Феномен особого рода

Мне кажется, чтобы осмыслить внутреннюю структуру и механизмы существовавшей в стране системы, очень важно понять особую роль первых секретарей республиканских ЦК, обкомов и крайкомов партии. Они являлись одной из главных опор режима. Через них, при всей отраслевой и административной раздробленности аппарата, связывались в единую систему все государственные и общественные структуры. Они составляли большинство в Центральном Комитете КПСС, фактически их голосами избирался Генеральный секретарь, и уже это как бы ставило их в особое положение.

Стоит еще раз напомнить, что именно они обеспечили победу Хрущева в борьбе с группой Молотова и Маленкова. И они же свалили его в октябре 1964 года.

Сегодня кое-кто удивляется тому, что при всех поворотах, перипетиях нашей истории последних лет многие первые секретари обкомов, крайкомов и ЦК республик сумели органично вписаться в новые структуры — как государственные, так и коммерческие. Между тем удивляться здесь нечему. Система тщательно отбирала наиболее активных, энергичных руководителей повсюду — на промышленных и сельскохозяйственных предприятиях, в научных и учебных институтах, в самых различных социальных группах и слоях общества. Она действительно старалась снять сливки. Но если ты попадал в номенклатуру, то кто бы ты ни был — директор завода или талантливый инженер, выдающийся ученый или многоопытный практик, каждому отводилось определенное место в этой системе, он должен был следовать определенным правилам игры. И в конечном счете, пропуская кадры через этот «партийный сепаратор», система перерабатывала «сливки» в свое «масло».

На самый верх, как правило, поднимались руководители, я бы сказал, более толстокожие, особенно не переживавшие за моральные аспекты своих действий, те, у кого совесть запрятана глубоко-глубоко. Ибо качества руководителя оценивались главным образом с точки зрения способности достигать поставленной цели. О таком говорили: «рукастый», то есть ему можно поручить дело. О голове, тем более о совести претендента частенько забывали.

При выдвижении на пост первого секретаря обкома или крайкома действовали свои неписаные законы. Как правило, им становился второй секретарь, реже — председатель исполкома Совета, отраслевой секретарь того же обкома или же первый секретарь крупного горкома типа Свердловска, Харькова, Ташкента и т.п. По-иному бывало редко.

Опыт партийной работы считался обязательным. Исключения делались лишь для секретарей-идеологов, на должности которых приходили с заведования кафедрой, с поста ректора института, редактора газеты и т.п. Но крайне редко кто-либо из них избирался затем первым секретарем обкома или крайкома.

Считалось, что, поскольку партия отвечает за экономику, за жизнь страны в целом, руководителем крупного региона должен быть человек, специальность которого связана с народным хозяйством. Примечательно, что многие из первых секретарей — и по опыту работы, и по образованию — являлись аграрниками. И это была не только дань традиции (до недавнего времени с землей связывалась жизнь основной массы населения), в большинстве регионов аграрный сектор занимал преобладающее или очень важное положение. Были, впрочем, и гуманитарии, люди с педагогическим образованием.

Что касается роли первых секретарей, то ее можно сравнить разве что с положением прежних царских губернаторов. Вся полнота власти на местах практически была в их руках. Весь аппарат управления регионом, даже выборные органы они подгоняли под себя. Ни одно назначение не могло пройти мимо них, любые мало-мальски руководящие должности входили в номенклатуру обкома или крайкома. Даже в тех случаях, когда предприятие или институт подчинялись союзному министерству, министр не мог обойти первого секретаря и назначить кого-либо без его ведома. Исключение составляли разве что предприятия оборонного комплекса — этого «государства в государстве». Но и там все-таки старались учесть мнение местного руководства.

В общем, первый секретарь — это своего рода феномен, ключевая фигура в системе власти. Свою должность и огромную власть он получал не от народа, не в результате альтернативных выборов, а из рук Москвы — Политбюро, Секретариата, лично Генерального секретаря ЦК КПСС. В этом была уязвимость, двойственность положения первого секретаря. Каждый прекрасно знал, что он тут же лишится и должности, и власти, как только о нем изменится мнение в указанных инстанциях, будет потеряно доверие генсека.

Окончательное решение по кандидатурам первых секретарей принадлежало именно генсеку. Брежнев сам занимался формированием их корпуса и отбирал их тщательно. Перед этим Капитонов, Черненко скрупулезно изучали досье претендента. Думаю, получали они информацию из разных источников. На этой основе формировалось предварительное мнение. Затем происходили встречи кандидата с секретарями ЦК и лишь после них — с «самим». Всю эту процедуру от начала до конца прошел и я. Как только встал вопрос об отъезде Ефремова, меня вызвали в Москву. Беседы имел поочередно с Капитоновым, Кулаковым, Кириленко, Сусловым. Это был обязательный круг, через который проходили перед утверждением все первые секретари обкомов, крайкомов и республик.

Странный, если не сказать нелепый, характер носили эти встречи. Сидим, улыбаемся друг другу, ведем неспешный разговор. При этом я отлично знаю, зачем меня вызвали, но об этом никто не говорит, ибо произнести решающие слова — «мы вас рекомендуем» — мог только Брежнев.

Совсем по-другому происходила заключительная беседа с Генеральным секретарем ЦК КПСС. Брежнев, в этом я убедился и на той, и на последующих встречах, умел расположить к себе собеседника, создать обстановку непринужденности. В самом начале разговора он сказал, что ЦК рекомендует меня на пост первого секретаря крайкома.

— Ну что ж, — сказал он, — до сих пор работали чужаки, а теперь будет свой.

Потом Брежнев каким-то особо доверительным тоном стал рассказывать, как отступал в годы войны, двигаясь через Дон и Кубань к Новороссийску.

— Жара, пыль, безводье. Попить воды, утолить жажду — проблема. Тогда я обратил внимание, что люди собирают во время дождя воду с крыш в специальные емкости, — сказал он, вспоминая июль—август 1942-го.

Подтвердив правильность его наблюдений, я рассказал о Ставрополье, где все эти беды преследуют людей еще больше, нежели в донских и кубанских степях. И разговор наш вполне естественно переместился на ставропольские проблемы... Мне ясен был его нехитрый замысел — побольше слушать и через это составить мнение о собеседнике, его способностях анализировать местные и общесоюзные проблемы. Тут я рискнул использовать момент, чтобы решить один практический вопрос, о котором собирался говорить с Кулаковым. Дело в том, что 1969 год оказался на Ставрополье крайне тяжелым: сильные морозы, засуха, пыльные бури — все вместе. Погибли миллион гектаров озимых из двух миллионов посеянных, посевы многолетних трав. Зиму продержались, но надо дожить до нового урожая, а сейчас еще апрель, без помощи государства не обойтись.

— Помогите, иначе все пойдет насмарку, — взмолился я.

Он слушал внимательно, потом рассмеялся, снял трубку внутренней селекторной связи и соединился с Кулаковым.

— Слушай, Федор, — сказал он с нарочитой серьезностью, — кого же мы собираемся выдвигать на первого секретаря? Его еще не избрали, а он уже просьбы забивает, комбикорма требует.

Подобные номера, видимо, были у них уже отрепетированы, и я услышал, как в тон ему Кулаков ответил:

— Ну, так еще не поздно, Леонид Ильич, снять кандидатуру. Но независимо от этого Горбачев прав, край поддержать надо.

Далее разговор пошел на общие темы: об экономике — восьмая пятилетка сулила хорошие результаты; о внешней политике — уже вызревали идеи разрядки; о том, что с упрочением стабильности в стране уверенней и энергичней стали работать кадры. Обо всем этом Брежнев говорил подчеркнуто доверительно, будто именно со мной хотел поделиться своими сокровенными мыслями... Несколько часов мы беседовали в его кабинете на Старой площади. Мог ли я тогда подумать, что через 18 лет этот кабинет станет моим рабочим местом?

Хочу заметить, что Брежнев конца 60 — начала 70-х годов ничуть не был похож на карикатуры, которые рисуют на него ныне.

Планы развития края

На первом месте стояли на Ставрополье, конечно же, проблемы сельского хозяйства. На одном из первых заседаний бюро крайкома партии я поставил вопрос о разработке перспективного курса, который привел бы к росту специализации, внедрению промышленных технологий, радикальным изменениям в размещении сельскохозяйственного производства и в конечном счете к улучшению жизни ставропольчан.

Первым выступил заведующий сельскохозяйственным отделом крайкома Будыка.

Реакция этого толкового человека и моего друга была неожиданной. После заседания Александр упрекнул меня: надо ли было этот разговор сразу начинать с бюро крайкома.

Не поддержал меня на заседании бюро и второй секретарь Николай Жезлов, явно обидевшийся, что я с ним не посоветовался предварительно. Разумный выход предложил председатель исполкома Босенко:

— Знаете что, товарищи, такие вопросы требуют серьезного размышления. Я считаю, всем нам надо подумать над ними и продолжить разговор на эту тему.

Меня случившееся не обескуражило, я лучше увидел своих коллег, понял и свои тактические промахи. Потом было еще одно заседание бюро, к нему я уже изложил свои соображения в письменном виде. И развернувшаяся дискуссия закончилась согласованными решениями.

С этого эпизода и завязался процесс коллективных размышлений, совещаний и встреч с учеными, специалистами, практиками. Созданная таким путем долговременная программа развития сельского хозяйства края была осенью одобрена пленумом крайкома. Важнейшими ее элементами стали рациональное размещение сельскохозяйственных предприятий, их специализация, внедрение промышленных технологий, развитие обводнения и орошения земель, подготовка кадров, научные исследования. Почти десять лет я отдал работе по воплощению в жизнь этой программы, но и, покидая Ставрополье, видел, как много еще предстоит сделать.

Главная задача — придать устойчивость сельскому хозяйству. Ставропольский зональный научно-исследовательский сельскохозяйственный институт подсчитал, что за 100 лет — с 1870-го по 1970 год — в крае 75 лет были малоурожайными, из них 52 — засушливыми. Зона рискованного земледелия. Почти 50 процентов территории — засушливые и крайне засушливые степи. Настоящая беда нависает над югом страны, когда с востока от Астрахани начинают дуть мощные суховеи. Пройдя по всему Ставрополью, они идут далеко на запад.

Степень риска при ведении сельскохозяйственных работ была такова, что до тех пор, пока зерно не оказывалось в хранилищах, ничего предугадать было невозможно. В 1974 году ожидался большой урожай. Как раз в это время в Ставрополь приехал Кулаков для встреч с избирателями. Повезли его по степным районам, где рос главный наш хлеб. И тут же был его избирательный округ.

Ездили день, два, три. Хлеба вокруг... невиданные. Реакция Кулакова была неожиданной:

— Ну и друзья, ну и жулье! Я-то думал, вы мои воспитанники, а вы скрываете от меня хлеб!

— Почему же скрываем? — отвечал я. — Вот, показываем.

— Знаю, знаю, раздали бы тут все, — говорит Кулаков. Уехал он в Москву, а вскоре звонит Карлов:

— Что же ты молчал? «Главный» говорит, что десять тысяч машин даст тебе на уборку. Надо с вас как следует качнуть хлеб в этом году.

Вскоре, с 29 июня по 2 июля, в Ставрополье прошли дожди, а потом установилась жара, задули суховеи. И собрали мы всего-навсего по 15 центнеров с гектара. Четыре дня свели на нет усилия года.

Проекты обводнения края появлялись и в конце прошлого — начале нынешнего века, но первые реальные шаги были предприняты лишь в 30-е годы, когда построили Терско-Кумскую систему и начали сооружение Кубань-Егорлыкского и Кубань-Калаусского оросительных каналов. В конце 1969 года оба они были переименованы в Большой Ставропольский канал (БСК), и по проекту Пятигорского филиала института «Южгипроводхоз» началось строительство его второй очереди.

Размышляя над перспективами развития края, мы подсчитали, что при существующих темпах сооружения БСК ни мы, ни наши дети не увидят зримых результатов. А ведь на майском Пленуме ЦК КПСС 1966 года, затем на июльском Пленуме 1970 года говорилось об ускорении водохозяйственных работ на Северном Кавказе. Я решил этим воспользоваться. Была подготовлена записка в ЦК КПСС, в ней обосновывалась возможность строительства канала длиною в 480 километров от Прикубанья до Калмыцких степей.

Осенью 1970-го, находясь на отдыхе в Кисловодске, познакомился с министром мелиорации и водного хозяйства СССР. Попросил его прочитать подготовленную записку и выкроить 2—3 дня для поездки по краю.

Евгений Евгеньевич Алексеевский записку прочитал, а затем пригласил спецов, задал им кучу вопросов. Но итог был таков — обещает поддержку. Посоветовал: в записке ставить вопрос не о программе на 15 лет, а на ближайшую пятилетку. В шутку сказал: «Я понимаю, вы — секретарь молодой, для вас это не срок, но для других уже недостижимый рубеж».

Теперь надо было добиваться приема у генсека. Помог случай. В Баку отмечалось 50-летие Советской власти, были приглашены гости из республик, в составе делегации РСФСР попал и я на торжества. Туда приехал и Брежнев.

На трибуне в какой-то момент у нас с Леонидом Ильичом состоялся короткий разговор, и я обратился к нему с просьбой о приеме. Назвал тему, получил согласие. Встреча состоялась в декабре, Брежнев опять слушал меня внимательно. Просмотрел все расчеты и схемы, задал много вопросов и попросил оставить материалы, в том числе таблицу о засухах за последние 100 лет. Вскоре состоялось заседание Политбюро, на которое меня даже не стали приглашать, ибо сам Брежнев сделал информацию о планах строительства канала, заметив при этом, как мне передали, что «надо поддерживать новых, молодых руководителей, которые ставят вопрос крупно, по-государственному».

7 января 1971 года ЦК КПСС и Совет Министров СССР приняли постановление об ускорении строительства Большого Ставропольского канала и оросительно-обводнительных систем. Были отпущены большие средства, стройку объявили Всесоюзной ударной комсомольской, в край двинулись десятки тысяч молодых людей, направлена необходимая техника. Особую задачу — строительство трех тоннелей — решали строители Метростроя. Темпы работ были высокими, уже в 1974 году мы праздновали первые успехи: в апреле — сбойку тоннеля под Крымгиреевскими высотами, в ноябре — пуск второй очереди БСК.

До завершения строительства канала — всех его шести очередей — было еще далеко. Но уже надо было думать и о других элементах перспективной программы, в частности о выборе оптимальной для наших мест системы земледелия. Разговор об этом на пленуме крайкома мы начали еще в ноябре 1970 года. И тогда казалось, что все обстоит достаточно ясно: используем поливные земли под пшеницу. Но было и другое предложение: разместить на поливе кормовые культуры, в частности люцерну, которая могла дать здесь за сезон до пяти урожаев. А для производства пшеницы перейти на так называемое «сухое земледелие», предполагавшее комплекс агротехнических мероприятий, основой которого было введение и грамотное использование паров. Эту позицию поддерживали и продвигали ученые Ставропольского научно-исследовательского института, который тогда возглавлял Александр Александрович Никонов, впоследствии ставший президентом Всесоюзной сельскохозяйственной академии им. В.И.Ленина.

Такого рода эксперимент проделал без всякого шума в своем колхозе Николай Терещенко. Как только орошение подошло к полям колхоза, он переместил на полив люцерну и кукурузу, а освободившуюся землю превратил в пары, доведя их до 15 процентов пахотных угодий. Результаты сказались довольно скоро. В засушливые годы, когда хлеб у всех горел, колхоз Терещенко собирал пшеницы примерно по 20 центнеров с гектара. А в более удачливые годы, когда хозяйства получали 20—25 центнеров, в колхозе Терещенко — минимум 35.

Казалось бы, все ясно, именно по такому пути мы и должны двигаться. Но стоило лишь завести разговор на этот счет, как тут же нам напомнили: это противоречит линии Центрального Комитета, в его решениях Северный Кавказ назван зоной выращивания пшеницы на орошаемых землях. Возник непреодолимый по тем временам барьер, никакие аргументы в расчет не принимались. Но, как у нас говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло.

В 1975 и 1976 годах на Ставрополье вновь обрушились жесточайшие засухи. Редко случалось, чтобы засухи повторялись два года подряд, ну а чтобы оба года сопровождались еще сильными морозами и весенними пыльными бурями — такое на Ставрополье за 100 лет наблюдалось всего лишь три раза. 1975 и 1976 годы как раз вошли в это число. Особенно тяжким был 1976 год. На половине площадей посевы выгорели полностью: зерновые, кукуруза, бобовые, травы — сгорело все. В предчувствии беды крестьяне начали бросать дома, землю, переселяться в пригородные районы, в соседние республики. Встал вопрос о прекращении деятельности 127 колхозов, а это в крае — каждый третий.

29 мая я вылетал из Ставрополя в Арзгирский район — в зону засухи. Там я должен был встретиться с руководителями колхозов и совхозов. Летел с Тарановым на «кукурузнике» (АНТ-12) совсем низко над землей, и на протяжении почти всех трехсот километров под нами расстилались выгоревшие поля. Лишь там, где были какие-то локальные источники влаги, ярко зеленели небольшие оазисы, а вокруг и дальше до горизонта — сплошная чернота.

Тяжелые мысли не покидали меня. Что сказать людям? Степняки — народ особый, закаленный и прямой в суждениях. Не случайно из этих мест выходило много крепких руководителей: уж если здесь человек добивался успеха, ему можно было поручать любую работу. После приземления отправились на встречу в Дом культуры. Вошли в зал. Люди испытующе смотрели на нас.

Незадолго до этого состоялся тяжелый разговор с заместителем министра сельского хозяйства РСФСР Калининым. Был он из наших, ставропольских, до министерского кресла возглавлял краевое сельскохозяйственное управление. Не знаю, чем он руководствовался, возможно, желанием снять с себя ответственность, но после поездки в районы засухи явно запаниковал, твердил одно и то же — надо срочно сбрасывать поголовье скота.

Сидевший в кабинете мой друг — заместитель председателя крайисполкома Георгий Старшиков, малоразговорчивый, но весьма содержательный и решительный человек, моряк-фронтовик, вскипел:

— Юрий Петрович, ты что паникуешь? Приехал помогать или пугать? Нам и без тебя здесь тошно. Мы отвечаем за все и все берем на себя.

Калинин обиделся, уехал и соответственно доложил в ЦК. На следующий день звонит мне Карлов. Человек он был выдержанный, панике не поддавался, но и у него волнение в голосе:

— Слушай, Михаил Сергеевич, Калинин в растерянности. Считает, что вы недооцениваете ситуацию. По-моему, и Кулакова завел. Так что жди звонка.

Действительно, вскоре позвонил Федор Давидович:

— О чем вы там думаете, Михаил?.. — раздраженно начал он.

В эти дни, когда работать приходилось буквально круглые сутки, нервы были напряжены до предела. Поэтому, чтобы не сорваться, никак не реагируя на тон разговора, я ответил подчеркнуто спокойно:

— Все, что мы делаем, обдумано, и обдумано серьезно. Пока еще июнь, лето впереди. Запас времени, хоть и небольшой, есть. Если сейчас перебить скот и овец, придется закрывать около одной трети колхозов и совхозов. Те, кто уходит, бросают все, покупают дома в пригородных зонах. Потребуются десятки лет, чтобы восстановить брошенные хозяйства. Я намерен действовать, чтобы это не произошло.

Кулаков долго молчал, потом сказал:

— Если ты уверен, бери всю ответственность на себя. Но смотри...

Федор Давыдович повесил трубку. Не знаю, почему так остро и болезненно реагировал на мои доводы Кулаков. Грешным делом я подумал, его недовольство объясняется тем, что в аналогичной ситуации в 1975 году он действовал в стране так, как предлагал Калинин, — пошел на сброс нескольких миллионов свиней.

Словом, внутренне я принял решение, его разделили мои ближайшие соратники. Это и определило содержание моего выступления в Арзгире.

— Вы сами знаете, — сказал я, — беда тяжелейшая. Но мы родились, выросли на этой земле, знаем ее капризы-сюрпризы, и хватит об этом, тут нам с вами все ясно. На одной половине территории края посевы выгорели, но на остальной — обстановка нормальная. Вот и давайте думать, как сохранить хозяйство, спасти скот.

В зале одобрительно зашумели...

— Часть скота, особенно мясного, перегоним на горные пастбища. Там откормим и забьем. А на заготовку кормов немедленно поднимем население края — всех без исключения. Выделим для степняков площади кормовых в благополучной зоне. Поступим иначе — все погубим. В общем, за нами край. Уверен, и страна поможет...

Корм собирали в оврагах и лесополосах, в придорожных канавах и городских газонах, в соседних регионах. В эту всеобщую кампанию включались даже отдыхающие, прибывшие в санатории. Заготовленные корма отправляли в зону засухи. Я срочно вылетел в Москву, рассказал все Кулакову, потом пошел к Брежневу. Еще до нового урожая центр оказал ставропольцам срочную помощь, выделив 60 тысяч тонн концентрированных кормов. Не меньшей бедой стал недостаток воды, прежде всего для населения, но также и для животных. Оставалось одно — завозить из другой части края. И это было сделано: на два месяца в городах исчезли водовозы, поливомоечные машины.

А вскоре дожди пошли. Быстро посеяли поздние травы, кукурузу на «зеленку». Проблема грубых и сочных кормов была решена. В конце года хозяйствам, попавшим в засуху, из государственных ресурсов выделили 700 тысяч тонн зернофуража. Край был спасен.

Летом 1976 года я окончательно утвердился в мнении, что без паров проблему устойчивых урожаев не решить. Убедил опять-таки опыт Терещенко и его последователей: у них пшеница и в это лето, хоть и частично, но выстояла. В августе я подготовил записку в Политбюро с обоснованием перехода в специфических условиях Ставропольского края к системе «сухого земледелия». Поехал с ней к Кулакову, хотя знал его как ярого противника паров: он ведь родился и большую часть своей жизни прожил в Курской, Пензенской областях. Но мы поставили вопрос так — пусть планы заготовок зерна остаются теми же, дайте право самим работникам сельского хозяйства решать, как работать на земле. Кулакова особенно смущало сокращение площадей под зерновыми.

— Показатели по площадям, — убеждал я его, — ни о чем не говорят. Вот посмотрите: мы сеем озимую пшеницу почти на двух миллионах гектаров, в том числе на 250 тысячах после уборки кукурузы и подсолнечника, — поздно. Всходы слабые, при первых же морозах погибают. То, что мы предлагаем, уже опробовано многими колхозами края. Скажу больше: некоторые колхозы и совхозы отчитываются, что посеяли озимые, но на самом деле это неправда: не хотят расходовать ресурсы, труд людей.

— Если сам хочешь рисковать, — сказал он в заключение, — выходи на Леонида Ильича. Даст он «добро», я возражать не буду.

Брежнев в этот момент отдыхал в Крыму. Туда я и направил ему свою записку.

Проходит день, два... На третьи сутки ночью звонок из крайкома:

— Михаил Сергеевич, очень важная шифротелеграмма. Поехал. Оказалось совсем не то, даже наоборот: всем секретарям обкомов и крайкомов направлялась записка группы академиков ВАСХНИЛ, которые считали, что сложились благоприятные условия для расширения посевов озимых. А я послал Брежневу записку о сокращении! Конечно, рождение записки академиков не обошлось без участия Кулакова.

Проходит еще день, два. Наконец звонок от Брежнева:

— Прочитал я твою записку, Михаил Сергеевич. Думал над ней, советовался. И знаешь, вспомнил опять Казахстан. Мне Терентий Мальцев говорил тогда, что без паров не обойтись. Так что делай, я тебя поддержу.

Я понимал, что эти несколько фраз дались Леониду Ильичу после больших сомнений — слишком сильны были предубеждения против паров. Позднее узнал: как раз в это время в Крыму отдыхал Сергей Манякин, секретарь Омского обкома партии. Он родом из Арзгирского района нашего края, чуть ли не каждый день гулял с помощниками генсека и, когда его спросили о парах, ответил: прав Горбачев. Вот так иной раз решались жизненные вопросы.

Полетел я снова в Москву. Вместе с Кулаковым составили проект решения Политбюро и правительства о введении системы сухого земледелия в Ставропольском крае. Вскоре оно было принято. Впрочем, как не раз бывало и с другими постановлениями по сельскому хозяйству, его сразу же попытались блокировать. Первыми «бдительность» проявили аппаратчики Российского Совета Министров. А скоро, чем я был удивлен до крайности, последовало постановление Политбюро... о дальнейшем расширении посевов зерновых во всех регионах страны. Но тогда я решил не отступать ни перед каким давлением. И устояли.

На следующий, 1977 год урожай был хороший и получили мы его не в последнюю очередь благодаря положительному воздействию паров и «ипатовскому методу», позволившему проводить уборку в сжатые сроки. А в 1978 году вообще небывалый урожай — по две тонны на каждого жителя Ставрополья. Зарубцовывались раны, нанесенные засухой, восстанавливалось утраченное. Даже те, кто уехал поближе к городам, стали возвращаться в родные места. И было это уже не результатом аврала или стечения обстоятельств, а естественным итогом наших нововведений.

Ставрополье — край тонкорунного овцеводства. Овцы содержались практически во всех хозяйствах. Два с половиной миллиона из них размещались на «черных землях» Калмыкии — зимних пастбищах. И речь шла не только о производстве шерсти и мяса, в крае занимались выведением новых пород. Время перемен и здесь пришло. Возможности экстенсивного развития овцеводства оказались исчерпаны. Современный крестьянин предпочитает иметь дело с новыми технологиями. В повестку дня встала интенсификация отрасли.

Став первым секретарем крайкома, я занялся и этой проблемой. Снова должен был со своими коллегами убеждать центр в необходимости инвестиций в овцеводство края. Пришлось прошагать немало километров по московским коридорам власти, доказывая очевидное. Конечным результатом стало постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О дальнейшем развитии и укреплении материально-технической базы племенного тонкорунного овцеводства в Ставропольском крае». А за постановлением последовала трудная и необычная работа. Ведь на овцеводство смотрели как на отрасль, где все решается само собой: выпустил овец на пастбища, и вся забота. Обманчивое представление! Кто-то правильно сказал: занятие овцеводством требует профессорской эрудиции. И в этом нам пришлось еще раз убедиться.

Кажется, действовали осторожно, много лет экспериментировали, искали технологические решения, которые учитывали бы особенности отрасли, районов края и, конечно, специфику труда овцеводов. Но как только мы начали переводить маточные отары с пастбищ в механизированные овцекомплексы, а молодняк — на большие механизированные откормочные площади, почувствовали неладное. Оказалось, концентрация овец имеет свои пределы, без пастбищ не обойтись, и уж как минимум овцы большую часть времени должны находиться на воздухе и в движении. Не только это. Овцы, когда они на пастбищах, сами находят для себя лечебные травы. А на стойле — где их взять?! Пошли болезни, увеличился падеж. В общем, старая отрасль преподнесла нам суровый урок, результаты ухудшились. Нам стало ясно, что ошиблись. Хорошо еще, что опомнились, поняли свои ошибки в начале пути. Надо было быстро скорректировать планы. Удалось найти оптимальные типы овцеводческих комплексов, занялись организацией культурных пастбищ, выращиванием люцерны на орошаемых землях, производством качественного сена. Но, пожалуй, решающее значение имело налаживание племенной работы.

К концу 70-х годов удалось изменить ситуацию по развитию овцеводства к лучшему. За пределы края уже продавалось несколько сот тысяч голов племенных овец. Элитные животные продавались в Индию, страны социалистического содружества, арабские и азиатские страны. Это приносило хорошие доходы. Больше стали настригать шерсти, да и качество ее значительно повысилось, овцеводство стало прибыльным.

Продвигалось строительство Большого Ставропольского канала. В августе 1978 года тоннельный отряд московского Метростроя, возглавляемый Владимиром Николаевичем Осидаком, завершив проходку семикилометрового тоннеля у села Александровского, открыл путь водам Кубани в восточноставропольские степи. Вода пришла в села, на поля, фермы. И так уж получилось, что, пойдя против решений центра об использовании поливных земель исключительно для посевов пшеницы, мы создали свою достаточно эффективную систему. Благодаря парам урожай зерна в крае даже в засушливые годы стал более или менее стабильным — сначала около 5 миллионов тонн, потом и больше. Устойчивыми стали урожаи кормовых культур на орошении — до 80 центнеров кормовых единиц с гектара — самый высокий показатель в России.[6]

Что нас еще донимало, так это мясное дело. Ставрополье было основательно нагружено планами поставок мясопродуктов в другие регионы. А в те годы ситуация на рынке продуктов животноводства обострилась до крайности, причем бедствовали не только индустриальные центры, но и такие районы, как Кубань, Дон, Ставрополье, сами крупные производители и поставщики товарного зерна, мяса, молока, овощей, фруктов. Наш край в те годы отправлял за свои пределы 75 процентов заготовленного мяса, краснодарцы — 80, ростовчане — 56. Планы были таковы, что для их выполнения использовался и скот, купленный в личных подсобных хозяйствах. Все шло подчистую — контроль был жестким и постоянным. Снабжение же мясными продуктами в крае становилось хуже и хуже. Все чаще в поездках по городам и селам приходилось объясняться с людьми на этот счет. На Невинномысском химическом комбинате рабочие обвинили меня в том, что я, выслуживаясь перед ЦК, все отправляю в другие районы страны, забывая о своей ответственности перед жителями Ставрополья.

Недовольство жителей края начало приобретать острые формы. Обдумав ситуацию, я решил написать записку в ЦК КПСС — поставил вопрос об упорядочении распределения продовольственных ресурсов. То же сделали кубанцы. Секретариат ЦК под председательством Суслова обсудил обе записки, призвал Совмин РСФСР рассмотреть сложившуюся ситуацию. В беседе с М.С.Соломенцевым мне было сказано: «Ваши просьбы обоснованны, но правительство России ничем помочь не может». Круг замкнулся.

Надо было что-то делать самим. Родилась идея — создать за 1,5 — 2 года новые мощности в птицепроме, сконцентрировав все птицеводство в 28 крупных хозяйствах. Переложить часть плановых заготовок на птицепром. А то, что заготавливается в личных подсобных хозяйствах, направить через кооперацию на снабжение населения края. Тогда я решил встретиться с Н.Ф.Васильевым — заместителем Председателя СМ РСФСР. Он ведал аграрными делами и был на всю страну известен как яростный приверженец строительства животноводческих комплексов. Мой расчет был такой — получить одобрение программы развития птицеводства, а корма придут вслед, поскольку птицепром — прерогатива России. Что это, хитрый маневр? Возможно. Но я не входил в конфликт со своей совестью, поскольку Ставрополье поставляло государству в больших количествах зерно.

Васильев горячо поддержал эту инициативу, и за два года на Ставрополье программа была осуществлена. Своими решениями крайком приостановил практически все производственное строительство в колхозах и совхозах, мощности строительных организаций были использованы на сооружении птицеводческих комплексов. Города края также были привлечены. К моему отъезду в Москву производство мяса птицы увеличилось с 11 до 44 тысяч тонн. Одновременно начала осуществляться программа поддержки личных подсобных хозяйств, создания садово-огороднических кооперативов вокруг городов. Производимая ими продукция пошла населению края. И обстановка разрядилась, причем на много лет.

В те годы пришлось основательно заниматься индустриализацией края, развитием городов и райцентров. Ставрополье становилось регионом электронной, электротехнической, химической, цементной промышленности и машиностроения. Строительство новых электростанций и реконструкция старых избавили край от постоянного дефицита энергии, а позже она потекла в соседние области. И еще — газификация населенных пунктов, строительство дорог, соединивших не только города, райцентры, но и большинство сел между собой. Была завершена программа модернизации легкой и пищевой промышленности.

Производственное строительство обострило социальную сферу, хотя и создало новые возможности. Если на начальном этапе развития промышленности эти проблемы отодвигались на второй план, то со временем им стал отдаваться приоритет. На Ставрополье потянулись просители из министерств и ведомств о строительстве новых предприятий, расширении действующих, а мы со своей стороны ужесточили требования с акцентом на социальные вопросы. В решение социальных проблем села втягивались колхозы. Появилась необходимость в целевых программах, к разработке которых были подключены научные силы Ставрополья. Правда, их оказалось недостаточно. И тогда мы наладили сотрудничество с научными центрами столицы. Это поднимало весь уровень работы, делало нашу региональную политику более обоснованной, избавляло от просчетов в работе.

На Ставрополье расположены уникальные курорты Кавказских Минеральных Вод — старейшие в стране, пользующиеся заслуженной славой. К этому надо добавить туристические базы Карачаево-Черкесии, куда зимой и летом приезжают сотни тысяч людей. Это то, чем всегда гордились ставропольчане, но с этим всегда было и много хлопот: принять, обслужить два с половиной миллиона человек, приезжающих по путевкам, и в два раза больше — самостоятельно, как у нас говорили, «диким образом», дело непростое. Курорты лихорадило. Мало того, что они не удовлетворяли огромный спрос на услуги и курортная база нуждалась в расширении. При поддержке Косыгина, Мазурова, ВЦСПС стало возможным принятие крупных решений по реконструкции курортов Кавказских Минеральных Вод. Их выполнение значительно изменило облик городов, уровень благоустройства, а за этим последовала настоящая «курортная лихорадка». Как грибы стали расти новые санатории, кемпинги, туристические базы, начала формироваться современная инфраструктура. Была осуществлена дорогостоящая реконструкция Минераловодского аэропорта, ставшего одним из крупных аэропортов страны.

Пишу я все это, а сам думаю — не надоел ли читателю производственными подробностями: урожаи, засухи, орошение, дороги, курорты и так далее. Бесконечные планы, разработки, пленумы, записки в ЦК, «обхаживание» высокого начальства, схватки с ретроградами...

Были, наверное, и на «губернаторских постах» люди, ухитрявшиеся жить по-барски, передоверяя все подчиненным. Но, насколько я знаю, большинство «первых» трудились каторжно и быстро изнашивались на этой ответственной работе, требовавшей огромного напряжения и нервоотдачи.

Уже тогда меня все чаще посещали мысли: разумно ли такое устройство, если чуть ли не все зависит от «хозяина», его пробивной силы, изворотливости? Почему всякое начинание, вроде бы всецело отвечающее общественным интересам, встречается с подозрительностью, а то и принимается сразу в штыки? Чем объяснить, что система так мало восприимчива к обновлению, отторгает новаторов?

Бродили в голове и другие «бунтарские мысли». Но серьезно размышлять над всем этим было недосуг. Денно и нощно трудился я над тем, чтобы реализовать свои замыслы, задать другую динамику развитию края. Главное — создать предпосылки на будущее. От моих действий многое зависело, но замыслы остались бы благими пожеланиями, действуй я в одиночку.

Дата добавления: 2015-09-05