко создавая цветы с шестью лепестками. Каждый лепесток — орешек минда­ля. Одни цветы белые, другие красные, синие, в сердцевине цветка — посеребренная конфетка.

Эти удивительные изделия напоминают корзины с ис­кусственными цветами, которые во времена королевы Вик­тории ставили под стеклянные крышки, выполненные в форме купола. Допускаю, что некоторые люди едят их, хотя я сделал бы это только в случае невыносимого голода. Сре­ди самых реалистических созданий синьора де Карло — снопы пшеницы и маиса, сделанные из миндаля и конфет. В этих приятных композициях есть что-то византийское, а может, арабо-византийское, и я подумал: не пришло ли из Сицилии сюда, вместе с миндалем, искусство цветочных композиций. Но синьор де Карло уверен, что начало это­му занятию положила его бабушка, у которой в монастыре, где она обучалась, была репутация флориста. Впоследствии она решила продолжить эти композиции при изготовлении конфет. На самом деле производство confetti процветало в Сульмоне задолго до бабушки, поскольку в начале XIX ве­ка о нем упоминал Кеппел Крэйвен.

Синьор де Карло привел меня на римские развалины, которые по неизвестной причине, за исключением того, что они римские, и при этом руины, называются виллой Ови­дия. Перебравшись через речку Джизио в один из теплых весенних дней, которые часто предшествуют дождю, мы приблизились к подножию Монте-Морроне. Мой спут­ник указал мне на стоявшее на горе здание, которое, как он сказал, было аббатством Санто-Спирито, основанное в ХШ веке Целестином V, папой-отшельником, чью моги­лу я видел в Аквиле. Здание было бы совсем пустым, если бы не смотритель. Он иногда спускается в Сульмону, что­бы купить продуктов, и снова возвращается в свое уеди­ненное жилище.

У ордена несчастливая история. Его монахи следовали учению святого Бенедикта, их знали как целестинцев. Пос­ле отречения папы они вынуждены были ехать в Грецию, чтобы спастись от преследования его наместника, Бони­фация VIII. Орден прекратил свое существование в Гер­мании во времена Реформации, во Франции ему наступил конец в 1766 году. В Италии он еще какое-то время суще­ствовал. Любопытно, как часто в жизни Абруцци являет­ся змея. В качестве своей эмблемы целестинцы выбрали черную змею, обвившуюся вокруг белого креста.

Мы спустились по крутой козьей тропе. Полевые цве­ты качались под облепившими их пчелами, в воздухе пах­ло тимьяном. В горах Абруццо привольно росли и другие растения. Хотя они уже не славятся своей магической си­лой, однако из них по-прежнему готовят ликер, извест­ный всей Италии, — «Чентербе». Спускаясь, я видел пе­ред собой всю долину Сульмоны. Ее омывали ручьи, о ко­торых с такой теплотой поминал Овидий во время ссылки на Черное море. Моим глазам вдруг предстала уродливая и непотребная группа зданий, в которой я сразу узнал тюрьму.

— В Первую мировую войну, — сказал синьор де Кар­ло, — англичане держали здесь немецких офицеров, а во Вторую все было наоборот. Тут по-прежнему тюрьма. От­сюда бежало много союзных офицеров — в основном в горы. Некоторые вернулись домой, в Сульмону. Родствен­ники скрывали их у себя.

Мы продолжали спускаться по горячим камням. Над цветами порхали бабочки, зеленые ящерицы замирали в расщелинах при нашем приближении. Наконец мы подо­шли к величественным ступеням, римской мостовой и фун­даменту большого здания. Хотя Овидий происходил и из зажиточной семьи, руины «виллы» больше походили на публичное здание, а не на загородный дом.

— Некоторые исследователи, — сказал синьор де Кар­ло, — думают, что это здание, возможно, было храмом Геркулеса. Здесь когда-то имелся фаллический знак, по­пулярный у женщин, испытывавших трудности с создани­ем семьи, однако его убрали. Во всяком случае, я не смог его найти. Говорят, он был здесь, на этой ступени.

Если даже это место и не было родовым гнездом Ови­дия, сам ландшафт в точности соответствовал описанию ностальгирующего поэта. Было бы неверно сказать, что его сослали. Наказание за нанесенную им обиду, до сих пор оставшуюся тайной, известно как relegatio, что озна­чает принудительное проживание в отдаленном месте, но без конфискации собственности и без лишения граждан­ских прав — civitas. Овидию было пятьдесят, когда он оби­дел императора Августа, и последние десять лет жизни ему пришлось провести в городе Томах (он называл его Томис) в Причерноморье. Сейчас это место называется Кон­станца, и находится оно в Румынии. Овидий ненавидел его и горько жаловался на холод. В своих стихах он опи­сывал его как землю постоянной зимы, где у мужчин за­мерзают бороды и даже вино застывает. Друзья, бывав­шие в Констанце, рассказывали мне, что бронзовый Ови­дий по-прежнему стоит на главной площади. Много лет назад мне довелось побывать в Константинополе во время снежной бури, а потом ехать до Босфора к Черному морю. Там злой ветер пробрал меня до костей, и я убедился, что Овидий не преувеличивал суровости зимы, как предпола­гают некоторые ученые. Они думают, что поэт надеялся смягчить сердца власть имущих и вернуться в цивилиза­цию. Сидя на ступенях предполагаемой виллы, синьор де Карло и я гадали, как это делали и многие другие, чем так обидел Овидий императора. Я спросил, может, в Сульмо­не имеются на этот счет другие теории, нежели те, о кото­рых мы все знаем. Нет, его земляки делают только обыч­ное предположение: будто бы он видел в ванне императри­цу Ливию. Мы оба посчитали такое заявление абсурдным. Выдвигали и другую причину — аморальность поэмы «Наука любви» (однако она была опубликована за десять лет до ссылки). Некоторые думали, что поэт был замечен в связи с внучкой императора, Юлией, отправленной в это же время на далекий остров. Еще его подозревали в заго­воре против Августа. Синьор де Карло мудро заметил, что если действия мужчины кажутся загадочными, неплохо обратить внимание на то, чем недовольна его жена. Воз­можно, Ливия давно имела зуб на Овидия, и ей удалось с ним посчитаться, когда император состарился и находился под ее влиянием.

На обратном пути мы подошли к импровизированной прачечной, называвшейся «Фонтан любви». Две сельские женщины только что установили на головы корзины с бе­льем и собрались домой. Синьор де Карло спросил их, по­чему это место называется «Фонтан любви». На это одна из женщина ответила, что «Виддио», ласковое местное прозвище Овидия, занимался здесь любовью с волшебни­цей, возможно с Эгерией или с духом воды. Другая жен­щина, с большей исторической точностью, сказала, что с ним была жена императора. Вот так: прошло девятнадцать столетий, но грех и наказание поэта до сих пор волнуют крестьян его родной Сульмоны.

Ночью жара ушла. Горная погода доказала свою неус­тойчивость: принялась поливать окрестности мелким дож­дем, пока Абруццо не стал напоминать Шотландию. Вос­кресным утром я выехал из Сульмоны и взял курс на юг. Над горами собрались тучи, снова полил дождь, и с при­пудренных последним снегом вершин подул пронизыва­ющий ветер. Я слышал так много о красотах и особенно­стях маленького городка Пескокостанцо, что решил непре­менно его посетить. Ландшафт был закрыт промозглым туманом, лишь изредка он отплывал в сторону и открывал белый склон горы. Приехав, я увидел, что старый город пуст, словно его заколдовал злой волшебник. Я поднялся по длинному лестничному маршу и через норманнскую арку вошел в церковь Святой Марии-дель-Колле. Перед алта­рями горели свечи, но в помещении не было ни одного че­ловека.

На окраине города нашел гостиницу, в окне которой кра­совалось чучело дикой европейской кошки. Кошка злобно скалилась — сомнительный привет заезжему путешествен­нику. Я вошел внутрь и снова никого не увидел. Стулья в столовой были подняты на столы. Из кухни донеслись ка­кие-то звуки. Приятная женщина, готовившая спагетти, сказала мне, что гостиница и в самом деле уже закрыта: зимний лыжный сезон окончился, а летний еще не начал­ся. Впрочем, если я не боюсь холода — радиаторы не ра­ботали, — то она может предложить мне спагетти. Не сняв пальто, я уселся возле кошки. Ко мне подошел веселый краснолицый администратор. На странном английском языке он сказал, что два года прожил в Манчестере и Ли­верпуле. Поставил передо мной бутылку крепкого темно­го сицилийского вина, и оно помогло мне восстановить кро­вообращение. Мы поговорили о Манчестере, и я был бла­годарен, хотя и думал, что в прежние времена замерзший путешественник, зайдя в трактир, немедленно согревался, потому что радушные хозяева тут же бросали в очаг охап­ку хвороста и в печи весело вспыхивал огонь. Теперь же, во времена центрального отопления, нет больше очагов, возле которых можно посидеть и отогреться.

Я снова пустился в путь, а дождь все лил, действуя мне на нервы. Я понимал, что он закрывает от меня велико­лепную горную панораму. Воскресным днем я приехал на ярмарку в городок Рионеро Саннитико. По обе стороны главной улицы выстроились медные горшки и лотки с одеж­дой, едой и сельскохозяйственными орудиями. Улицу за­полнила толпа местных жителей, они болтали и смеялись, хотя дождь лил по-прежнему, а туман занавесил город. Мы, северяне, никогда бы не поверили, что в Италии мо­жет быть такая погода. Группа фермерских жен проверя­ла серпы: прежде чем купить их, они проводили по лезвию подушечкой большого пальца. Я купил себе два малень­ких амулета от дурного глаза.

Вглядываясь в туман, осторожно спустился к Молизе и вечером приехал в Кампобассо, город, насчитывающий тридцать тысяч жителей. Я тут же повеселел, ибо там, со­вершенно неожиданно для меня, сияло солнце. Что значит для человека первый проблеск солнца, по которому он со­скучился? Душу наполняет довольство и радость жизни. Я немедленно распаковал вещи в солидном старомодном отеле в центре города (владелец поприветствовал меня в холле и выразил надежду, что его отель мне понравится). Я пребывал в восторженном настроении и был уверен, что

Кампобассо мне понравится. Рядом с отелем был киноте­атр, афиша которого предлагала посмотреть prima visione 1 «Мэри Поппинс», один из самых моих любимых филь­мов. От возможности увидеть его на итальянском я никак не смог отказаться. Возле кинотеатра находился перво­классный книжный магазин, владельцы которого разби­рались в книгах. Кампобассо все больше начинал мне нра­виться.

Город сгруппирован вокруг горы, на вершине которой стоит старинный замок. Снаружи он выглядит внушитель­но, но внутри не представляет никакого интереса. Разве что из его окон можно полюбоваться плавными очертани­ями холмов Молизе, так не похожими на дикие скалы Абруццо. Кампобассо славится разнообразными ножами и ножницами. На многих из них стоит имя города, хотя боль­шая часть их изготовляется в нескольких милях отсюда, в городке Фрозиноне.

1 Премьера (ит.).

Я наслаждался каждым мгновением «Мэри Поппинс», однако, когда смотришь его на итальянском языке, пони­маешь, что фильм очень английский! Реакция зрителей уди­вительна в стране, где обожают детей. Не было энтузиаз­ма, на который я рассчитывал. Самые смешные моменты фильма связаны с материалистически настроенным отцом, не понимающим окружающую его магию. По всей види­мости, фильм не рассчитан на итальянское понимание се­мьи: разве можно смеяться над отцом?!

В число самых романтических руин Италии входят те, что находятся в переплетении деревенских дорог в десяти милях от Кампобассо. Они практически неизвестны, а на­зываются Сепинум. Некогда это был римский провинци­альный город, доживший до IX века. На меня произвели впечатление некоторые его фотографии, которые я видел в Кампобассо, но, взглянув на пояснения к карте, понял, что отыскать его будет нелегко, поэтому решил встать порань­ше и захватить в дорогу сэндвичи и бутылку «Монтельпульчано д’Абруццо» — отличного вина цвета граната.

Я ехал, любуясь красивым пейзажем. Видел холмы, по­росшие пурпурным клевером, и мне казалось, что это ве­реск. Вдруг я увидел очень странную процессию. Около ста крестьян, в основном женщины в ярких местных наря­дах, торжественно шли по улице впереди меня. Сначала я подумал, что это, должно быть, день какого-нибудь свя­того или, возможно, свадьба, но что-то в манере этих лю­дей заставило меня отказаться от этих предположений. Дойдя до конца улицы, они свернули и начали поднимать­ся по горной тропе, и это еще больше напомнило мне сред­невековую процессию. Я спросил у вышедшей из дома лю­бопытствующей женщины, что происходит, куда они все направляются. «В иль-морто», — ответила она. Оказы­вается, они надели лучшие платья, чтобы отдать почести умершему другу.

Я продолжил путь и прибыл наконец в Сепинум. Уви­дел маленькие Помпеи, римский город, большая часть стен которого еще не упала. Сохранились главная улица, три­умфальная арка и храм с мраморными колоннами. Оста­лись фундаменты сотен домов и широкий мощеный форум. Над этими великолепными руинами время от времени про­летали стаи ворон, мужчины ехали на ослах, а старые жен­щины шли с серпами в руках. Все они ходили по широкой мощеной улице древнеримского города. Я нашел на фору­ме тенистое местечко и уселся, изумляясь тому, что в со­временной Италии увидел римские развалины, на которые наши предки из XVIII века смотрели как на часть сель­скохозяйственного ландшафта. Вспомнились гравюра Пиранези, акварель Сэмюела Праута и рисунки ван Хеемскерка. Здесь были прекрасные романтические руины XVIII ве­ка, с цветами, растущими между камней фундаментов. На улицах древнего города козы щипали траву, по улице расха­живали девушки в мужских ботинках и неожиданно, со ста­дом коров, появлялись на Виа Триумфалис.

Я сидел на большом камне, другой камень служил мне столом. На нем я развернул сэндвичи и открыл бутылку с вином. Редкая возможность иметь в своем распоряжении древние руины. Никто на меня и не взглянул, кроме тощей голодной собаки, у которой были видны ребра. Она очень медленно ко мне подбиралась, пока не осмелела настоль­ко, что приняла предложенный ей сэндвич. После она от меня уже не отходила и не только прикончила все до крош­ки, но и с неожиданной силой и яростью стала отгонять другого пса, которому вздумалось к нам присоединиться. Явился человек в остроконечной шапке и сказал, что он смотритель. Я предложил ему бокал вина. Он ушел и вер­нулся с чашкой. Сказал, что никаких происшествий здесь не бывает, тем не менее его долгом было присматривать, чтобы древние камни не понесли какого-либо урона. Он решил, что я американец, и стал меня расспрашивать о жизни и заработках в Америке, а когда я сказал ему, что я англичанин, то посмотрел на меня недоверчиво и разоча­рованно. Он отвел меня в маленький дом посреди руин. Туда он для большей сохранности снес камни с выбитыми на них надписями, даже тот, на котором была всего одна буква. Впрочем, ничего интересного я не увидел.

Мы пошли вокруг развалин, и он обратил мое внима­ние на надпись над восточными воротами. Она была силь­но разрушена временем, и я ничего не смог прочитать. Смотритель пояснил, что речь идет о ежегодной миграции овец, совершавшейся в римские времена. Стада шли с до­лины Апулии в горы. Он слышал разговор профессоров. Они будто бы говорили, что надпись является приказом к властям Сепинума. Тем предписывалось защищать пас­тухов и их стада, когда они проходили через город к tratturi 1. Смотритель сказал, что мощеная дорога — от восточных ворот к западным — использовалась в римские времена, и даже сейчас часто видишь, как пастухи ведут своих овец по старой римской дороге к горной гряде Матезе.

Я подумал, что в связи римского городка с tratturi есть нечто уникальное. Насколько я знаю, единственный рим­ский автор, упоминающий миграцию, — это Варрон. За тридцать лет до рождения Христа он написал, что овцы зимовали в Апулии, а лето проводили в горах. Возможно, овцы Варрона иногда проходили через Сепинум.

Современный обычай везти овец в горы на грузовиках произошел из стародавнего действа, которое, должно быть, было величественным. Как и в Испании, где старые ове­чьи тропы, девяносто футов шириной по обе стороны шос­се, ведут к летним пастбищам, так и итальянские tratturi представляют собой множество горных тропинок, по ко­торым в первые недели лета идут лишь овцы. Я читал опи­сания миграции, каким оно было сравнительно недавно, когда tratturi сплошь были покрыты тысячами овец, шед­шими по двенадцать животных в ряд. Через горные тропы перекатывалась медленная волна серой шерсти. Каждое стадо вел свой пастух. В руке он сжимал палку с крюком, а рядом бежали белые собаки. На собак надевались ошей­ники с шипами, защищавшими их от волков. При свете дня собаки вели себя дружелюбно, но стоило наступить ночи, как они превращались в злобных охранников. За каждым пастухом следовал старый баран, называвшийся il manso, что означает «смирный» или в пастушьем жарго­не — «тренированный». Если объяснить другими слова­ми, то это — надежный старый баран-вожак. Античная процессия, известная как римлянам, так и нам, проходила по горному ландшафту.

Я почувствовал симпатию к жителям Сепинума, чья главная улица, от востока до запада, отдавалась тысячам блеющих овец и лающих собак, и я не понимаю, почему город не обходили стороной. Смотритель сказал, что он этого не знает, но спросит у следующей группы профессо­ров. Я пробыл в этом прекрасном месте до позднего вечера. Смотрел на людей, ехавших по древней римской дороге на мулах или ослах. Надеялся, хотя и напрасно, что увижу ста­до овец с пастухом. Смотритель предложил мне приехать сюда в другой раз. Тогда он покажет мне руины театра, и, передав мне два письма, попросил отправить их, когда я буду на почте.

1 Овечьи тропы (ит.).

Дата добавления: 2015-10-16