История всемирной литературы 86 страница

В отличие от крестьянства и от рыцарского сословия среда горожан была очень пестрой и многообразной. В ней можно выделить патрициат, державший в своих руках городское самоуправление и представлявший собой не только верхушку купечества и ремесленничества, но и внушительного землевладельца, смыкаясь в этом с рыцарством средней руки. Заметим, что в XII и особенно в XIII в. рыцари все чаще селились в городах, составляя влиятельную часть их населения. Основной массой горожан были ремесленники и торговцы, а также слуги и некоторое число представителей свободных профессий. Немало стекалось в город и бедноты из окрестных селений. Приток крестьян из крепостной деревни в город, где они получали свободу и овладевали городскими ремеслами, существенным образом влиял на лицо средневекового города. Нельзя также не упомянуть представителей клерикальных кругов, которые не только учились в городах, в епископальных соборных школах, но и оседали здесь на постоянное жительство.

Все эти разнородные элементы были носителями разных культурных традиций, которые не только взаимодействовали, но и постоянно сталкивались, ведя порой упорную борьбу, часто в рамках одного, отдельно взятого произведения. Городская культура обладала значительно большей подвижностью, чем культура феодальная. Этим объясняется и развитие в городской литературе всевозможных жанров и форм. По сравнению со словесным искусством горожан разнообразные жанры куртуазной литературы отличались большим стилистическим и идеологическим единством. Многообразие и динамизм, присущие городской словесности на исходе Средневековья, привели к тому, что именно в недрах городской культуры возникли первые ростки Ренессанса.

Сложным было взаимодействие городской литературы с литературой феодальной. Здесь можно говорить и об открытом, осознанном противостоянии, и об использовании куртуазного поэтического опыта для своих городских нужд. Городской патрициат всегда тянулся за культурой рыцарства, самозабвенно подражая ей и желая с ней сравниться. В то же время достижения городской культуры были небезразличны для рыцарства, в среде которого, несомненно, пользовались популярностью веселые рассказы о проделках хитроумного лиса Ренара, и возвышенные аллегории «Романа о Розе», и поучительные истории фаблио и шванков. Городская литература предназначалась не одним горожанам (вот почему в таком характерном жанре городской словесности, каким были фаблио, некоторые ученые увидели некий промежуточный жанр, остановившийся где-то между городом и замком).

Важным фактором развития городской культуры был фольклор, прежде всего фольклор деревенский. Постоянный приток крестьян в города сказался в усилении народной тематики и проблематики в некоторых литературных сочинениях, созданных в городских стенах. Поэтому в ряде случаев уже нельзя говорить о произведении городской (или только городской) литературы, нужно говорить с полным основанием о памятниках литературы народной. Фольклорная основа, безусловно, просматривается кое-где и в произведениях куртуазных: в их ритмике, в образном строе; в городе воздействие

572

фольклора было иным. Из него в городскую литературу широко проникли таящиеся в нем социальные, бунтарские мотивы. XII и XIII века были временем могучих народных движений, всегда захлебывавшихся в крови, но грозно сотрясавших здание феодализма. Эгалитарные устремления народа нашли отражение и в памятниках городской литературы, а фигура крестьянина приобретает в ней внушительные размеры, несопоставимые с образами вилланов рыцарской лирики и романа. На исходе Средневековья в творчестве англичанина Ленгленда этот боевой бунтарский характер, свойственный ряду явлений городской культуры, раскрылся с наибольшей отчетливостью и силой, суммируя могучие искания народа, противопоставившего себя не только феодальной верхушке, но и городскому патрициату. В творчестве Ленгленда культура города раздвигает свои рамки и приобретает черты культуры народных масс.

Следует, однако, учитывать, что отношение к крестьянству со стороны средневекового города не было однозначным. Городская верхушка — патрициат — видела в крестьянине потенциального врага, и в годы грозных народных движений город часто становился на сторону феодалов, помогая им подавлять крестьянские мятежи. Неимущие слои горожан, еще вчерашних крестьян, видели в жителях деревни своих союзников в социальной борьбе. Но для городского плебея крестьянин был не только союзником; он олицетворял собой и мелкособственническое начало, тем самым становясь из союзника врагом. Поэтому образ крестьянина в городской литературе сложен и противоречив — он то оказывается олицетворением общенародных идеалов, то, наоборот, — всего косного, застойного, патриархального. Он то грозен, то добродушно сметлив и благороден, то непроходимо туп и комичен.

Народные истоки лежат в основе постепенно складывающейся в городах площадной карнавальной культуры, сатирической по своей направленности и плебейской по своему внутреннему содержанию, отмеченной кощунственными травестиями, смелыми пародиями и вывертыванием наизнанку всех привычных норм и правил. Это временное торжество «злого начала» отразило дуализм средневекового миросозерцания и не запрещалось властями. Однако карнавал неизбежно наполнялся элементами социального обличения, что видно на судьбе ряда связанных с площадной культурой явлений — например, некоторых форм театра или, скажем, «Романа о Ренаре». Но сатирический характер типичен не только для жанров и форм городской литературы, так или иначе связанных с карнавалом. Сатиричность — определяющая черта культуры города. Здесь сказалась не только свойственная горожанам и — шире — народным массам неистребимая веселость, но и их скептицизм, их трезвый взгляд на мир. Эта житейская трезвость (а не только травестирующие тенденции карнавальной стихии) отозвалась в ряде жанров городской словесности повышенным интересом к быту, к самым повседневным, даже низменным его проявлениям. Поэтому литература города в значительно большей степени, чем литература феодальная, отмечена реалистическими тенденциями.

Сатирические устремления сочетались с нравоучением, морализированием. Осмеяние пороков или предрассудков общества или его отдельных представителей часто делалось не только в развлекательных и сатирических, но и дидактических целях. Вот почему культура города не только очень рано выработала целый ряд специфических нравоучительных жанров, но и наполнила дидактикой и веселые фаблио, и шванки, и аллегории «Романа о Розе», и сатирические сцены первых памятников драматургии.

Городская литература не была замкнутой ни социально, ни географически. Между городами, дальними и ближними, постоянно осуществлялся культурный обмен. Ему способствовали частые многодневные ярмарки (например, знаменитые шампанские), куда съезжались купцы и торговцы со всей Европы. Мастера каменного дела — строители готических соборов — возводили свои величественные сооружения, путешествуя из страны в страну. Театральные братства разыгрывали свои спектакли в разных городах. Слагатели фаблио и шванков примыкали то к беспокойным ватагам вагантов, то к караванам купцов, то путешествовали с толпами паломников. Вместе с поэтами кочевали и сюжеты. Поэтому не приходится удивляться, что веселые и поучительные истории о глуповатых горожанах, пройдохах-купцах, беспутных горожанках, алчных и сластолюбивых священниках мы найдем и у французских поэтов, авторов фаблио, и у немецких слагателей шванков, и у испанских городских рассказчиков, и у авторов итальянских городских новелл. У всех у них были и общие истоки — ряд памятников латинской литературы, а также некоторые сюжеты, занесенные с Востока (об этом будет сказано ниже). Но непосредственные контакты и литературный обмен нельзя и абсолютизировать. Важным фактором стала типологическая общность городской культуры разных областей Европы. Сходность социальных структур обусловила появление сходных сюжетов, сходных образов и ситуаций. Близость изначальных идеологических посылок писателей-горожан отозвалась и сходным отношением к действительности,

573

сходным решением нравственных и социальных проблем.

Как и вся культура феодализма, культура средневекового города проявляла тенденцию к регламентации и каноничности. Но история городской словесности представляет собой историю непрерывного противоборства двух тенденций — канонизирующей, т. е. проявляющей стремление к замкнутости, к окостенению, и ей противоположной, с которой и связывается поступательное движение литературы. Борьба этих двух тенденций не всегда происходит в рамках одного жанра; чаще бывает иначе: одни жанры формализуются, останавливаются в своем развитии, но им на смену постоянно приходят новые жанры и формы, несущие в себе передовое мировоззрение, прогрессивные социальные устремления эпохи.

В городской литературе заметный пласт, по крайней мере количественно, составляли произведения, отмеченные ярко выраженными охранительными тенденциями, прославлявшие частное предпринимательство, благонравие, богобоязнь. Эта бюргерская стихия проникает и в произведения, при своем возникновении носившие совсем иной характер. Вообще буржуазную ограниченность, типичную для многих памятников литературы города, ни в коей мере нельзя сбрасывать со счетов, подобно тому как нельзя забывать и о некоторых реакционных чертах, свойственных мировоззрению простого народа.

Охранительные, откровенно реакционные черты городской литературы усиливаются к концу Средневековья, когда особенно разрастается дидактическая направленность, в известной мере заглушая нарастающие в ней мотивы социальной критики и протеста. Вот почему первые гуманисты Возрождения столь резко отрицательно отнеслись ко многим явлениям городской культуры. Но так было на исходе Средних веков. При своем возникновении литература города заняла свое место рядом с литературой замка, рядом с ней и в полемике с ней, поэтому с самого начала она несла ярко выраженный наступательный сатирический заряд, вбирая в себя творческие импульсы, идущие из широких народных масс.

573

ФАБЛИО, ШВАНКИ, САТИРИЧЕСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

XII столетие унаследовало от предыдущих этапов исторического развития средневековой культуры зачаточные формы сатирической бытовой словесности, отражавшей настроения и чаяния народных масс средневекового общества — крестьянства прежде всего, но и многочисленного и социально активного городского трудового люда. Теперь эти формы стали крепнуть и приобретать характер более или менее сложных жанров письменности, а не только словесности. Это касается в первую очередь быстрого развития кратких бытовых юмористически-сатирических жанров, к которым относятся фаблио в странах французского культурного ареала, шванки в германоязычных землях, различные предшественницы новеллы («примеры», «экземпла») в Италии и Испании и многие близкие к ним жанровые явления, характеризующиеся юмористической или сатирической тенденцией и ясно выраженным интересом к быту.

Импульсы, способствовавшие появлению сатирической литературы, были весьма различны. Среди них большую роль играли зарубежные веяния — преимущественно восточные, действовавшие и до XII в. Но теперь, активизированные развитием культурных отношений с Востоком, индийские, арабские, еврейские, иранские сюжеты врываются в XII в. в литературы Европы. К числу таких источников, снабжавших западноевропейскую городскую литературу сюжетами, нередко занесенными из далеких стран Востока и из далеких столетий, относятся и два известнейших анонимных сборника — «Книга о семи мудрецах» и особенно «Римские деяния». «Книга о семи мудрецах» восходит к индийским источникам, она примечательна своей обрамляющей композицией и обогатила западноевропейского читателя новыми представлениями о государственной и семейной жизни, о морали и обычаях чужих земель. «Римские деяния» — латинский сборник сказок и анекдотов восточного и античного содержания и происхождения, неисчерпаемый кладезь сюжетов, образов и ситуаций для всей западноевропейской литературы последующих веков; он повлиял на трактовку характеров рождающейся городской литературы. Находчивый ремесленник, хитрый и жадный крестьянин, целая галерея женских типов, известные по сатирической литературе Средних веков, напоминают о героях этой замечательной книги.

Сама действительность, ее ситуации и типы, ее возраставшие общественные и культурные потребности сказались с большой силой во французском фаблио, первом, наиболее развитом жанре бытовой сатиры XII—XIII вв. Если к XII в. относится сравнительно небольшое число произведений этого нового жанра, то в XIII в. фаблио становится едва ли не самым распространенным жанром городской французской литературы и переживает свой расцвет в те годы, когда начинается закат рыцарской словесности, выдвигает таких мастеров, как Анри

574

д’Андели, Жан Бодель, Жак Безьё, Гугон Леруа из Камбре, Бернье, наконец, как знаменитый Рютбёф, первый замечательный представитель французской городской литературы, испробовавший силы во многих стихотворных жанрах.

Фаблио (название произошло от латинского «фабула» в силу первоначального отождествления любой смешной, забавной истории с басней, уже известной под этим старинным латинским названием) представляли собою небольшие (до 250—400 строк, редко больше) рассказы в стихах, преимущественно восьмисложных, с парной рифмой, обладавших простым и ясным сюжетом и небольшим количеством действующих лиц. Основой для фаблио служило какое-нибудь забавное происшествие, участники которого попадали в смешное положение, невольно раскрывая свои дурные или комические качества. Чаще всего объектом смеха — юмора или сатиры — оказывались представители духовенства. Так, в одном из фаблио поп в наказание за свою жадность лишается коровы («О Буренке, поповской корове»). В другом случае священник высокого сана, епископ, забывает о благочестии, чтобы получить несколько золотых («Завещание осла»), в третьем — веселые монахи уговаривают глупую девушку стать францисканцем на потеху всей братии монастыря, где появляется такой диковинный послушник. Монахи, попы, даже князья церкви становятся предметом безудержных шуток, часто достаточно грубоватых, что не смущало читателей и слушателей того времени. Авторы фаблио дерзали нападать и на святых отцов церкви. В фаблио «О том, как виллан словопрением добился рая» мертвый виллан в ответ на заносчивый окрик св. Петра, не пускающего в рай мужика:

В раю не место вам, вилланам!
Нет, я клянусь святым Аланом,
Здесь люду подлому не быть!

отчитывает апостола:

Кто ж вас подлее может быть?
Ведь вы, апостол Петр, ей-ей,
Вы были тверже всех камней;
Спаситель, право, сплоховал,
Что вас апостолом избрал!
Не вышел прок из вас, как видно:
От бога отреклись бесстыдно
Один, второй и третий раз —
Столь мало веры было в вас!
Уж вам-то вовсе не под стать
В раю у бога пребывать!

Догматическим разглагольствованиям святых простой мужик противопоставляет находчивость и остроумие, простодушие и смелость, а также чувство справедливости и добропорядочности, доброты и сердечности:

Покамест на земле я жил,
Я человеком добрым слыл.
Не прогонял голодных прочь я,
Дверь открывал им днем и ночью,
У очага обогревал,
До самой смерти призревал,
Молил упокоенья праху.
Давал я нищим хлеб, рубаху —
Все, в чем имел нужду бедняк.
Иль грешник поступает так?

(Перевод С. Вышеславцевой)

Наряду с духовенством, фаблио высмеивает глупых богатых горожан, которых легко обмануть, так как они слишком самоуверенны и ограниченны; высмеивает своден, наживающихся на пороках общества («Обере, старая сводня»); обманутых мужей, слишком доверяющих своим женам («О женских косах», «Горожанка из Орлеана» и др.). Зачатки социальной сатиры переплетаются в фаблио с бытовым юмором, с моралистическими мотивами, толпа персонажей фаблио становится все шире, в ней мелькают и рыцари, и шарлатаны-врачи, и пройдохи-слуги, и сутяги-плебеи из города. Становится предметом насмешки и мужик, и порой насмешки довольно злой: характерное средневековое презрение горожанина к мужику дает себя знать достаточно резко и в фаблио. Но все же этот осмеянный мужик-дурак, даже и рогатый, даже и битый, чаще всего выходит победителем из несложных ситуаций фаблио. В подавляющих случаях в фаблио побеждают именно его мораль, его смех. И это самое главное. Уже сама среда фаблио противостоит аристократической среде куртуазной литературы, тем более это относится к герою фаблио — тому во многом демократическому персонажу, о котором шла речь выше. В поздних фаблио XIII в. появляется и прямо презрительное отношение к господам, к их забавам, к их дурачеству, каким выглядит для народа и для степенных горожан куртуазия и ее ритуалы.

Но неверно было бы видеть в фаблио только сатирико-юмористический бытовой жанр, контрастирующий с куртуазной литературой. Важно заметить и оценить то поучительное дидактическое начало, которое нередко звучит в фаблио. Это не только народная мораль, но и мораль духовных кругов, использующих народную сатиру, даже и направленную против них, для очистки все более падающих нравов церкви. Проникает в фаблио и мораль традиционной дидактической литературы на латинском языке. Теперь она появляется в обличье родного языка и представлена в смешных притчах, что делает

575

дидактику гораздо более действенной и доходчивой. Особенно важно подчеркнуть новые средства характеристики действующих лиц, к которым обращается фаблио. Поразительно скромными средствами там четко обрисовываются типы общества XII—XIII вв., что было чуждо рыцарскому роману. Типологизирующее изображение социальных кругов в фаблио связано с бытовым, реальным фоном действия, разыгрывающегося в деревенской избе, на городской площади, в жалкой деревенской церквушке, в поле. Но также — и в доме богатого горожанина и в рыцарском замке. Пафос фаблио — повседневная жизнь крестьянина и горожанина, его и моральные, семейные и хозяйственные заботы. Какой контраст по сравнению с миром, в котором действует Роланд или Ланселот! И какие перспективы открываются перед этим нехитрым, грубоватым повествованием о простых людях, о буднях XII—XIII вв.

Если в литературе рыцарства перед нами были характеры и поступки, заведомо выходившие за рамки обыденного, — чрезмерная храбрость, всепоглощающая любовь, чрезвычайные опасности и приключения, то в фаблио тоже немало преувеличенного. Но здесь это чрезмерная жадность, непроходимая тупость, неслыханные сластолюбие, трусость, бахвальство, нечистоплотность, садизм.

Любовные делишки героев описываются в фаблио особенно охотно. Среди участников этих любовных похождений, о которых рассказано увлекательно, откровенно, подчас даже грубо, едва ли не на первом месте — всевозможные служители церкви. Они рады приволокнуться за доверчивыми хорошенькими горожанками и наставить рога их незадачливым мужьям. И хотя такие шалости далеко не всегда сходят с рук всем этим кюре, капелланам, клирикам, монахам (например, фаблио «Поп в ларе из-под сала»), нередко мораль подобной веселой повестушки констатирует находчивость и сластолюбие распутных женщин, как, например, в фаблио «О том, как виллан возомнил себя мертвым»:

Но говорю вам в заключенье,
Что верить женщине столь слепо —
И безрассудно и нелепо.

(Перевод С. Вышеславцевой)

Во французских фаблио лишь иногда звучала нотка осуждения женщин, этого «сосуда порока», которая будет доминировать во многих памятниках литературы города на исходе Средневековья. Наоборот, в ряде фаблио — и они составляют весьма заметный пласт — отстаиваются права истинной любви, любви вопреки сословным и религиозным взглядам.

Иллюстрация: Лист рукописи фаблио «О виллане и его жене»

XIII в. Париж, Национальная библиотека

В «Лэ об Аристотеле» Анри д’Андели (несмотря на название, всей своей стилистикой это произведение примыкает к жанру фаблио), рассказав о том, как возлюбленная Александра Македонского нехитрыми приемами сумела увлечь сурового философа и тем самым доказать ему неодолимую силу любовного чувства, заключает:

Тот, в ком рассудка есть частица,
Пускай надеждою не льстится
Сердца влюбленных укротить
И от любви нас отвратить.
Ссылаясь на ее напасти.
Нет над любовью нашей власти, —
Разлука с милой лишь измучит,
И все ж любовь свое получит!

(Перевод В. Дынник)

Отстаивая права любви, авторы фаблио четко проводили грань между подлинным чувством, заставляющим влюбленного идти на риск, оказываться в смешном положении, вызывать издевки и хулу, и низменным сластолюбием. Если

576

подлинные любовники вызывают у авторов одобрение, хотя они и идут на мошенничество, обман, всякие уловки, то похотливые блудодеи решительно осуждаются. В этом отношении уместно сопоставить два таких произведения, как «О сером в яблоках коне» Гугона Леруа из Камбре (он был, между прочим, также автором ряда дидактических сочинений и парафразов молитв) и фаблио «Кошель ума» некоего Жана из Обепьера.

В первом рассказывается о страстной любви бедного рыцаря к дочери богатого и могущественного феодала. Отец девушки не соглашается отдать дочь за бедняка, у которого и все-то имущество — старый, полуразвалившийся замок, дедовское оружие да добрый конь. Дядя юноши сначала не против отказать племяннику свои богатые угодья, но затем решает сам обзавестись молодой красавицей-женой. При подобной ситуации в романе или лэ юный рыцарь силой оружия (или, на худой конец, волшебных чар), но добыл бы себе невесту. В фаблио иначе: с юмором описанная ночная кавалькада, продирающаяся сквозь лесные чащобы к сельской часовне, где состоится венчание, сбивается с пути, и девушка попадает в замок своего возлюбленного. Местный капеллан венчает их на скорую руку, и кичливому феодалу не остается ничего иного, как признать брак дочери. Здесь любовь побеждает, но лишь благодаря неожиданному стечению обстоятельств.

В фаблио «Кошель ума» жена легкомысленного купца терпением, преданностью и храбростью отвращает мужа от его пагубного влечения к распутным девкам. В результате купец убеждается, что по-настоящему, бескорыстно любит его преданная жена, что же касается зазнобы, то она любит лишь дорогие подарки и звонкую монету. Фаблио заканчивается осуждением продажных потаскух и прославлением честных жен:

Сильна любовь жены законной,
Свежа, как плющ вечнозеленый.
Зачем сомнительных утех
Искать вам у милашек тех,
Чьи ласки лживы и бесчинны,
Да и позорны для мужчины?
А как жадны такие крошки!
Они жадней шкодливой кошки.
Вы помощи от них не ждите,
Хоть на глазах у них горите.
От этих кралей много бед,
И жен менять на них не след.

(Перевод В. Дынник)

Жена купца находит в себе силы (и умение) бороться за свое счастье, дочь рыцаря покорно подчиняется судьбе. Первая вызывает у автора фаблио откровенное сочувствие, вторая — лишь сострадание.

Но кичливые дворянки, в представлении авторов фаблио, могут не только самоотверженно любить: и они плутуют, выискивая способ увидеться с любовником, и они, не менее чем горожанки, предаются низменной страсти («О соколе», «О рыцаре в алом платье» и многие др.). В этом отношении особенно показательно фаблио «О коротком плаще». Оно переносит нас ко двору короля Артура, куда стекались на праздник Пятидесятницы все доблестные рыцари Круглого Стола. Внезапно появляется незнакомец, привозящий волшебный плащ: он окажется впору лишь той даме, которая всегда была верна своему возлюбленному. Сначала плащ примеряет королева Геньевра — и неудачно: он оказывается ей слишком короток. Затем под скабрезные комментарии сенешаля Кея чудесный плащ пытаются надеть все дамы Артурова двора. Это удается лишь одной — только что прибывшей в Камелот возлюбленной одного совсем юного рыцаря. В этом фаблио миросозерцание горожанина и его отношение к миру рыцарства, к царящим там нравам выражены предельно однозначно. Фаблио противопоставили куртуазным жанрам не только свою веселость, не только деловую сметку и простодушную мораль простолюдина, но и свое понимание взаимоотношений между людьми, взаимоотношений, чуждых сословной спеси и основанных на равенстве, прежде всего равенстве в любви.

Близки к фаблио немецкие шванки, сложившиеся как продуктивный жанр городской литературы в XIII столетии. Фаблио, быстро распространившиеся за пределами французского культурного ареала, оказали сильное воздействие на шванк, но не изменили его местного колорита, проявившегося в особенно сочном и грубоватом языке, в народном стихе.

Наиболее значительным представителем жанра стал австриец Штрикер (ум. ок. 1250), писавший также и остросатирические шпрухи. В его стихах воссоздана широкая картина жизни немецкого общества. Поэт смело и прямо обличал и духовенство, и рыцарство, рассматривая их с точки зрения народа, над которым они властвуют. Наиболее замечательное произведение Штрикера — цикл шванков, известный под названием «Поп Амис», в центре которого стоит образ веселого и ловкого попа-пройдохи. Здесь следует отметить не только попытку создать группу произведений, в основе которых — ситуации, характерные для немецкой феодальной действительности, но и сам образ попа Амиса. Это веселый и плутоватый жизнелюбец, для которого ряса — только удобное прикрытие весьма

577

светских интересов и вкусов. Обманщик и грешник, поп потешается над духовной братией, равно как и над прихожанами, покорно подчиняющимися ей. Установилось мнение, что в этом образе есть черты, связанные с народной сатирической сказкой и ведущие затем к образу Тиля Уленшпигеля — веселого героя нижненемецких и голландских сказок и побасенок, из которых со временем составится знаменитая народная книга XVI в. о Тиле, целиком посвященная этому любимому персонажу народного эпоса германских земель.

Важно понять общую концепцию действительности у Штрикера. Обрушиваясь на грехи и пороки феодального общества и не впадая при этом в ханжество, сохраняя народный оптимизм и народное ощущение радостей жизни, Штрикер остается в пределах христианского благочестия, и в тоне его осуждающих сентенций, в его поучительных тирадах отчетливо чувствуется связь с религиозными настроениями, характерными для XIII в., когда резкой критике подвергались нравы духовенства и «пороки» светского общества. Соединение острой и беспощадной сатиры, питаемой настроениями народного протеста, с христианской дидактикой было весьма характерно для городской литературы развитого Средневековья. С ходом веков эта противоречивость городской литературы все более обострялась, причем разные тенденции (бюргерско-охранительная и народно-сатирическая) подчас соединялись в одном произведении (как это было, например, с поэмой Ленгленда).

Та же связь богатого бытового материала, народных сатирических тенденций и официальной «духовной» критики феодального общества ощущается в поэзии Фрейданка, талантливого немецкого поэта-моралиста первой половины XIII в. Псевдоним Фрейданк (т. е. Свободомыслящий) считали тайным именем самого Фогельвейде. Поэма Фрейданка «Разумение» — сознательное противопоставление светской куртуазной идеологии иного взгляда на жизнь, требующего моральной ответственности не в ограниченном смысле рыцарского кодекса чести, а в широком своеобразно гуманистическом плане. Программа жизни, намеченная Фрейданком, ставящая перед человеком большие моральные задачи, является и своеобразным новым идеалом человека, в котором воплощены черты народной этики. Речь у Фрейданка идет о подлинном достоинстве, о примере честной и полезной для других жизни, о стойкости перед соблазнами, о готовности выступить в защиту правды и справедливости. В защите именно общечеловеческих моральных ценностей видел поэт свое право называться «свободомыслящим», хотя в его свободомыслии есть и немало черт, связывающих Фрейданка с церковными критиками феодального строя, наследниками клюнийцев XII в.:

Ручьи сокровищ в Рим бегут,
Здесь вечный находя приют.
Но, на дыру без дна похож,
Безбожный Рим неполон все ж.
Ручьи грехов сюда стекают,
И здесь их людям отпускают,
Где ж прячут зол так много, —
Известно только богу.
Кто нравы Рима узнает,
Охладевает к вере тот.

(Перевод М. Замаховской)

Прямее и резче с осуждением современного ему общества выступил в немецкой литературе XIII в. вышедший из народной среды поэт Вернер Садовник, по-видимому, уроженец Баварии.

В поэме «Крестьянин Гельмбрехт» (вторая половина XIII в.) он повествует о судьбе крестьянского сына, не пожелавшего слушаться заветов отца и стать его наследником, а захотевшего сблизиться с рыцарями. Гельмбрехт становится участником шайки рыцарей-разбойников. Испытав вместе с ними неудачу, он вынужден вернуться под родной крестьянский кров. Но путь назад уже заказан этому блудному сыну XIII в.: жестоко покаранный за свои бесчинства, он попадает в руки тех, кого грабил и притеснял, и кончает жизнь на виселице, казненный крестьянами, видящими в Гельмбрехте своего врага.

Суровая повесть, написанная грубым, но выразительным народным стихом, производит достоверное, жизненное впечатление. В ней — ненависть поэта к рыцарству, вера в силы крестьян, которым еще предстоит смертельная схватка с вековыми поработителями. Интересно сравнение между рыцарями старшего поколения и их наследниками, выродившимися в разбойников с большой дороги.

Если в фаблио и шванках виллан только порой пугал благородного рыцаря, то на Гельмбрехта народная ярость обрушивается в самой беспощадной и жестокой форме.

Вернер Садовник не связан с поэтической культурой немецкого придворного эпоса: он разрабатывает новую традицию народного сатирико-поучительного жанра, которая быстро развивается в литературе XIII в. Связь автора «Крестьянина Гельмбрехта» с дидактической тенденцией, столь типичной для литературы бюргерства, несомненна, несмотря на питающую эту повесть народную ненависть к зажималам и захребетникам. Книга оканчивается многозначительной моралью, во многом снижающей бунтарский дух произведения и

Дата добавления: 2015-10-16