Глава 12. Питерсен поднялся со стула, прошелся по комнате, заложив руки за спину

Питерсен поднялся со стула, прошелся по комнате, заложив руки за спину. Потом взял пальто, брошенное на край стола, снова внимательно поглядел на доску и вдруг тыльной стороной ладони стер круг.

— Запомните: мы будем держать в тайне первый символ до тех пор, пока это будет возможно, я не хотел бы дразнить гусей. Как вы думаете, они — я имею в виду математиков с первого этажа — способны угадать его после того, как им стал известен второй знак?

— Нет, не думаю, — сказал Селдом, — да к тому же вряд ли это вообще их заинтересует. Для математика имеет значение только та задача, которую он держит в руках. Понадобится еще пара убийств, не меньше, чтобы привлечь их внимание.

— А ваше? — Теперь Питерсен не сводил глаз с Селдома, и в его вопросе прозвучал холодный упрек. — Если честно признаться, то я немного… разочарован, — заявил он, тщательно подбирая слова. — Я, конечно, не ожидал, что вы сегодня же дадите мне окончательный ответ, но… четыре-пять вероятных вариантов, версии, которые мы могли бы либо начать раскручивать, либо с ходу отвергнуть. Разве не так работают математики? Видимо, вам тоже требуется еще пара убийств.

— Я же сказал, что одна догадка у меня уже есть, — ответил Селдом, его маленькие прозрачные глаза при этом спокойно выдержали взгляд инспектора, — и обещаю вам всерьез над ней подумать. Я должен быть абсолютно уверен, что не ошибаюсь…

— Только вот мне бы не хотелось, чтобы вы дожидались следующего убийства для проверки правильности своей догадки, — отозвался Питерсен, и тон его изменился, словно он решил заставить себя пойти на мировую. — Но если вы действительно хотите нам помочь, я бы просил вас зайти завтра ко мне для беседы… После шести вечера. Мы получим психологический портрет преступника, и я с удовольствием вас с ним познакомлю. Вдруг он вам кого-то напомнит. — Потом Питерсен повернулся ко мне. — Вы тоже приходите, если есть желание.

Он быстро пожал нам руки и вышел. Когда инспектор скрылся за дверью, в кабинете воцарилось молчание. Селдом подошел к окну и закурил.

— Могу я задать вам один вопрос? — прервав паузу, осторожно осведомился я. Отлично сознавая, что и мне тоже он вряд ли все расскажет, я тем не менее решил попробовать. — Ваша догадка, ваша версия… она касается следующего символа или следующего убийства?

— Думаю, у меня появилась догадка касательно продолжения этой серии… иначе говоря, речь идет о символе, — медленно произнес Селдом. — Но эта догадка ни в коем случае не позволяет мне делать какие-либо прогнозы относительно следующего убийства.

— Иными словами, вы полагаете, что вожделенный третий символ ни в малейшей степени не поможет Питерсену? Или вы не поделились с ним своей догадкой по какой-то другой причине?

— Давайте выйдем в парк, — предложил Селдом, — осталось несколько минут до доклада моего ученика, и я бы с удовольствием покурил там, снаружи.

У входа все еще стояли полицейские, они снимали со стекла отпечатки пальцев, поэтому нам пришлось воспользоваться одной из боковых дверей. По дороге мы столкнулись с Подоровым. Тот как-то невнятно поздоровался со мной, а потом вперил взгляд в Селдома, будто все еще надеялся, что тот наконец его узнает. Мы обогнули физическую лабораторию и по гравиевой дорожке вошли в Университетский парк. Селдом молча курил, и я уже было подумал, что не услышу от него ничего нового.

— Почему вы занялись математикой? — вдруг спросил он меня.

— Не знаю, — ответил я. — Возможно, это была ошибка, раньше мне всегда казалось, что мое — это гуманитарные науки. Пожалуй, привлекла меня та особого рода истина, которую таят в себе теоремы: вневременная, бессмертная, самодостаточная и одновременно совершенно демократичная. А что заставило вас сделать такой выбор?

— Абсолютная беззащитность математики, — проговорил Селдом. — То, что этот мир никак не соприкасается с реальностью. Знаете, когда я был мальчишкой, со мной случались по-настоящему кошмарные вещи, а потом, на протяжении всей жизни, я получал что-то вроде знаков… время от времени появлялись знаки… но в них просматривалась слишком очевидная закономерность, и они были слишком страшными, чтобы не обращать на них внимания.

— Знаки? Какие именно?

— Скажем… цепочка последствий, которую любой мой даже самый незначительный поступок порождал в окружающем реальном мире. Возможно, это были обычные совпадения, возможно, всего лишь неприятные совпадения, но они оказывались настолько сокрушительными, что почти полностью парализовали меня. Последний из таких знаков — катастрофа, в которой погибли двое моих лучших друзей и жена. Мне трудно сформулировать это так, чтобы мои слова не звучали абсурдом, но я всегда, с раннего детства, замечал: мои прогнозы и догадки касательно реального мира сбываются, всегда сбываются, но очень странным образом, я бы сказал, самым ужасным образом, словно кто-то предупреждал меня, что я должен держаться подальше от этого мира, принадлежащего всем людям. В юности я пережил страшные терзания. Тогда-то мне и открылась математика. И я впервые почувствовал под ногами твердую почву. Впервые почувствовал, что могу досконально проверить ту или иную догадку, взять и стереть цифры с грифельной доски, перечеркнуть страницу с ошибочными расчетами, снова и снова возвратиться к нулю, к самому началу — и никаких неожиданных последствий это за собой не повлечет. Есть теоретическая аналогия между математикой и криминалистикой, да, есть: как сказал Питерсен, и они, и мы строим догадки. Но когда вы выдвигаете гипотезу, связанную с реальным миром, вы неизбежно порождаете элемент некоей необратимой деятельности, что просто не может не иметь последствий. Когда вы смотрите в какую-нибудь одну сторону, вы выпускаете из виду другие, когда вы идете по одному из возможных путей, вы идете по нему в реальном времени, и потом может оказаться уже поздно испробовать другой. На самом деле я боюсь не ошибиться, как сказал Питерсену, больше всего я боюсь повторения того, что случалось со мной всю жизнь, боюсь, как бы мои идеи не воплотились в жизнь, и самым чудовищным образом.

— Но промолчать, отказаться открыть следующий символ — разве и это тоже не своеобразная форма действия, поступок, который может иметь непредсказуемые последствия?

— Возможно, возможно, но сейчас я предпочитаю пойти на риск. Я, в отличие от вас, не готов играть в детектива. И если математика по сути своей демократична, значит, решение, то есть продолжение серии, лежит на поверхности, доступно всем… И у вас, и у того же Питерсена в руках есть все элементы, чтобы угадать правильный ответ.

— Нет-нет, я имел в виду совсем другое, — запротестовал я, — в математике есть элемент демократичности, когда она пункт за пунктом, строка за строкой выстраивает некое доказательство. Каждый может проследить весь этот путь, раз он кем-то определен. Но сперва должен случиться момент озарения, то, что вы назвали рывком коня… и только единицы, иногда один человек за целые века способен первым различить во мраке верный путь.

— Отличное начало, — заметил Селдом, — «один человек за целые века» — это звучит воистину драматично. Ладно… Так или иначе, но продолжение серии, которое я сейчас обдумываю, весьма просто, не требуется никаких специальных математических знаний. Гораздо труднее, как мне представляется, установить связь между символами и преступлениями. Пожалуй, познакомить нас с психологическим портретом — не такая уж дурная мысль. А теперь, — заявил он, глянув на часы, — мне пора возвращаться в институт.

Я сказал, что хочу еще немного погулять по парку, и он протянул мне карточку, которую ему недавно оставил Питерсен.

— Вот адрес полицейского участка, это напротив лавки «Алиса в Стране чудес», мы можем встретиться там в шесть, если вы не против.

Я пошел дальше по дорожке и там, где она поворачивала, остановился под деревьями и принялся наблюдать непостижимую для меня игру в крикет. Несколько минут я был уверен, что присутствую при подготовке к партии и что было сделано несколько неудачных попыток ее начать. Но тут я услышал горячие аплодисменты дам в больших шляпах. Дамы пили пунш, сидя в углу площадки.

Видимо, я просмотрел что-то очень важное, возможно даже, игра на моих глазах достигла кульминации, а я не был способен заметить ничего, кроме раздражающей неподвижности. Я миновал мостик, за которым парк становился чуть менее ухоженным, и зашагал вдоль реки по желтеющим пастбищам. Мимо проплывали маленькие лодки. Я чувствовал, что где-то совсем рядом кружит некая догадка — так жужжит насекомое, которого не видно. Интуитивная догадка, которая вот-вот обретет конкретную форму. И я вдруг понял, что, если бы находился в более подходящем месте, различил бы краешек, за который можно ухватить догадку и потянуть. В математике со мной происходило нечто подобное, и там я тоже никогда не знал, надо ли, проявив настойчивость, изо всех сил стараться, чтобы магическим образом вызвать решение, или, наоборот, забыть обо всем, повернуться спиной и подождать, пока оно явится к тебе само. Что-то в окружающей меня мирной картине, в спокойном плеске воды под веслами, в вежливых улыбках встречных студентов заставляло напрячься, сеяло тревогу. Нет, все-таки это не то место, понял я наконец, где я найду ключ к тайне, связанной с недавними убийствами.

По дорожке, петляющей меж деревьями, я вернулся в институт. Мой русский коллега отправился обедать, и я решил позвонить Лорне. Я услышал ее возбужденный и радостный голос. Да, у нее есть новости, но сначала она хотела бы узнать, что слышно у меня. Нет, Селдом ничего ей не рассказал, только упомянул про записку, прикрепленную к стеклянной двери. Мне пришлось подробно описать, как я обнаружил листок, что на нем было, а потом по возможности точно воссоздать разговор с Питерсеном. Лорна задала мне несколько вопросов и только после этого решила поделиться собственной информацией. Тело не было отправлено в полицейский морг, вскрытие решили проводить прямо в больнице при участии здешних специалистов. И во время обеда она кое-что выведала у знакомого врача.

— Разумеется, тебе это стоило большого труда? — ревнивым тоном спросил я.

Лорна засмеялась.

— Ну, он и раньше нередко приглашал меня сесть за его столик, и вот сегодня я наконец-то согласилась. Оба врача пребывали в растерянности, — продолжила она. — Впрыснутое больному лекарство не оставило абсолютно никаких следов. Они не нашли ничего, совсем ничего, и мой знакомый сказал, что и сам бы, не задумываясь, подписал бумагу о том, что это естественная смерть. Так вот, существует только одно приемлемое объяснение. Совсем недавно получено некое вещество — из какого-то мексиканского гриба под названием Amanita muscaria, и пока еще нет реактивов, которые помогали бы его выявить. Доклад об этой субстанции был сделан в прошлом году на закрытом конгрессе в Бостоне. Самое любопытное, что это вещество до сих пор представляет собой тайну, патологоанатомы словно дали клятву не упоминать даже его название. А вдруг это след — и убийцу надо искать среди судебных врачей?

— Или среди медсестер, которые с ними обедают, — сказал я, — и кроме того, среди стенографисток, работавших на конгрессе, среди химиков и биологов, которые исследовали вещество, и, пожалуй, среди полицейских… Ведь им-то врачи что-нибудь наверняка рассказали?

— Все равно, — возразила Лорна слегка рассерженно, — круг подозреваемых сильно сужается — такое вещество не продается в любой аптеке.

— Да, тут ты права, — согласился я примирительным тоном. — Хочешь, поужинаем сегодня вместе?

— Сегодня я закончу работать очень поздно, давай перенесем встречу на завтра. В половине седьмого в заведении под названием «Орел и дитя», идет?

И тут я вспомнил, что договорился с Селдомом вместе отправиться к Питерсену.

— Лучше было бы в восемь… Я еще не привык ужинать так рано.

Лорна засмеялась.

—Okey-dokey, на сей раз сойдемся на распорядке дня, принятом у гаучо.

Дата добавления: 2015-10-16