Растворение в земле

После всего, что произошло, боишься ли ты смерти? Не бойся. Стыдно бояться ее. В ней нет зла. Я бродил по реанимационным отделениям, склонялся и слушал, как угасает короткое дыхание героиновых красавиц. Я держал за руку безумного старика, когда остановилось его сердце. В турецком городе Гельджик я видел человека, которому землетрясение придавило бетонной плитой бедро. Человек был жив, и только правая нога его была мертва. Он кричал, звал на помощь. Но когда спасатели подняли плиту, трупный яд, скопившийся в ноге, побежал по венам, и человек умер. В одночасье. Другую бетонную плиту я своими руками помогал поднимать на развалинах одного из московских домов. И своими глазами видел под этой плитой раздавленных мужчину, женщину и младенца. Они лежали обнявшись — голые и влюбленные.

За последний год я похоронил столько политических деятелей, артистов, солдат, сколько хоронят разве только гробокопатели. Я выучил заупокойную службу наизусть, но православные проповеди о бессмертии души не уняли тогда моего страха. Ведь я хотел, чтобы бессмертной была не только душа, но и тело.

В детстве я читал стихотворение. Оно называлось «Джон Ячменное Зерно». Сейчас, если бы я стал переводить его на русский язык, то назвал бы «Солдат Иван Водкин». История такая. Джон Ячменное Зерно убит и похоронен. Но следующей же весной он проходит сквозь землю и зеленеет веселыми всходами. Тогда враги срезают его острым серпом, молотят железным цепом, крошат в труху, варят в кипятке, запирают в бочке и потом выпивают, радуясь своей победе над Джоном. Думаешь, Джон умер? Нет, он шумит в головах врагов, они плачут, смеются и поют, потому что веселый Джон теперь внутри них.

Лучше этого стихотворения я не могу объяснить, как связаны в моем мозгу любовь к родной земле, страсть к пьянству и уверенность в бессмертии.

Частое созерцание мертвых тел, истерики и депрессии по этому поводу неминуемо должны были привести меня либо к сумасшествию, либо к спокойному пониманию того, что я не более чем кусок земли. И поэтому бессмертен.

За тридцать лет моей жизни уже довольно много родных, друзей, кумиров и врагов стали просто землей. Уже сейчас там, где я закопал в детстве любимую собаку, выросло большое дерево. Дачный сосед хотел было это дерево спилить, но я не позволил — это же моя собака. На следующий год дерево засохло само. Землей стало уже довольно много моей любви, ненависти, нежности, злобы. Если мне удастся прожить еще лет сорок, землей станут постепенно и все остальные мои чувства. Умирать будет не страшно.

Жизнью я называю умение не только умирать и возрождаться, свойственное всему включая камни, но и умение одновременно следить за этим как бы немного со стороны. Однако же дело в том, что с годами я все больше и больше люблю землю, все больше и больше сомневаюсь в смысле своих человеческих дел, а потому все меньше и меньше боюсь раствориться в земле.

Давай, пусть из меня растет что-нибудь. Землепашец, сей хлеб и прячь от налоговой службы. Баба, рожай сына и не пускай в армию. Это наша земля, не потому что мы продаем ее недра или елозим по ней танками, а потому что мы в нее ляжем. Это наше море, потому что мы в него уже легли. Я нашел на земле упавшего стрижа, подкинул в воздух. Птица полетела и растворилась в небе. Теперь это наше небо.

Я, конечно, при случае не подам руки ни одному из политических деятелей, которых показывают по телевизору, но не потому, что боюсь, как бы они меня не убили, и не потому, что они убили уже многих других вроде меня. Я не подам им руки, потому что они притворяются президентами, генералами, министрами, спикерами, лидерами фракций. Потому что угрожают людям смертью, которая естественна, как вода в ручье, и вымогают у людей деньги и почести, неестественные, как если бы вода вдруг стала сухой и рассыпчатой.

Помнишь, еще вчера мы хотели призвать виновных в гибели подводной лодки к ответу. Ничего, ответят все до единого. Генералу или президенту умирать куда страшнее и обиднее, чем простому человеку. Большой пузырь лопается звонче маленького. Подумай, ведь если они так боялись потерять какие-то там всего лишь должности, звездочки и проценты рейтинга, то как же, наверное, по-шакальи боятся потерять жизнь.

Пожизненный президент Финляндии Урхо Кекконен решил как-то составить завещание и написал: «Если я умру…» И умер без всяких «если». Давно подмечено, что тиранам умирать страшнее всех — они теряют весь мир. И наоборот — частое созерцание смерти научило меня отказываться от всего, что придется потерять. Постепенно я перестал гордиться успешной журналистской карьерой, мне наплевать, на какой я езжу машине, я стал безразличен к шмоткам, я не ревную жену, если сын меня не слушается, я радуюсь. Только имя еще привязывает меня. Уходя в землю, я оставлю его на пороге.

Белка

Ей едва исполнилось 18 лет, и у меня никогда с ней не было секса, с этой девушкой. Просто мы иногда встречаемся, я угощаю ее чаем с пирожными, а она угощает меня удивленным хлопаньем ресниц, тоненькими пальцами в дешевеньких кольцах и рассказами про студенческую жизнь. Ее зовут Белкой, но это производное не от имени Бэлла, а от фамилии, которую я вам, стукачам, не скажу.

Раньше она употребляла амфетамины, особенно когда ходила на дискотеку, а на дискотеку она ходила не реже двух раз в неделю. Потом от амфетаминов у нее на лице стали появляться маленькие прыщики, и этого оказалось достаточно, чтобы Белка бросила наркотики.

Когда мы встречаемся, она всякий раз рассказывает мне про какую-нибудь новую вредную книжку. Было время, когда она зачитывалась Пелевиным и искренне считала Бориса Березовского на экране телевизора мультиком. Еще она пыталась заставить меня прочесть Теренса Маккенну, а когда я сказал, что все это жалкие попытки выковырять из собственного мозга соплю, Белка всерьез обиделась и две недели со мной не разговаривала.

Она все время в кого-нибудь влюбляется. В сноубордистов например. До такой степени, что даже к лету у нее не сходят синяки с коленок. Или в негра из фильма Джима Джармуша «Пес-призрак». Тогда она надевает обязательно широкие штаны, начинает материться по-английски, слушать «Ву Танг Клан» и читать книжки про самураев.

Она сделала себе татуировку. Довольно красивого цветного мотылька на ягодице. Она так этой татуировкой гордилась, что прямо в скверике задрала юбку и показала мне:

– Прикольный, правда?

Еще она проколола себе сосок и вставила туда сережку. И тоже показала мне, только уже в кафе. А я спросил ее, возможно ли кормить грудью ребенка, если у тебя в соске сделана большая дырка. У нее, разумеется, нет ребенка. Она сама ребенок.

Какой-то мерзавец заразил ее трихомониазом.

– Хорошо, что не СПИДом,– сказал я и стал спрашивать, почему она занималась любовью с мерзавцем без презерватива.

Она объяснила так, что, дескать, попросила его надеть презерватив, но он, дескать, сказал, что все под контролем. Так она объяснила, хотя я думаю, что соврала.

Всякие эти свои девичьи проблемы она почему-то не обсуждает с родителями, а обсуждает со мной. Она позвонила мне в слезах и сказала, что, кажется заразилась какой-то венерической болезнью.

– Ты у врача была?

– Нет.

– Так иди немедленно.

– А куда?

– Ну, к своему гинекологу.

– У меня нет гинеколога. Я никогда не была у гинеколога.

Я отвез Белку к своей приятельнице в женскую консультацию. Приятельница диагностировала Белке трихомониаз и с нескрываемым упреком сказала мне:

– Сволочь ты, хоть бы проверялся. Она же девочка совсем, а ты ей трихомошек даришь вместо цветов.

Я хотел даже сдать анализы, но приятельница моя и так поверила, что никаких интимных отношений у меня с Белкой нет.

Точно так же в слезах и с криком: «Что ж теперь делать?» Белка звонила мне, когда утонула подводная лодка «Курск», когда сгорела Останкинская телебашня и когда уволили Евгения Киселева.

Ах да, забыл. Еще был период, когда она читала «Майн кампф» и одновременно увлекалась цыганской музыкой. Она тогда говорила про сверхчеловека какой-то ученический бред и еще совершенно справедливо замечала, что цыгане, оказывается, свингуют уже пятьсот лет, а афроамериканцы – только двести.

Я смеялся до слез. Я говорил, что нельзя увлекаться одновременно фашистами и цыганами. Она спрашивала:

– Почему? – и широко распахивала на меня действительно очень красивые карие глаза.

Однажды вечером я отвозил ее домой на своей машине, и меня остановил милицейский патруль. Трое милиционеров с автоматами попросили меня открыть капот, багажник, проверили водительские права и прописку в паспорте.

– Девушка с вами?

– Девушка со мной, разве не видно?

Когда я сел обратно в машину, Белку трясло.

– Ты чего? – спросил я.– Подумаешь, менты. Ну не убьют же.

В ответ она стала плакать и извиняться. У нее в рюкзаке было четыре стакана травы. Вполне достаточное количество, чтобы схлопотать срок за крупную партию. Она распространяет наркотики. Она этим зарабатывает на жизнь. На широкие штаны, на сережку в сиське, да мало ли на что еще.

Я никогда не делал вид, будто мне нравится, что она пушер. Я много раз говорил ей, чтобы она прекратила это опасное и отвратительное занятие. Но я не слишком настаивал, потому что тогда превратился бы в ее глазах в папика и она перестала бы меня слышать. Пару раз она даже соглашалась со мной и обещала больше никогда не торговать наркотиками. Но есть еще кто-то, кто рассказывает ей про команданте Че Гевару, про мировую революцию и про наркотики как способ бороться с глобализацией экономики.

Я всегда склонен был считать то, что Белка торгует наркотиками, ну, как бы это сказать… ошибками молодости. У меня двенадцатилетний сын. Я боюсь, как бы он не стал наркоманом, но думаю, что это зависит от него, а не от Белки. Я всегда надеялся, что Белка повзрослеет и поймет что-нибудь.

Но теперь Белку расстреляют. Ее расстреляют за распространение наркотиков согласно новому законопроекту, придуманному депутатами от СПС Дмитрием Савельевым и Верой Лекаревой. А я ведь на прошлых выборах голосовал за СПС. И хрен я еще раз проголосую за этих кровопийц.

Дата добавления: 2015-10-16