История всемирной литературы 75 страница

Усложнение и расширение книжного дела отразило не только рост образованности и культуры, но и изменение вкусов, которое можно определить как эстетизацию восприятия действительности.

497

Иллюстрация: Хартия об основании Сорбонны

1256 г.

Понятие изящного, красивого проникает в эстетику, в быт. Усложняется, во многом эстетизируется этикет, становится более пышным, красочным внутреннее убранство жилища (как рыцаря, так и зажиточного горожанина), новая строительная техника (готика) позволяет достигать небывалых пластических эффектов. В искусстве и литературе появляется — впервые в средневековой Западной Европе — эстетическое восприятие природы (конечно, еще робкое и наивное). Эстетической оценке, эстетическому переосмыслению подвергается и поведение человека; «красивыми» оказываются не только одежда или изысканная резьба на щите или шлеме, но и поступки, и переживания. Так складывается в высшем классе этика — эстетика поведения и чувства. Теоретики (например, Андрей Капеллан) провозглашают как наиболее возвышенное и благородное «утонченную» любовь, противопоставляя ее любви чувственной, лишенной, по их представлению, необходимой уравновешенности и просветленности, т. е. эстетичности. Возникает культ «прекрасной дамы», и его активно поддерживают просвещенные меценатки — Альенора Аквитанская, Мария Шампанская, Аэлиса Блуаская, Эрменгарда Нарбоннская и др. При их дворах устраиваются состязания поэтов и певцов, культивируются изящные манеры, изысканная любовная поэзия и светская музыка.

Эта яркая, красочная, многообразная придворная культура, действительно во многом пронизанная тонким и глубоким эстетическим чувством, была очень далека от реальной действительности XII и XIII столетий, а лежащие в основе этой культуры идеалы и представления были не соотнесены с действительностью, очень часто достаточно низменной и малопривлекательной в своих проявлениях, а противопоставлены ей. Придворная культура выработала универсальные по своим задачам этико-эстетические законы, предполагая, что по ним будет строиться жизнь привилегированного класса. Эти возвышенные идеалы легли в основу всех самых значительных памятников куртуазной литературы. Но вряд ли кто-либо из авторов и читателей

498

этих произведений воспринимал эти нормы и правила буквально. Возвышенные идеалы бескорыстной храбрости, благородства, щедрости, помощи слабым и обездоленным двигали чувствами и поступками чаще героев книг, чем их читателей. Красочный мир подлинного рыцарства воспринимался и авторами и читателями порой как неосуществимая утопия, причем подчеркивание этой вневременности и внереальности фантастического мира рыцарственности отражало, на наш взгляд, критическое отношение писателей к своему времени, бесконечно далекому не только от пленительной фантастики справедливого царства Артура с его загадочным могучим лесом Броселиандом, чудесными по красоте городами Камелотом и Тинтажелем, но и от простых и человеческих законов братской взаимопомощи, великодушия, доброты, которыми руководствуются рыцари Круглого Стола и герои «авантюрных» романов небретонского цикла. Таким образом, утопичность, противостояние реальной действительности оказываются в куртуазной литературе изначально заданными, что, конечно, не исключает наличия и в рыцарском романе, и в ряде жанров куртуазной лирики отголосков конкретных исторических событий и обилия точных бытовых реалий, верно рисующих отдельные черты жизни привилегированного общества XII и XIII столетий, например, у Жана Ренара или в провансальской «Фламенке» (единственном значительном памятнике романного жанра на этом языке).

Этой идеализирующей действительности или, точнее, создающей внереальный, воображаемый мир тенденции куртуазной литературы противостоит некоторая приземленность, «бытовизм» литературы городской, которая стала одним из важнейших факторов европейского литературного процесса. Городская литература обладала не меньшим, а даже большим набором разных жанров, чем литература куртуазная. При их несомненном противостоянии между этими литературами — куртуазной и городской — происходил непрерывный обмен, так как они дополняли друг друга. Было бы ошибкой считать, что памятники этих литератур бытовали лишь соответственно в рыцарской или городской среде. Выше уже говорилось, что производством книг занимался город. Но город же поставлял и авторов куртуазных произведений (так, горожанами были некоторые провансальские трубадуры, выходцами из города были авторы рыцарских романов Кретьен де Труа и Готфрид Страсбургский). Поэтому основной тенденцией литературного развития в изучаемый период было перемещение литературных центров в город, где на исходе Средневековья были усвоены и основательно переработаны традиции куртуазной литературы (т. е. из миннезанга вырастал мейстерзанг).

Интересно отметить принципиально разное решение в городской и куртуазной литературах проблемы исключительности героев и ситуаций. В поэзии рыцарства перед нами постоянное подчеркивание исключительности положительных качеств как примера для подражания; в поэзии городского сословия на первом плане — исключительность отрицательного как предмет осуждения, т. е. в обоих случаях вопрос идет о норме, о регламентации, об этикете, литературном и нравственном. В обоих случаях исключительное является преодолением нормы, лишь оценка этого противоположна. Но в ходе эволюции литератур куртуазной и городской, особенно литературы городского патрициата, к концу Средневековья происходит сближение этих норм: в рыцарской среде получают распространение бюргерские идеалы добропорядочной умеренности и благочестия, а верхушка города стремится перенять внешнюю сторону красочной куртуазной культуры.

В период развитого феодализма новый смысл приобрели литературные контакты. В предшествующую эпоху эти контакты бывали, как правило, результатом племенных переселений, когда новая культура наслаивалась на субстрат (поэтому-то так многослойны — подобно средневековым палимпсестам — различные сказания и легенды, позже получившие литературную фиксацию). В эпоху Зрелого Средневековья контакты стали более «спокойными». Наряду с трансплантацией сюжета, мы все чаще сталкиваемся с трансплантацией памятника, т. е. с переводом или с близкой к нему переработкой. Сильно раздвинулись географические границы литературных контактов. С первых десятилетий XII столетия в культурный обиход человека Западной Европы широко вошел Восток, таинственный и сказочный, с его неведомыми людьми иного цвета кожи и иного языка, с его диковинными породами животных и птиц, с его несметными полчищами и удивительным укладом жизни. Восток манил и радовал не только своими шелками, благовониями и тонкими кольчугами, но и своей архитектурой, причудливыми орнаментами ковров, звонким сочетанием красок на миниатюрах, прельстительным вымыслом своих сказаний. Восточная тематика, восточные мотивы прочно и надолго вошли в образный строй и сюжетику бурно развивающейся западноевропейской литературы. Характерно, что в ней возникает мотив любви к прекрасной язычнице-сарацинке (например, в куртуазном романе, в французском и немецком или в «биографии» провансальского трубадура Джауфре Рюделя).

499

До XI—XII вв. латынь была единственным универсальным языком западноевропейской книжности. Теперь и эта ее монополия оказалась нарушенной. В XII—XIII вв. во многом универсальным языком светской литературы стал французский. Франкоязычная литература имела широкое распространение не только на территории Франции, но и Англии (где еще в XIV в. писали по-французски), и в некоторых областях Италии (характерно, что в XIII в. и Марко Поло, и Брунетто Латини написали свои знаменитые книги на французском языке), и в пограничных землях. Французская литература была ведущей; не случайно рыцарские идеалы и сюжеты были восприняты другими народностями Европы во французском обличии (то же было и с готикой, называвшейся «французским искусством», ибо французские мастера возводили соборы по всей Европе: Виллар д’Оннекур — в Венгрии, Матье из Арраса — в Праге, Этьен из Боннейма — в Упсале). Рыцарские романы переводились с французского языка на немецкий, итальянский, испанский, норвежский; то же стало затем и с рожденными французской городской средой сказаниями о хитром лисе. Роскошно иллюминованные рукописи, изготовленные в мастерских Парижа, Орлеана, Лиона, расходились по всей Европе; во французские университеты стекались школяры из разных стран еще во времена Данте и даже Петрарки. Тем самым французская культура, чутко откликавшаяся на творческие импульсы, идущие из других стран, осуществляла роль посредника и приобретала международный характер. В пору Зрелого Средневековья такой же международный характер, по крайней мере в пределах западноевропейского культурного региона (да и для ряда стран Центральной Европы — например, для Польши или Чехии), сохраняла, конечно, и литература на латинском языке, хотя она была теперь постоянно теснима молодыми литературами на национальных языках.

Наконец, в период Зрелого Средневековья не только возникли предпосылки для появления национальных литератур, не только сложились окончательно основные жанры и формы западноевропейской средневековой литературы, но и завершилось формирование западноевропейского культурного региона, т. е. полностью определился набор входящих в него литератур, выровнялся относительный уровень каждой из них, а внутри отдельной литературы как бы реализовались все заложенные в ней возможности — достигли наивысшего расцвета и героический эпос, и куртуазные лирика и роман, и городская сатира и дидактика, и драматургия.

ГЛАВА 1. ЛАТИНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА XI-XIII ВВ. (Гаспаров М.Л.)

499

МЕСТО ЛАТИНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
В ЛИТЕРАТУРЕ XI—XIII ВЕКОВ

В эпоху Раннего Средневековья языковое деление европейской словесности было четким: вся устная словесность принадлежала новым народным языкам, вся письменность — языку латинскому. Исключения были настолько единичны, что лишь подтверждали правило: ни «Беовульф», ни «Хелианд», ни первые французские кантилены не складывались в непрерывную литературную традицию новоязычной письменности. Особенно видно это на примере немецкой литературы, в которой между экспериментами Отфрида Вейсенбургского в IX в. и Ноткера Немецкого в XI в. зияет ничем не заполненный провал — полоса полного возвращения к латинскому языку.

В эпоху Зрелого Средневековья картина меняется. Латинская литература вынуждена потесниться. После XI в. она почти отстраняется от разработки фольклорных сюжетов (таких, как в «Вальтарии» и «Руодлибе»), после XII в. она отстраняется от светских сюжетов вообще (таких, как в «Александреиде» или в овидианской лирике) и остается исключительно научной и религиозной литературой; а когда в XIII в. новые языки начинают проникать и в эти области, то с этого времени, прежде всего с Данте, начинается новая эпоха европейской литературы. Разумеется, это отступление латыни совершалось неравномерно, и перебои в нем давали такие интереснейшие явления, как поэзия вагантов, но общее направление его выступает совершенно отчетливо.

Так происходит переход от латинской клерикальной литературы к литературам новоязычным — рыцарской и городской. Но, и отступая, латинская литература сохраняет за собой почетное учительское место. В глазах современников она одна имеет право на вечность, а все самые прекрасные французские и немецкие стихи обладают лишь преходящей ценностью. Фридрих I и Фридрих II вели войны ради германских и итальянских политических интересов, но поэмы во славу своих побед они заказывали латинским стихотворцам. Читатели-рыцари наслаждались «своей» историей падения

500

Трои по-французски у Бенуа де Сент-Мора и по-немецки у Конрада Вюрцбургского, но, чтобы новая версия ощутилась как равноправная с древней, нужно было, чтобы даже на исходе XIII в. Гвидо да Колумна изложил ее на латинском языке.

Такое положение латинской литературы среди новоязычных литератур легко объяснимо. Она не только связывала злободневную современность с чтимою древностью — она еще и связывала культуру разных стран и областей в единую европейскую общность. Латиноязычное духовенство, мощью которого держались королевские и папские канцелярии, епископаты и монастыри, школы и университеты, было главной силой, хранящей единство Европы. Оно было в постоянном контакте и с рыцарями, и с горожанами: с первыми клирики обращались как придворные чиновники, со вторыми — как церковные проповедники. Поэтому культурные достижения, хранимые и творимые в деятельной среде латиноязычного клира, быстро становились достоянием новых классов.

Это положение латинской литературы в европейской культуре XI—XIII вв. держалось твердо, но, конечно, отдельные оттенки ее бытования на протяжении этих трех столетий менялись. Менялся социальный фон: в XI в. латинская литература живет еще только силами клира, в XII в. для нее существеннее всего контакты с рыцарской литературой, в XIII в. — с литературой городской. Менялся национальный фон: в XI в. наиболее интенсивно развивается латинская литература в южногерманских и лотарингских областях (где держались традиции каролингской и оттоновской культуры), в XII в. на первый план выступают области англо-нормандского королевства (по Луаре, Нормандия и связанные с ними династически дворы Шампани и Северной Франции), в XIII в. культурная жизнь латинской Европы все больше сосредоточивается в Париже. Менялись, наконец, культурные очаги, питавшие латинскую литературу: в XI в. это еще в значительной степени монастырские школы, наследие предшествующей эпохи, в XII в. это соборные школы в епископских городах и крупные феодальные дворы, в XIII в. — первые европейские университеты. Монастыри, соборные школы, университеты представляют собой как бы три ступени расширения и секуляризации латинской культуры Зрелого Средневековья.

Монастыри были основными культурными центрами предшествующего, раннего периода средневековой латинской литературы. Они были сильны тесным контактом с окрестной народной культурой и слабы своей замкнутостью и разобщенностью. Первое позволило им создать такие замечательные памятники скрещения народной и латинской культуры, как поэмы «Вальтарий», «Бегство пленника», «Руодлиб», любовные стихи «Кембриджских песен». Но второе обрекло их на оторванность от начинающегося культурного оживления Европы, застой и постепенную варваризацию. От застоя и варваризации их спасло вмешательство папства, поддержавшего объединение монастырей в конгрегации (клюнийскую — X в., картезианскую — XI в., цистерцианскую, премонстратскую и др. — XII в.). Но прежняя просветительская роль к ним не вернулась: уставы новых конгрегаций были пропитаны духом, враждебным всяким традициям светской культуры. Этот аскетический дух в монашестве дошел до предела в начале XIII в., когда были созданы нищенствующие ордена — францисканский и доминиканский. И здесь монашеское отречение от мира перешло, наконец, в свою противоположность — в небывало интенсивную проповедническую и научную деятельность XIII в. Однако это проповедничество оказало преимущественное влияние уже не на латинскую, а на новоязычную литературу своего времени, а богословская и философская деятельность францисканцев и доминиканцев развертывается уже не в монастырях, а в университетах.

Соборные школы стали главными культурными центрами наступившего зрелого периода латинского Средневековья. Они выступили на первый план в конце X — начале XI в. и переживали свой высший расцвет в XII в.; сеть их охватывала всю Европу (во Франции гуще, в Германии и Италии реже). Они готовили своих выпускников не к замкнутой монастырской, а к широкой общественной жизни в качестве придворных чиновников или церковнослужителей и проповедников. Для этого образовательная программа монастырских времен должна была стать шире. Монастыри давали своим ученикам, по существу, лишь начатки чтения, письма, счета и церковного пения, потом грамматику с чтением доступных авторов и с элементами остальных «благородных наук» и потом — для самых способных — индивидуальные занятия по толкованию Писания. Соборные школы дают уже полный курс семи «благородных наук» — главным образом гуманитарный «тривий» (грамматика по античным учебникам и текстам поэтов, риторика по двум трактатам Цицерона и Псевдо-Цицерона, диалектика по Боэтиевым переводам и комментариям логических трактатов Аристотеля), в меньшей степени математический «квадривий» (арифметика, геометрия, астрономия и музыка). Разные школы славились преподаванием разных наук; школяры, желающие обучиться наукам как можно лучше, должны

501

были переходить из школы в школу; эти «бродячие ученики» (по-латыни — ваганты) стали характерным явлением европейской культурной жизни XII—XIII вв.

Университеты появляются в Европе как раз на рубеже этих столетий. По организации они отличались от соборных школ тем, что были лишь номинально подчинены местным епископам, фактически же пользовались самоуправлением под верховным контролем папского престола. По образовательной программе они отличались тем, что курс соборных школ — «семь наук» — оставался в них лишь в качестве общеобязательного подготовительного, а над ним надстраивались новые курсы трех специализированных факультетов — медицинского, юридического и богословского. Из трех самых старых и знаменитых университетов на изучении медицины более всего сосредоточивался Салернский, на правоведении — Болонский, на богословии — Парижский. Эти перемены отражали резкое расширение круга доступных знаний и методов их усвоения, достигнутое в XII в. В век Крестовых походов с арабского языка на латинский переводятся классики греческой математики (Евклид, Птолемей), медицины (Гиппократ, Гален), и прежде всего полный Аристотель; а усвоение аристотелевского научного метода сразу обновило и богословие, и правоведение. Вместо прежней аргументации авторитетами отцов церкви входит в силу аргументация логическими доводами, впервые позволившими связать и систематизировать разрозненные дотоле фрагменты знаний и представлений; такая систематизация начинается уже в XII в., в XIII в. университетская наука создает на этой основе свои всеобъемлющие «Суммы» средневековой учености.

Главная проблема, стоявшая перед средневековыми мыслителями, заключалась в том, чтобы согласовать два истока новоевропейской «ученой» культуры — античный и христианский. Античность завещала новому обществу представление о красоте и ценности гармонически стройного мирового порядка; христианство — о достоинстве и ценности напряженно живущей человеческой души. Античный гуманистический идеал был передан Средневековью через школу, через чтение латинских языческих авторов; христианский — через церковь, через чтение Священного писания. Примирение этих двух идеалов в новом приятии мира было достигнуто не сразу, а по крайней мере в три этапа, и на каждом этапе оно осложнялось борьбой разнонаправленных тенденций духовной жизни Европы.

Первый этап — это борьба аскетизма и гуманизма, принципиального неприятия и приятия мира. Время ее — XI век. В это столетие аскетические настроения прорывались иногда очень сильно. Самым ярким их выразителем был Петр Дамиани (1007—1072), ученый обличитель учености, аскет и самобичеватель, автор экстатических стихов и молитв, именно ему принадлежит знаменитая сентенция о науке — «служанке богословия». В своем ниспровержении людских знаний он доходил до того, что утверждал, что для бога не существует законов логики и законов природы, нет причин и следствий, бог может даже уничтожить прошлое и сделать бывшее небывшим (в следующем веке это было признано ересью). Противоположная, гуманистическая тенденция нашла самого яркого выразителя в крупнейшем деятеле следующего поколения — Ансельме Кентерберийском (1033—1109). Этот спокойный и ясный мыслитель выдвинул на первый план другую сторону христианской догматики: человек — творение бога, его образ и подобие, поэтому между человеком и богом нет пропасти, бог открыт пониманию человека, и вера в бога не полна, если не находит завершающего выражения в разуме («верю, чтобы понимать» — исходная формула Ансельма). Творец и творение составляют единый мир, человек — гармоническая частица его, поэтому в какой-то степени он является «мерою всех вещей», и мир для него жив, доступен и понятен.

Второй этап — это борьба внутри средневекового гуманизма, между эстетическим приятием мира и теоретическим его приятием. Время ее — XII век. Эстетическое приятие мира находит выражение прежде всего в литературе и искусстве, теоретическое — в философии. Для эстетического приятия главное — духовное наслаждение красотой и гармонией мира, а в соответствии с ним — достоинство и обходительность в поведении, изящество и убедительность в словах. Образцом такого отношения к миру являются античные писатели, и прежде всего самый светский из них — Овидий. Философские отвлеченности мало значат для этого направления; во всяком случае, ему ближе традиции Платона и неоплатонизма с его наглядными образами макрокосма и микрокосма, божества и демиурга, идей и единичностей, чем традиция Аристотеля с ее отвлеченными категориями. Такое отношение к миру разделяют в конечном счете все лучшие латинские писатели трех поколений XII в.: в начале столетия — Хильдеберт Лаварденский, Марбод Реннский, Бальдерик Бургейльский, в середине столетия — Иоанн Сольсберийский, Алан Лилльский; в конце столетия — Вальтер Шатильонский, Петр Блуаский, Матвей Вандомский и др. Именно этот светский идеал был воспринят от духовного сословия сословием рыцарским и, основательно переработанный, лег в

502

основу куртуазной культуры. Противоположная тенденция в приятии мира не отвергала всего перечисленного, однако главным для нее было иное: не пассивное наслаждение, а активное понимание мира, не изящество и наглядность, а логичность и полнота картины мира; литературные традиции античности здесь значили меньше, а философские — больше. Эта потребность в полноте и углубленности нового осмысления мира постепенно все более привлекала к такому подходу лучшие духовные силы эпохи; в XIII в. теоретическое приятие мира решительно одерживает верх над эстетическим.

Третий этап — это борьба внутри теоретического приятия мира, между рационалистическим и мистическим направлением. В XII в. во главе рационалистического направления стоит знаменитый диалектик и вольнодумец, далеко опередивший свое время, — Петр Абеляр (1079—1142). Как отмечал Ф. Энгельс, «У Абеляра главное — не сама теория, а сопротивление авторитету церкви. Не «верить, чтобы понимать», как у Ансельма Кентерберийского, а «понимать, чтобы верить»; вечно возобновляющаяся борьба против слепой веры» (Архив Маркса и Энгельса, т. X, с. 300). Его современником, главой мистического направления был крупнейший церковный деятель и лучший религиозный оратор своего времени Бернард Клервоский (ок. 1090—1153). В XIII в. рационалистическое направление продолжают доминиканские философы Альберт Великий (1193—1280), преподававший в Кельне, и Фома Аквинский (ок. 1225—1274), преподававший в Париже, автор «Суммы богословия» и «Суммы философии», ставших впоследствии официально признанным изложением философии католической церкви. Мистическое направление продолжают французские философы во главе с Иоанном Фиданца Бонавентурой (1221—1274), другом и оппонентом Фомы. И рационалистическое направление («схоластика» — слово, ставшее впоследствии одиозным), и мистическое направление сделались в послеренессансное время предметом сурового осуждения со стороны передовой науки: но в эпоху Зрелого Средневековья оба они сыграли положительную роль. Схоластика учила новоевропейского человека мыслить — находить в общепринятом суждении сомнительный пункт, выдвигать и аргументировать противоположные его толкования, а затем уточнять и детализировать основные разбираемые понятия и на этом новом уровне углубления в предмет снимать противоречия прежнего суждения. Впервые продемонстрированная Абеляром в его вызывающем трактате «Да и нет», а потом доведенная до совершенства Фомой в его «Суммах...», эта методика стала школой научной мысли. Мистика, со своей стороны, в известной мере учила новоевропейского человека чувствовать: опыт ее внимания к движениям и состояниям души был живо воспринят современной куртуазной культурой, и без этого опыта была бы невозможна та быстрая эволюция к психологической углубленности, которую в XII—XIII вв. проделали и рыцарская лирика, и рыцарский роман. Наконец, на рубеже Средневековья и Возрождения положительный опыт схоластики и мистики сливается и переосмысливается в творчестве Данте.

Таков был общий идейный фон латинской литературы Зрелого Средневековья. В соответствии с этой борьбой идеологических направлений различны были и художественные установки, выступающие в ней, — разработка языка, стиля и жанра.

Место латинского языка в двуязычной культуре средневековой Европы своеобразно. Во-первых, он оставался языком администрации и судопроизводства, языком церкви, языком школы, языком всех деловых бумаг, всей переписки. Во-вторых, он был разговорным языком того сословия, в чьих руках находилась и администрация, и церковь, и школа, — языком духовенства: чиновники в канцеляриях, причт в церкви, школяры и студенты в училищах разговаривали между собой по-латыни, да иначе эти уроженцы разных концов Европы не могли бы и понять друг друга. Здесь не только писали, но и думали по-латыни: латынь была живым языком, со своими литературными нормами и со своими тенденциями к выходу за пределы этих норм, именно эта латынь образованного общества и служила языком латинской литературы Зрелого Средневековья. Однако понимание ее норм и направление ее тенденций были различны в различных культурных течениях.

Язык, как и идеология средневекового клира, восходил к тем же двум истокам — к Библии, с одной стороны, и к античным авторам, читаемым в школе (главным образом это поэты: Вергилий, Овидий, Стаций, Лукан, сатирики), — с другой. Чем ниже был культурный уровень писателя и проще его жанр, тем ближе он держался библейской латыни, более привычной и более близкой к разговорной речи; чем начитаннее был писатель и чем больше хотел он блеснуть своей ученостью, тем старательнее он копировал древних, языческих авторов. Первый путь давал больше живости и гибкости, второй — больше изящества и художественного богатства.

Стиль, ориентированный на античные образцы, воспроизводил все художественные особенности античной литературы: Иоанн Сольсберийский владел цицероновским слогом не хуже, чем

503

мастера Возрождения, Вальтер Шатильонский блестяще развивал поэтику Вергилия и Стация, а бесчисленные авторы элегий и посланий — поэтику Овидия. Но и иной стиль тоже отнюдь не чуждался художественности. В поэзии он располагал правилами сочинения стихов как более простых, силлабо-тонических (ритмических), слагавшихся на слух, так и более сложных, квантитативных (метрических), слагавшихся по книжным образцам. В прозе он располагал арсеналом риторических фигур (туллианский стиль) и ритмических ходов, придававших речи благозвучие (романский стиль, по-новому осмыслявший звучание ритмических концовок в античных периодах). Кроме того, в поэзии, а также и в прозе применялась рифма — сперва слабая, односложная, потом звучная, двусложная. Однако расцвет рифмы был уже позади: культ классических образцов в XII в. вытеснил ее из прозы и метрического стиха, и она осталась только в «ритме» — в литургических гимнах и вагантских песнях.

Взаимодействие этих средств художественной формы с подлежавшим обработке жизненным и книжным материалом порождало разветвленную систему жанров, разрабатываемых средневековой латинской литературой, а из нее они переходили, видоизменяясь, в новоязычные литературы. Эти жанры составляют две довольно отчетливые группы: клерикальные жанры и светские.

503

КЛЕРИКАЛЬНЫЕ ЖАНРЫ

Клерикальные жанры это те, в которых христианские традиции средневековой культуры преобладают над античными. Они могут быть разделены на две подгруппы в зависимости от того, обращены они к богу или к людям. Первая — это литургическая поэзия; вторая — агиография, дидактика, аллегорическая поэзия.

Литургическая поэзия, латинская гимнография — одна из самых богатых и ярких страниц средневековой европейской литературы. Количество гимнов, сложенных за несколько столетий развития этой поэзии, почти не поддается определению. В этой массовой продукции, почти сплошь безымянной, огромную часть, конечно, как и всюду, составляют произведения равнодушного ремесленничества или благочестивой неумелости. Но лучшее, что есть в этой поэзии, по праву вошло в золотой фонд мировой лирики.

Историко-культурное значение этих поэтических произведений далеко выходит за пределы Средневековья — недаром музыку к «Дню гнева» Фомы Челанского писали и Орландо ди Лассо, и Моцарт, и композиторы XIX в. Они входили в эстетическое сознание и Возрождения, и классицизма, и Просвещения.

Бурное гимнографическое творчество латинского Средневековья пользовалось тем, что общеобязательного канона литургической службы не существовало вплоть до XVI в., и каждая местная церковь могла украшать литургию собственными вставками и добавками. Это доходило до того, что порой весь текст литургии перекладывался на стихи, метрические и ритмические, со сложнейшими рифмами; такие «рифмованные службы» были в особенной моде в XIII в. Но даже и там, где такими крайностями не увлекались, богослужение требовало гимнов на каждый церковный праздник и для каждого чтимого местной церквью святого. Гимны о праздниках поневоле должны были перерабатывать один и тот же узкий круг образов и мотивов: здесь забота поэтов сосредоточивалась на вариациях деталей и оттенков, доходивших до необычайной тонкости. Гимны о святых были более разнообразны по содержанию и единообразны по форме: вступление, панегирик святому, эпизоды из его деяний, молитва к нему о заступничестве, заключительное исповедание ортодоксального символа веры. А вокруг этих основных типов гимнографии группировалось множество стихов, написанных по образцу гимнов, но для пения в церкви не предназначавшихся: благочестивые размышления, молитвы, поучения, даже отклики на светские события (например, на потерю Иерусалима крестоносцами), сатира против недостойных прелатов. Особенной популярностью пользовались плачи (плач Богоматери у креста, плач Рахили о чадах, плач Давида над Саулом и Ионафаном и пр.) — в них лирическое чувство поэтов находило наиболее свободный выход.

---

Дата добавления: 2015-10-16