У камина

Вечером 26 мая Чаушеску с супругой пригласили меня и Раису Максимовну в правительственную резиденцию. Опять огонь в камине. Цветы. Стол накрыт по всем правилам этикета. Угощение отменное. Словом, все располагало, казалось бы, к непринужденной дружеской трапезе. Но Николае вскоре опять взялся за свое менторство и стал подбрасывать мысль, что, мол, слишком много выдвигается в последнее время разных инициатив, адресованных Западу. А подоплека этого «захода» состояла в том, что внешнеполитические инициативы самого Чаушеску не получали в мире того отклика, на который он претендовал. Причиной прохладного отношения не в последнюю очередь был слишком уж пропагандистский характер такого рода предложений. Понять же, что мир, вся современная международная реальность требуют теперь совершенно иного подхода, не пропагандистского, а вполне делового, Чаушеску не хотел или уже не мог. Он ревниво относился к международным инициативам, выдвигавшимся другими государствами ОВД.

Между прочим, в высказываниях Чаушеску невольно проявилась озабоченность быстрым ростом международного авторитета нового советского руководства и его политики, которая начинала проявляться и среди крайне консервативных кругов в некоторых западных государствах, в том числе в США.

Вновь зашел разговор о перестройке в Советском Союзе. Чаушеску болезненно воспринимал чрезмерно резкую, как он считал, критику сталинизма, командной системы, сокрушался по поводу гласности, свободы печати. Тогда я ему говорю:

— Знаете, Николае, я понимаю, вам трудно воспринимать то, что у нас происходит. Вы ведь из числа руководителей-ветеранов, более двадцати лет бессменно находящихся у власти. Это, конечно, незаменимый опыт. Но есть и опасность накопления негативного поведенческого материала, инерции мышления, неспособности чутко воспринять новую обстановку, потребности жизни. К вашим настороженным оценкам ситуации в Советском Союзе я отношусь спокойно, они меня не смущают. Тем более что я не требую от вас, как бывало в прежние времена, следовать нашему примеру. Делайте у себя, что считаете нужным, и сами за это отвечайте. А мы будем поступать так, как требует обстановка в нашей стране. Страна уже не может жить, как раньше. Люди хотят перемен и всячески их поддерживают.

Чаушеску, выслушав, как-то замолк. Елена постаралась переключить разговор на другую тему, чтобы разрядить обстановку. А Раиса Максимовна, желая подкрепить мою аргументацию, говорит:

— А знаете, товарищ Чаушеску, сколько писем приходит Михаилу Сергеевичу?

Он спрашивает:

— Сколько?

Она:

— До трех-четырех тысяч в день, со всех концов Советского Союза, и в большинстве выражается поддержка перестройке. Люди требуют проводить ее более решительно, пишут, что перемены, особенно на местах, идут слишком медленно.

В ответ на реплику Раисы Максимовны Чаушеску язвительно заметил, что, будь он гражданином СССР, тоже написал бы письмо Михаилу Сергеевичу с пожеланием меньше заниматься международными вопросами, а побольше — внутренними, проявляя осторожность в вопросах демократизации и гласности. Тут уж и я сдерживаться и деликатничать не стал:

— То, что вы выдаете у себя за общество благоденствия и гуманизма, на мой взгляд, не имеет ничего общего ни с тем, ни с другим, не говоря уж о демократии, — всю страну держите в страхе, изолировав ее от окружающего мира.

Дискуссия пошла настолько шумно, что кто-то из помощников или распорядителей дал команду закрыть окна, распахнутые в теплую ночь, и отодвинуть в глубь парка охрану — свидетели ни к чему. Николае пытался возражать, нервничал, но ничего убедительного сказать, конечно, не мог. Вечер был основательно попорчен. Тем не менее условились, что на следующий день чета Чаушеску покажет нам Бухарест.

«Потемкинские деревни»: румынский вариант

В центре столицы возводился комплекс высотных зданий, предназначенных для политико-административных учреждений, строилось и жилье. На это были отпущены огромные средства, строители снимались с других объектов. Президент вознамерился увековечить себя превращением Бухареста в морской порт, в своего рода румынский Манхэттен. Для этого было начато строительство колоссального судоходного канала Бухарест—Дунай протяженностью около 90 километров.

Он повез нас на плотину, показывал, что и где будет сноситься и строиться заново. Рассказывал о создании агрогородов, которые, мол, решат все проблемы сельского хозяйства и обеспечат новый быт крестьян. Я спрашиваю: разумно ли крестьян от земли отрывать? Сгонять их с обжитых мест, где они родились, где могилы их дедов? Рассказываю ему о нашем печальном опыте ликвидации «неперспективных деревень» в Нечерноземье.

Но Чаушеску ничего слушать не хочет, глаза горят:

— Нет, мы созрели для новой аграрной революции, агрогорода — это единственный прогрессивный путь.

Дело еще и в том, что он таким образом хотел приглушить или даже снять проблему венгерского национального меньшинства, поскольку переселению из своих родных деревень подлежали также и сельчане венгерской национальности. Их таким образом хотели искусственно перемешать с румынскими крестьянами. Но я думаю, это не только не снижало, но еще больше обостряло, разжигало национальные чувства — ведь известно, что этнические меньшинства особенно остро переживают насильственный их отрыв от родных мест.

Ошибки в инвестиционной политике привели к огромным объемам незавершенного строительства и росту числа незагруженных промышленных предприятий. Резко отставала энергетика, в результате вводились все новые ограничения на потребление электроэнергии, вплоть до того, что телевидение работало всего по два-три часа в сутки. Тяжелым испытанием для населения стала форсированная выплата долгов Западу.

Все лучшие промышленные товары и продовольствие гнали на экспорт, внутреннее потребление нормировалось. Нам решили показать продовольственное изобилие, однако не на рынке, в посещении которого было отказано со ссылкой на неготовность службы безопасности, а в магазине. Приехали туда в сопровождении «самого». Магазин большой, высокие окна, словно стеклянные стены. Покупателей внутри нет, а снаружи огромные толпы людей. Ассортимент отменный, одних колбас и мясных изделий не меньше сорока видов, разнообразные сыры и все прочее. Но едва мы уехали, с прилавков большую часть продуктов убрали и увезли. А хлынувшие в магазин люди мгновенно разобрали что осталось. Эту сцену наблюдали и рассказали мне потом работники нашего посольства. Оказалось, это была передвижная, как у нас говорят, потемкинская деревня.

Нас привезли в бухарестский политехнический институт, расположенный в новом районе. Все спланировано и построено очень неплохо — учебные корпуса, общежития, жилье для преподавателей. Но грустно было видеть молодых людей, кричащих без умолку: «Чаушеску—Горбачев! Чаушеску—Горбачев!». Подхожу к ним, пытаюсь заговорить, а они продолжают кричать. Беру за руки, обращаюсь несколько раз: «Подождите, подождите!», «Ну, остановитесь!». Начинаю разговор. В ответ пара фраз и снова выкрики: «Чаушеску—Горбачев!». Так и не удалось вступить в контакт.

Тяжелое впечатление осталось от поездки в Румынию. Но для меня это был еще один аргумент в пользу перестройки: надо навсегда уходить от насильственного «осчастливливания» общества, от системы запугивания, оболванивания, манипулирования людьми. С этими мыслями я покинул Бухарест в мае 1987 года.

Между тем из Румынии стали поступать вести о протестах рабочих на ухудшение условий жизни и труда. Некоторые выступления принимали массовый характер, в частности, на заводе грузовых автомобилей в Брашове; участники, как сообщалось в румынской печати, были наказаны.

Сталкиваясь с трудностями во внутренней и внешней политике, Чаушеску предпринял попытку пойти на существенное расширение экономического сотрудничества с Советским Союзом. В ноябре 1988 года он приехал с ответным визитом в Москву. Румынский президент и на этот раз настойчиво добивался увеличения советских поставок нефти. Он постоянно жаловался на то, что мы якобы дискриминируем Румынию, поскольку продаем ей нефти меньше, чем другим странам СЭВ. Но главная причина здесь была не в политике.

До Второй мировой войны Румыния была одним из важных поставщиков «черного золота» на европейский рынок. С учетом этого другие страны СЭВ действительно получали больше советской нефти. Но, как я уже говорил, в результате амбициозных планов румынского руководства в стране было построено много предприятий, нерасчетливо ориентированных на импортную нефть. Мы не могли удовлетворить этих потребностей. Была возможность в какой-то мере смягчить эту проблему для Румынии да и других стран на путях углубления кооперирования и специализации производства в рамках СЭВ. Но это требовало высокой степени самостоятельности предприятий, прямых связей между ними, создания своего рода общего рынка стран СЭВ. И вот это-то и пугало Чаушеску. Он боялся потерять свой тотальный контроль над всем и вся в собственной стране.

Кое-что, правда, удавалось сделать постольку, поскольку румынская сторона поставляла в обмен на нашу нефть свои валютные товары, нефтяное оборудование, принимала посильное участие в развитии наших нефтегазовых регионов. Но масштабы такого сотрудничества были сравнительно невелики. Чаушеску же предложил увеличить румыно-советский товарооборот сразу вдвое — с 5 миллиардов рублей до 10 миллиардов. И уговаривал меня зафиксировать это политическим решением на высшем уровне.

Это было в его стиле — навязывать жизни свою волю, не считаясь с реальными возможностями. Обращаясь с этими предложениями ко мне, он, видимо, экстраполировал румынскую ситуацию на нашу, а в Румынии было принято так: что сказал Чаушеску, тому и быть. Но у нас уже так дела не делались, каждый крупный вопрос становился, как правило, предметом экспертных оценок, обсуждения и, наконец, коллективного политического решения. И на этот раз я сказал: «Мы должны все хорошо просчитать и будем делать лишь то, что реально в наших силах».

Дата добавления: 2015-09-05