Повесть

С www.Bashklip.ru

С песней идут солдаты

Служба она и есть служба. Кажется, только уронил голову на подушку - дневальный уже кричит: "Рота, па-а-а-дъем!" Даже не кричит ревет, как сирена. Дескать, и его разлучают с подушкой, не дают сон досмотреть, и вам нечего разлеживаться. То одна беда, хуже, когда нежданно закричат: "Тревога!" Вот что душу рвет. Эта команда обычно раздается на заре, когда солдаты видят свои самые сладкие сны, тут есть от чего беситься служивым.

Но сегодня, кажется, все как обычно. Пробежали положенные километры, подвигали руками и ногами, изображая гимнастику, сполоснулись в умывальнике, который недавно перенесли за казарму, и вот уже рота, споро позавтракав, принялась наводить на себя глянец.

Сегодня общее построение, так что приказ один - без дела не шляться, готовиться. Мол, обещали наш полигон осчастливить своим присутствием высокие гости.

Ну, пусть приезжают, посмотрят. Нам-то что... мы тут не первый день лямку тянем. С такими мыслями, которые, в общем-то, недалеко ушли от общего настроя других солдат, Сафи осматривал свою форму. Так, все нормально, никто не придерется, к тому же Сафи и сам с детства приучился к порядку. Аккуратности ему не занимать.

Тут привыкнешь - пять лет учился и жил в интернате, в соседнем ауле, в своем-то школы не было, потом ПТУ, городская жизнь... Там порядки по-своему не хуже армейских. По команде встаешь, по команде ешь, по команде в кино ходишь. Чем не армия? Да, вот так оно, образование-то, дается.

Солдат, который стоял возле Сафи, зевнул и лениво ругнулся:

- Никак выспаться не удается, инаннын кульмаге...* - Он пришивал белый подворотничок к гимнастерке.

- Генерал, что ли, приезжает? Вон даже дембеля зашевелились...

Это Гриша, Григорий. Петров Григорий Васильевич. Он тоже автомобилист, из второго отделения. Сам из Челябинской области, из маленького городка возле Магнитки. Назвался нагайбаком. Сколько живет, Сафи не слыхал о такой нации. Да, век живи... Но, скорее всего, Гриша кряшен, крещеный татарин. Сам как-то вставил такое словечко.

Когда рядом никого нет, они с Сафи переговариваются на своем, на башкирском, татарском. Хоть и кряшен, но русский Гриша знает плохо. Так посмотреть, Сафи его и по грамоте, и по разговорной части выше на целую голову.

- Да, Гриш, нам бы после учений, как в сказке батырам, отоспаться три дня и три ночи,- поддел Сафи. Тот недовольно скривил физиономию:

-------------

* Инаннын кульмаге (тат.) - устойчивое выражение, аналогичное русскому "мать моя родная", букв. "мамино платье".

- Э, нет, тут другое, инаннын кульмаге! Если построят с техникой - хана! Опять припремся с учений языки набок.

Хотя, нет, не похоже. Тревогу же не объявляли. Так что не нервничать, товарищ ефрейтор!

Одеваешь платье голубое,

Выходишь на голубые луга...

Эту татарскую народную песню, вообще-то грустную и печальную, Гриша поет весело, даже, можно сказать, по-хулигански. Вот и на этот раз, напевая эту песенку, он лихо натянул на себя гимнастерку, перепоясался ремнем - готов солдат к службе.

- Вот какая бывает инаннын кульмаге!

Как вы, наверное, уже поняли, инаннын кульмаге - это Гришино любимое выражение. По тому, как он его произносит, легко понять, какое у него настроение. Удивляется он чему, или сердится, или ругает кого-то или что-то - это выражение не сходит у него с уст. Сафи что-то не совсем понимает его смысл, надо будет как-нибудь порасспросить Гришу. А так его друг - парень что надо. Правда, малость хитроват, да и трусоват немного. К тому же замечал Сафи, что Гриша и по жадности никому не уступит. Но ведь друг, что тут скажешь, в части они с первых дней вместе. Можно сказать, вагон солдатской каши вместе съели.

- Построение будет на плацу. Это хорошо! - высказался Сафи, натирая до блеска пряжку ремня. Иначе пришлось бы им стоять возле своих машин в закапанной маслом рабочей одежде.

- Отлично, отлично,- просиял Григорий.- Раз построение на плацу, а не в автопарке, конечно, отлично. У тебя вот морда тоже отличная, ждешь приказ-то, а?

Сафи поднялся - нет ли рядом каких-нибудь лишних ушей. Улыбнулся. Да кому какое дело, о чем там переговариваются два солдата на своем языке. Хотя все же лучше не болтать об этом лишнего. А то понадеешься, потом останешься с носом.

На прошлой неделе командир экипажа, еще совсем молоденький лейтенант, шепнул ему на ухо - так, мол, и так, может быть, поедешь в отпуск. Ну, мало ли что может сказать командир, а вот очкастый писарь - ефрейтор, который все время вертится в штабе, шепнул ему за две пачки болгарских сигарет "ТУ-104", что сам видел в приказе его фамилию. Мол, по итогам учений кого-то наградят, а ему, ефрейтору Абдуллину, предоставят краткосрочный отпуск с выездом на родину.

Да, это такое редкое счастье, какое только может выпасть на долю солдата. Это ведь только называется отпуск. А сколько в этом деле почета со стороны односельчан. Это ж надо, из уссурийской тайги, которая у черта на куличках, едет солдат к себе на родину, на Урал. А в отпуске он - сам себе хозяин. Может, например, жениться. А что? Сафи в одном из последних писем так и написал своей Марьям: "Если Аллах позволит, приеду в отпуск, сыграем с тобой свадьбу".

Правда, в ответном письме не было никакого ответа на его горячие слова. Уже полгода они переписывались, вставляя в письма выражения вроде "получил твое письмо" или "пишу тебе ответ". Про свое житье-бытье писал тот, у кого было больше свободного времени. Да к тому же, пока письма шли из-за тридевяти земель, их набиралась порой целая пачка. Порой письмо, которое отправлено было позже, приходило раньше. И такое бывало. Да ладно, в любом случае, какая девушка откажется, если парень говорит ей: "Давай поженимся". Когда Сафи только собирался в армию, Марьям вроде была согласна. Он сам ей тогда сказал, мол, трудно ей будет одной, потому и не стал неволить. Что любовь у них "ух какая", знали не только в родном ауле, а даже и до соседних разошлась слава об этой парочке, дружившей со школьной скамьи...

Когда Гриша затянул про свое "голубое платье", эх, как хорошо стало на душе у Сафи. Припомнил он Марьям, ее таинственную улыбку, нежный стан. Эх, да что говорить... А этот подлец Гриша нарочно выводит:

Зачем ты выходишь в голубые луга,

Для кого поешь эти песни?

Знает поганец, что Сафи неравнодушен к этой песне. Поразительная ведь песня, потрясающая! Прямо рвет душу на части! Сколько в ней грусти, сколько красоты. Вот только не нравятся Сафи такие строчки - то ли он их недопонимает, то ли что-то смущает его:

Возлюбленные молодости

Все равно достаются другим.

Хотите, чтобы возлюбленная была с вами,

Не любите в молодости...

Ну да ладно, это же, в конце концов, не про него с Марьям. У них, слава Аллаху, все нормально.

Эх, армия, армия! Держится она на крике, на грязной матерной брани. Заорут во весь голос, отдадут приказ - и вот солдаты равняются, еще один окрик - начинают маршировать, а там звучит "Запевай!" - и раздается из сотен солдатских глоток песня. Хочешь ты петь или не хочешь - это никого не интересует, знаешь слова или нет - неважно, знай раскрывай рот да время от времени что-нибудь выкрикивай, как все. Тогда никто к тебе не будет придираться: мол, нарушаешь дисциплину. А тех, кто не прочь драть горло за тебя, в любой роте предостаточно.

В наше время в армии всякие песни поют, даже из кинофильмов. Например, рота, в которой служит Сафи, недурно так, можно сказать, залихватски исполняет марш стрельцов из кинофильма "Иван Васильевич меняет профессию". И солдатам нравится, и командиры довольны. Правда, Гриша поддразнивает Сафи:

- Эй, башкир, ты, вроде бы, вместо "Маруси" "Марьям" кричал, а? Думаешь, она тебя слышит за семь тысяч километров?

Так вот и подшучивает Гриша над Сафи.

А как уткнется Сафи в письмо от Марьям, насмешка опять тут как тут:

- Да, малайка, плохи твои дела. Завтра как скомандуют: "Ефрейтор Абдуллин, запевай!", ты, небось, "Голубое платье" затянешь, а, Сафи?

Но Сафи на Гришу не обижается. Наоборот, радостно от того, что Гриша рядом, все же свой человек. А то бы совсем тоска.

Командир - рослый, мордатый, светловолосый полковник уже выкрикивал перед выстроенной на плацу ротой. Слушая его казенные слова об улучшении боевой и политической подготовки, о бережном и рациональном использовании военной техники, как-то не верилось, что перед ними боевой офицер, участник боев на Даманском во время вооруженного конфликта СССР и Китая, взбудоражившего в 1968 году весь мир. Говорили, что он проявил тогда чудеса храбрости, за что был награжден орденом и из капитана стал майором.

- Молодцы,- выкрикнул тем временем полковник.- В деле укрепления государственной границы вы показали себя с хорошей стороны!

Он бросил озорной взгляд в сторону другого офицера, тоже полковника, который стоял с ним рядом. Полковник этот напоминал большую деревянную бочку, перетянутую посередине офицерским ремнем, в каких в ауле солят огурцы.

- Были и недостатки, но об этом поговорим после отъезда представителя из дивизии.

По рядам пошел шумок. Все, даже строгий инспектор, заулыбались. По рядам побежало:

- Да, кому отпуск, а кому туалет чистить.

- Три дня и три ночи не смыкали глаз...

- Разговорчики! - послышалась команда.

Нач.штаба, здоровенный подполковник, стал зачитывать приказ. Кто-то, радостный, получал грамоты, значки отличника боевой и политической подготовки, кому-то присвоили очередное звание (на ефрейторах по рядам прокатывался смех), кому-то объявили благодарность, а четвертым... В общем, что тут говорить - зачитали и ефрейтору Абдуллину: "Предоставить краткосрочный отпуск..."

О, есть, оказывается, Аллах! Как ждал Сафи этот день, можно сказать, все глаза проглядел. И вот, видите, не зря ждал. Пришел и на его улицу праздник. Спасибо, большое спасибо замполиту майору Малютину. Родом он из Подмосковья, но про Башкирию что-то слышал, знает. Еще до армии, когда учился в каком-то техникуме, проходил практику на Сороковом заводе в Уфе. Во время учений Сафи попался ему на глаза, и майор его запомнил. Еще бы не запомнить - экипаж Сафи во время учений уложился в нормативы самым первым и первенства своего уже не выпускал из рук до самого конца учений.

Помог Сафи и такой случай. Однажды (было это глубокой ночью) разбудили его. Нужна была машина - вытащить автомобиль, застрявший в тайге. Тягач на ходу, да вот водитель заупрямился, мол, двое суток не спал, за себя не отвечаю.

Сафи начал молча одеваться. Через минуту он уже сидел за рулем мощного военного тягача. Машину они вытащили, а майор сказал ему тогда спасибо. Так что доброе дело никогда не остается безнаказанным.

Спасибо и ротному. Можно подумать, почуял он, как хочется Сафи побывать на родине, что рвется его душа в родные края, словно олень, нога которого попала в капкан.

- Григорию Петрову... присвоить звание младшего сержанта...- этих слов приказа Сафи уже не расслышал, мысленно он уже летел на родину.

Родная сторонка. Марьям... Сладко, мучительно сладко вспоминать ее, представлять ее облик. Словно души и тела их уже сплелись в одно, и вот уже летят в какую-то волшебную, прекрасную даль. Эх, не зря поется в народной песне - "Полетел бы к милой, только вот душа - не бабочка". Пусть не сомневаются - есть любовь на свете. Кто думает не так - унижает любовь, а заодно и себя. Так счастлив Сафи, словно Марьям уже рядом с ним. На лице - улыбка, в глазах - искры, искры любви. Какое это, оказывается, счастье - любить и быть любимым!...

- Краткосрочный отпуск с выездом на родину...

Вот приказ так приказ. Словно маслом сладким душу облил. Строгие, но прекрасные слова! В каждом слове видятся Сафи живописные места его родины, лески и полянки, где гуляли они с Марьям, взявшись за руки. Если вдруг полковник скажет, что машины нет, поезда не ходят, а самолеты не летают, делай что хочешь, он бы отдал честь, повернулся, стукнув каблуками, и пошел бы пешком на запад. Там его родная сторона, там его Марьям.

Эх, какой же ты отличный мужик, товарищ полковник! Зря тебя ругают, что злой, людей обижаешь. И замполит, тот майор, что в Уфе был на практике, тоже отличный мужик, толковый.

Да, в ту минуту все вокруг казались такими хорошими, добрыми людьми! Даже навязчивый капитан, штабная крыса, у которого на лице написано, что он наглец, и тот кажется Сафи вполне приличным человеком.

Сафи почему-то недолюбливает этого капитана. Хотя, если разобраться, ничего плохого этот офицер ему не сделал. Так-то оно так, да только смотрит он на весь мир зло, неприязненно, вот оттого и не угодил, наверное, Сафи. А может, есть у него такое право, у этого капитана, косо смотреть на мир.

Вот зимой еще было, такая вышла история. Вроде бы ротный обещал этому капитану машину дать - привезти из поселка новую стенку. А сам то ли забыл, то ли нарочно никому ничего не сказал, в общем, не было его в расположении части, отсутствовал ротный.

Была суббота, когда этот штабной заявился к ним в казарму. Как на грех, старшина тоже куда-то свалил. Вот штабной и говорит Сафи:

- Товарищ солдат, заводи машину. Поедем в поселок...

А Сафи ему:

- Как бы не так, товарищ капитан. Без разрешения ротного не могу.

Ну и правильно что сказал. Иначе что получается? Этого офицерья, которое ходит туда-сюда, хоть пруд пруди, а ротный есть ротный. Даже комдив без его ведома не посадит в машину водителя. Вот если тревога - тогда другое дело...

Короче, этому штабному, надутому, как индюк, ничего не обломилось в тот день. Сафи не стал с ним препираться, просто сказал, что без разрешения ротного - никуда. По его примеру и другие водители отказались ехать - если что-то не по душе, повод отказаться всегда найдется. Такому отношению к штабному способствовали и разные слухи, которые уже довольно давно ходили в роте - дескать, нет между ротным и этим капитаном дружбы, чего-то они не поделили между собой. Дескать, пока ротный был в командировке, штабист приставал к его жене. Да, в общем-то, приставал, - это не значит, что хватал за что попало. Просто на каком-то офицерском застолье поцеловал жену ротного. Со смаком поцеловал, взасос. А жена у ротного - медсестра, в санчасти работает. Красавица такая, что не грех поцеловать. Солдаты ею гордились - вот, мол, какая жена у нашего ротного. А чем вся эта история закончилась - кто знает? Говорили, что пощечину схлопотал, всего-то.

Как-то уж очень близко к сердцу воспринял эту историю Сафи, потому, видно, и стал артачиться, не поехал со штабным. Отомстил, значит, по-своему. А штабной не стал угрожать солдату, просто посмотрел на него внимательно, снял при этом очки. Запомнил, значит. Теперь при всяком удобном случае придирается. Как-то пристал: "Почему это вы, товарищ ефрейтор, мне честь не отдали"? Сафи козырнул ему, но козырнул так, как козыряют старослужащие, словно муху смахнул, севшую на ухо, причем особо назойливую муху. Вот, мол, какой ты человек, тебе и так сойдет. У них в роте много тех, кто вот так честь отдает. Правда, есть и другие, те отдают честь по всем правилам, козыряют молодцевато, вытягиваясь во фрунт. Они, по мнению Сафи, просто подхалимы, хотят угодить офицерам.

Такие вот мысли обуревают солдата. А еще одолевает какая-то тоска, ну как бы объяснить, такая, наверное, зеленая. Такая же зеленая, как леса возле деревни, как покрытые травой горы родной стороны. И вот посреди этой зеленой тоски вдруг появляется нежное личико, лицо Марьям. И вот она словно говорит ему: "Ах, ты покинул меня, оставил меня одну". Может, это ему мерещится? Может, просто заболел солдат? Да нет же, такое головокружение похоже на то, какое бывает, когда целый день проведешь на ногах. Нет, это от счастья, от радости большой! Он же услышал из уст командира дивизиона такое радостное слово - отпуск!

А майор, который только что хвалил передовиков, теперь последними словами ругает отстающих, грозится написать родителям, в школу, которую окончили горе-солдаты. Нет-нет да подпустит острое словцо. Значит, все хорошо, жить можно.

Барабанная дробь прерывает размышления солдата. Барабанщик стоит справа, сегодня он, а не оркестр сопровождает построение.

- В походную колонну!

Строй выравнивается. Тишина гробовая, только слышно, как вдалеке, в редком лесу какой-то шум, словно визжит щенок.

- По-ротно! Первая колонна - прямо, остальные...

Командиры четким шагом, словно гордые олени, встают впереди колонны. Смотреть на них - одно удовольствие. В такую минуту даже самый плохой из них кажется тебе таким родным, таким близким человеком.

- Нале-во! - Это самое "во" звучит как фырканье огромного быка, как последнее его предупреждение - дескать, надоели хуже горькой редьки, валите отсюда, да побыстрее!

- Шаа-гоом марш!

Строй приходит в движение. Передние уже двинулись вперед, а задние еще шагают на месте, словно месят какую-то невидимую глину. Потом строй вытягивается, затягивает песню и с ней гордо шагает мимо невысокой бетонной трибуны, где выстроилось командование части.

- Этот день Победы!

Порохом пропах...

Второе отделение поет свою песню, за ней идет третье - у них тоже свой марш. Гарнизон оглушен этой песенной кашей, грохотом ног по бетонному плацу. Сафи вместе со всеми затягивает свою ротную песню:

Зеленою весной

Под старою сосной

С любимою Ванюша прощается...

Гриша опять что-то там говорит. Шутит:

- Ты, малай, на меня не обижайся. Я ведь не настоящий русский. Вот и пою вместо Маруси Марьям.

Да, это правда, Гриша, правда. Ты не настоящий русский. Но ты и не настоящий татарин. Кто же ты тогда? Жалко тебя иногда: думаешь о чем-то, переживаешь. Извини, конечно, только иногда напоминаешь ты бычка, который мечется между мечетью и церковью...

"Марьямка", значит, поешь? С тебя станется. Везде найдешь повод посмеяться, поднять настроение себе и другим.

Кольчугой он звенит и нежно говорит:

Не плачь, не плачь, Маруся- красавица!

Маруся молчит и слезы льет.

Как гусли, душа ее поет...

Ба, да Сафи и сам поет "Марьямка"! Ну надо же! По лицу Сафи расплылась довольная улыбка. Смотри-ка, замполит, тот самый майор Малютин, который в Уфе бывал, заметил, подмигивает. А что это значит - уже не разберешь. То ли он говорит, мол, и в армии блат нужен, то ли - езжай, ефрейтор, да возвращайся вовремя! А может, упрекает, дескать, пой, все поют и ты не отставай.

Как-кап-кап, из ясных глаз Маруси

Падают слезы прямо на копье.

А вот идет другая рота.

Не плачь, девчонка,

Пройдут дожди,

Солдат вернется,

Ты только жди.

Это самое "жди", вылетающее из сотен глоток, звучит как приказ. Вот только ждет ли кто Сафи?

Ждет его Марьям! Так что едет Сафи. Едет! Да не с пустыми руками, так не годится. Срочно нужен какой-то подарок.

В школе Сафи дружил с учителем физкультуры. Тот рассказывал, что когда в Башкирии еще не появились капроновые платки, он привез их из армии в подарок своей девушке. Япония-то рядом, они там мастера на всякую недорогую мудреную вещицу. Самопишущие авторучки у них, лески на всякую рыбу, надувные шарики разноцветные. Ох как обрадовались такому богатству в ауле, рассказывал учитель.

Но сейчас-то другие времена. Отцу Сафи присмотрел бритву, матери - красивый хлопчатобумажный платок. Все это Сафи высмотрел в военторге. На мелкие подарки денег хватит. Рублей десять наберется в кармане. Сафи хранит их у надежного человека - у Гриши. А вот что он купит Марьям? Эх, взял бы часы с кулоном - денег не хватает. А часы красивые, позолоченные. На обратной стороне даже написано что-то.

Так вот и шел Сафи в строю, весь в думах, что-то там кричал вместо слов песни, и... не услышал команду: "Вольно!". Продолжая движение, наступил на пятки сержанту, который шел впереди. То-то было смеху!

- Границу с Китаем не нарушать!

- О чем задумался! Лезешь как бык...

- Ну, Абдул, ну дает...

Сослуживцы называют Сафи Абдулом, это сокращенно от фамилии Абдуллин. Будем надеяться, прадед Абдулла не в обиде, что его имя склоняют за семь тысяч километров от родной сторонки.

Сафи не находил себе места от счастья. Поболтавшись в расположении части, он в приподнятом настроении заскочил в казарму. На его кровати, прислонившись к спинке, сидел один из стариков - старослужащих - здоровенный младший сержант по кличке Серый. Увидел Сафи, поманил пальцем: мол, иди сюда, воин...

Насторожившись, Сафи подошел. Тут такое дело - старикам ни в чем нельзя отказывать, иначе ребра сломают, зубы выбьют и тебе же в руку положат. Такие уж в армии порядки.

- Ну, воин, с тебя дедуле причитается,- осклабился сержант и сунул под нос Сафи здоровенную ручищу с оттопыренными большим пальцем и мизинцем. Это означало только одно - чтобы Сафи поставил литр водки.

МЫШАРЛЫ И ЮКАЛЕ

Мышарлы и Юкале - два старинных аула, оседлавших левую и правую стороны Ташузяка. Похожи они между собой и не похожи одновременно. Ташузяк делит степь на две части своим прихотливым течением, на той стороне растет кустарник, одинокие деревья. Ниже по течению горы все выше, все круче, лес все гуще. А расстояние между этими двумя аулами всего-то километров семнадцать будет. Это если по объездной дороге. Можно и напрямки - пешком или верхом на лошади через два отрога. Тогда, говорят, километров девять наберется от силы.

Оттого ли, что хозяев много, или по какой другой причине, да только дорога между двумя аулами находится не в самом лучшем состоянии. На всем ее протяжении там и сям валяются огромные камни, скатившиеся с гор, попадаются топи непролазные, так что в дождливую погоду машины по этой дороге не ездят.

Русло Ташузяка хоть и узкое, но глубокое. Летом он еле журчит где-то там, на дне, зато весной легко заполняет собой всю долину.

Название Мышарлы, конечно же, произошло от слова "мышар", то есть рябина. Кому-то намек покажется странным, ведь рябина это "миляш". Да только в нашем говоре редко кто говорит "миляш", больше говорят "мышар".

Да, кстати, что это я все про Мышарлы да Мышарлы? Дело-то как раз в том, что Марьям-то мышарлинская! А Сафи - он из Юкале. А что такого, спросите вы, парни и девушки из соседних аулов всегда влюбляются, что же тут удивительного? Да если бы дело было только в этом. Дело все в том, что Сафи и Марьям - одноклассники, уж так распорядилась судьба.

На юкалинской стороне деловой лес - ель, сосна, береза - сведен начисто, осталась одна осина. Взялись было и за нее, да начальство отчего-то запретило. Так что закрыли Юкалинский леспромхоз. Вместо него организовали хилый питомник. Обосновался он в очень красивом месте, как раз на полдороге, если, конечно, идти по тропинке, которая соединяет два аула.

В Юкале - буквально "липняк" - большинство жителей остались без работы. А как без работы жить - вот и начали они переезжать кто куда. Так, вместе с переселенцами и ушло из аула счастье. Из средней школы сделали начальную, закрыли участковую больницу, погасли огни большого некогда шумного клуба. Остались в Юкале одни пенсионеры, ветераны войны и труда, такие, как, например, родители Сафи, да еще те, кто не наскреб денег на переезд или не имел никакой профессии вовсе.

По этой же самой причине и приходилось Сафи и еще десятку его сверстников продолжать учебу в соседнем ауле. Но пешком каждый день не находишься - вот и пришлось переселиться в интернат.

Так что учились они с Марьям рука об руку, как говорится. Есть что-то в этих словах. Впрочем, не будем забывать и о том, что они из разных аулов, из разных. Это тоже кое-что да значит.

* * *

- Хаят-апа, тебе письмо! - весело крикнула девушка-почтальон через небольшую ограду и пошла себе дальше. Светловолосая женщина со строгим выражением лица сидевшая перед маленьким летним домиком вытерла руки о передник (корм готовила курам) и пошла к почтовому ящику на калитке.

... Хаят, мать Марьям, в Мышарлах считается женщиной немного замкнутой, терпеливой и безотказной. Коза боднет - Хаят разозлится, говорят о ней в ауле. Да уж, есть на что злиться... С самого детства жизнь не балует Хаят. Всего-то пять годков ей было, когда темной ночью пришли за ее отцом злые люди. А что случалось с теми, кого забирали темными ночами, теперь уже известно. Год терзали в уфимской тюрьме, потом айда в Сибирь. Лес вали, руби уголек в шахте - телом докажи, дорогой товарищ, что предан Советской власти всей душой. И доказал отец Хаят - надорвался на тяжелой работе и умер безвременно. "Жаль мне дочку мою, мою красавицу",- все повторял перед смертью...

Рассказал об этом солагерник отца, человек из соседней деревни, чудом уцелевший в той мясорубке и вернувшийся в родные края. Рассказал он Хаят и о том, как часто повторял ее отец: "Ох и чудесят эти уфимские начальники! Здоровенных мужчин в тюрьме на нарах держат без всякого дела. А тут в Сибири работы - непочатый край"...

У родственников, среди обид и побоев выросла Хаят. А как мать умерла, потянулись в ее жизни детдом за детдомом, пока не закончила она ФЗУ. Двадцатилетней девчонкой вышла она замуж за солдата, который вернулся с войны инвалидом. Был он так же, как и Хаят, сирота, один-одинешенек на всем белом свете.

Городская жизнь не прибавила ее мужу здоровья, и они перебрались в Мышарлы. Купили старенький домик, стали жить как все. Держали овец, коз, помаленьку выстроили себе новый дом, попросторнее. Воспитали двух сыновей и дочь. Старший вот пропадает где-то в чужих краях, все еще не женат, приезжает редко, пишет еще реже. А младший живет в ауле, у него своя семья. Живут в кирпичном доме от колхоза. Теперь уже целая улица образовалась из домов, которые построил колхоз. Живет там молодежь. Хозяйничают по-новому, по-городскому. Сажают капусту, лук, овощи всякие, помидоры там, огурцы, но и родную картошку не забывают. А некоторые так вообще разводят малину и вишню.

А Хаят-ханум коптит потихоньку небо, живет со своей дочкой Марьям в побуревшем от времени доме. За детей перед людьми краснеть не приходится. Конечно, в учебе особенных успехов у них не было, но и в отстающих они не числились. С раннего детства на плечи сыновей жизнь возложила свой груз. Пришлось им работать по хозяйству, нести тяжкую ношу крестьянского труда. Идя по стопам отца, достигли они совершеннолетия. Пришла пора - отслужили в армии. Не пришлось поучиться в вузе - то не беда, не о том болит сердце Хаят-ханум. Переживает она, что старший ее сын мотается в чужих краях. Года идут, а он не женится. Вот ведь беда какая.

Работа у него денежная, хотя говорить, что богатство рекой течет к нему в карман - тоже не приходится. Но, как говорится, золотишко-то - на месячишко, а бедность - на всю жизнь. Не греют душу матери эти самые деньги. Чем трактор водить по тайге, в которой птицы падают на лету от трескучего мороза, пахал бы лучше поля Ташузяка. Но нет, не понимает, не хочет понимать.

Хаят особо не водилась со своими односельчанами. Нужды в том не видела. К тому же и родственников в Алагуяне, их райцентре, который в сорока верстах отсюда лежит, тоже негусто. Крепка память детства... Может, и не говорили ей в глаза, что она дочь врага народа, да только немало тех, кто на всякий случай относился к ней с подозрением. А ведь подозрение - штука опасная, грызет она сердце, не дает покоя. Грязная, в общем, вещь.

Да и сама Хаят ради детей, чтобы выросли, стали людьми, ни перед чем не останавливалась, скандалила с начальством. И такое было.

...Три или четыре года назад ей как-то выделили сенокосные угодья у черта на куличках. Не стерпела Хаят, пришла в правление. Сначала держала себя в руках, потом, видя, что к ее словам не прислушиваются, взбеленилась.

- Мой муж воевал, кровь свою проливал. Стал инвалидом второй группы, а вы мне выделили сенокос в верховьях Ташузяка, издеваетесь над вдовой ветерана, - налетела она на председателя сельсовета.

Оба председателя - колхоза и сельсовета - не знали куда себя девать.

- Вы что думаете, у меня лошадь есть в такую даль тащиться? К тому же там трава жесткая. Вы что, хотите меня без коровы оставить?

Председатель сельсовета попытался успокоить Хаят, стал говорить, дескать, ваша очередь подошла, все, мол, там косили. Председатель колхоза тоже вставил свое слово, пообещал привезти сено в аул, копешки, мол, поставьте, остальное его забота.

- Лес для сруба обещали? Кирпич обещали? - кричала разъяренная женщина.- Какая собака вам поверит? Привыкли, мать вашу, смотря в глаза, на ноги ссать... Где закон? Где справедливость?

Председатель колхоза нервно дернул сельсоветчика за рукав: уйми, дескать, бабу.

- Хватит, Хаят-апа, хватит. А то оштрафую за хулиганство в общественном месте,- председатель сельсовета перешел на русский язык, пытаясь придать себе побольше официальности.- Ты чего тут хулиганишь?

- Всю жизнь эти ваши штрафы плачу! В ФЗО работала, лес валила, кстати, для колхоза лес валила,- ярилась Хаят, ловко перемежая речь русскими матюгами.- Дармоеды! Два-три года поработают, нахапают - только их и видели. А нам как жить?

Оба председателя были приезжие.

- Себе-то отхватили угодья в двух шагах от деревни, бесстыжие ваши глаза! И отцы ваши власть любили, и вы туда же, сволочи...

Она хлопнула дверью, выскочила на улицу. Обида в ее сердце никак не унималась, и потому она, вернувшись с полдороги, сказала как отрезала:

- Делайте как хотите, только потом не обижайтесь - если сегодня же не дадите мне сенокос поближе, завтра же пожалуюсь в райвоенкомат.

- Держи карман шире! - заорал председатель сельсовета. Он был вне себя от ярости. Впрочем, он уже привык к таким скандалам, так что не больно-то переживал. Что тут сказать? Так было всегда - кто сильный, тот и прав.

- И пойду,- стояла на своем упрямая женщина.- Мне муж завещал перед смертью - если местное начальство не будет помогать, иди в военкомат. Ради детей! Вот!

Утром она, как и обещала, пришла в правление. Узнав, что ей отказано, вернулась домой. Собрав мужнины бумаги - орденские книжки, удостоверения, вышла на шоссе, остановила попутку и укатила в райцентр.

В военкомате ей выдали официальную бумагу, в которой было написано: "Просим удовлетворить просьбу вдовы ветерана войны". "Дармоедов" это не проняло. Но Хаят тоже не первый день живет, она ловко пустила по деревне слух, что поедет жаловаться к первому секретарю райкома. Мол, "сам" лично знал ее покойного мужа, ей не откажет. Тут начальнички струхнули. Они-то знали - "сам" шутить не любит. В общем, получила Хаят из рук председателя колхоза бумагу, в которой было написано: "Семью фронтовика Шагиева колхоз обеспечит одной машиной сена".

- Ты допиши: "До первого августа и хорошо нагруженную", тогда скажу тебе большое спасибо,- вернула листок Хаят. Делать нечего, шумно дыша и натужно улыбаясь, председатель сделал приписку.

"Ну вот,- уже на пути домой подумала Хаят, смягчаясь.- Теперь на ползимовки сена хватит. А на вторую половину, Бог даст, сами как-нибудь накосим... Письмо ведь от Енея пришло, только вчера получила. Пишет, что приедет в первых числах августа. Обещал привезти телевизор, не одним же дармоедам его смотреть".

Так что Хаят та еще тетка, видала она виды. Мнение о ней в ауле сложилось как раз после этого случая. А ее выражение - "смотря в глаза, на ноги ссать" - превратилось в поговорку, которая ох как часто употреблялась односельчанами. Благо поводов было предостаточно...

Хаят сунулась в дощатый почтовый ящик, прибитый к калитке. Вынула районную газету. Изнутри выскочил узкий серый конверт без марки. "Апят солдатский канвирт,- подумала раздраженно Хаят.- И чего они там пишут друг другу? Марьям бумагу марает, и этот каждую неделю шлет атвит. Откуда они берут столько слов? Ладно, письма - не грех. Лишь бы Аллах дал доченьке счастья..."

Две печали лежат у нее на сердце. Женился бы наконец сынок Еней. Ведь двадцать восемь лет ему стукнуло, двадцать восемь! Уехал ведь из аула, увязавшись за каким-то зимагором. То ли аул ему опостылел, то ли денег больших захотелось, да только живет где-то на чужбине. Марьям, тьфу-тьфу, как бы не сглазить, выросла красавицей. Хорошо бы удачно вышла замуж...

И в самом деле, в этом году двадцать восемь лет стукнуло ее старшему сыну. А поскольку родился он в 1960 году, аккурат в День Победы, отец, земля пухом, дал ему такое редкое, городское имя Еней, что означает: победа. Мальчишки его дразнили, конечно, но потом привыкли, отстали.

Хаят вошла в дом, посмотрела на часы, потом на календарь, который висел на стене. Двадцатое мая сегодня. Да, скоро обед- к приходу Марьям надо пожарить картошку. Она работает в питомнике, на прополке саженцев. Да, тяжело работать в лесу, ничего не скажешь. Неужели придется дочке всю жизнь горбатиться на лесной работе? Этот Сафи, который из армии пишет, если посватается...

О Сафи в деревне было известно, что учился в городе, профессию получил. На работе хвалили. Через год, когда вернется из армии, женится или нет, видно, все равно уедет в город. Если посватается к Марьям что ж, его воля. Она противиться не будет, какого-то особо большого калыма требовать не станет. Лишь бы отслужил свой срок, вернулся живым и здоровым, эй раббым...*

Родители Сафи тоже не бог весть кто - простые деревенские жители. Не гнилые богачи, но и не охламоны какие-то. Главное, что люди они порядочные. Это Хаят давно уже про них решила. Приезжают они из своего аула, то есть из Юкале, только по каким-нибудь житейским надобностям, надолго не задерживаются. Сделают дело и айда домой. Конечно, Хаят хочется пригласить их к себе на чашку чая, в свой двор с густой черемухой, но ведь молва, она - страшное дело. Они же не сваты, не родственники, а молва ой как может растрепать, сам потом будешь не рад. Радует душу то, что люди они стоящие, таких сватов еще поискать надо.

Она стояла и смотрела на высокую кровать своей дочери. Что скрывать - здесь ночевал юкалинский парень Сафи. Год назад это было. Тогда Хаят, получается, сама разрешила - нашла повод, отправилась ночевать к своей подружке, такой же одинокой женщине, как она сама. Пусть про Хаят говорят, что она злюка, есть ведь и у нее душа... Правда, перед уходом, улучив минуту, она погрозила дочери пальцем - смотри, мол, у меня... Марьям кивнула: понимаю, дескать, не беспокойся, мама.

-------------------

* Эй раббым (араб.) - "О учитель!" (обращение к Аллаху).

Да, провел ночку в доме любимой девушки молодой парень, ту самую ночь, которая была у него перед уходом в армию. Поужинали, всласть поболтали. А что там было дальше - неизвестно. Все же мать наутро переворошила постель, может, учудили молодые что попало. Может, дров каких наломали? Ведь случись что - позора не оберешься. В ауле истории передаются из поколения в поколение... Но вроде все нормально, ничего подозрительного она не обнаружила. А ведь в гостях у подружки ой как несладко было ей, ой как она терзалась. "Дура старая,- ругала себя,- ведь они только кажутся взрослыми. Ветер в голове у них гуляет. Ой, лучше пусть на мою голову грех падет",- всю ночь сокрушалась она.

Вспомнив весь этот вздор, как она мучилась из-за своей подозрительности, Хаят покраснела. Ей и вправду было стыдно. Но тут же щеки ее порозовели, губы тронула улыбка. Она вспомнила кое-что, и это кое-что было связано с Сафи.

Ну как тут не смеяться! Когда до нее дошли слухи, что дочка ее начала дружить с малайкой из Юкале, стала она к этому самому малайке присматриваться, расспрашивать о нем всяких людей. И вот однажды, в такой же ясный денек сидела Хаят с соседской бабкой на скамейке перед домом. А тут, как на грех, шли мимо мальчишки-старшеклассники в спортивных костюмах. Спортплощадка-то у них в Мышарлах на окраине аула. Ну, бабка, простая душа, и давай болтать что ни попадя. Была у нее такая привычка - что на уме, то и на языке.

- Хаят, твоя дочка вон с тем полноватым малайкой встречается. Ты хоть видела его, нет? Родственник Сирая, ай-хай...

- Ну, дружат - пусть дружат, что такого...- только и пробурчала Хаят в ответ.

- Встретила как-то на улице. Как там у вас называют - тырико-мырико, что ли, надел. И, представляешь, у парня-то все видно, вон какой воробышек проклюнулся!

Хаят разозлилась на бабку, съехидничала:

- Ну, не знаю, я джигитам между ног никогда не смотрю.

- Тьфу ты,- захихикала старушка.- Думаешь, я смотрю, что ли? Так уж, по секрету тебе рассказываю.

- Времена такие пошли. Парни надевают узкие брюки, у девушек - платье, которое обтягивает грудь. А этот самый парень-то, говорят, во всей округе лучше всех бегает на лыжах.

- Это хорошо,- серьезно сказала бабка.- Храни тебя, дочка, от дурного глаза, как бы сплетни какие не пошли. Это, сама знаешь, раз начнется...

- Спаси Аллах,- замахала руками Хаят.- Сама дрожу на каждом шагу.

Все же нет-нет да заводила она разговоры с дочкой о том, что девушка должна себя блюсти. Приводила примеры из своей жизни, рассказывала о том, чему была свидетелем в детдоме, ФЗО, на стройке.

Ба, вот ведь еще одна история с тем же самым Сафи. Улыбка тронула губы Хаят. Вспомнила она, как жаловалась ее двоюродная сестра Гульсум, которая работала в интернате уборщицей.

- Только пол помою, эти медведи из Юкале тут как тут и ну топтать. А этот Сафи, внук Сирай-карта, еще и в лыжных ботинках. Никогда не снимает. Мне, говорит, положено, мода, говорит, такая. Трудолюбивый, черт, первым дрова колоть вызывается. Нет ли у тебя какой зимней обувки для него? У зятя-то нашего ноги были большие, как у этого.

- Ладно, найду что-нибудь, раз тебе помогает. Вот только возьмет ли?

- Возьмет. Так он послушный. Его товарищи порой не приходят учиться. Буран, то, се. А этот всегда на уроках.

Потом узнавала - пришлись впору. А Сирай-карт, дедушка его, обрадовал Гульсум маленькими саночками, поблагодарил за обувь, значит.

Да, жизнь идет, и не заметила Хаят, как мальчишка, у которого обуви-то не было, стал широкоплечим джигитом, служит теперь в далеких краях возле самого Китая. Пишет письма ее Марьям. Фотографию как-то прислал - орел! Пусть уж служит благополучно, вот только как бы эти коварные китайцы не затеяли опять войну. Башкир на земле и так немного, чтобы еще с китайцами воевать...

Нажарив картошки, Хаят снова вышла во двор. За картофельным полем на небольшой полянке пасутся кони. Один из них так и бьет копытом не переставая. "К дождю,- говаривал ее покойный муж, пусть земля ему будет пухом. И что вы думаете - его приметы всегда сбывались. Он, бедняга, все записывал в свою тетрадку: такого-то числа река замерзла, такого-то числа прилетели скворцы. В этом находил какое-то утешение.

Ну что же, пусть будет дождь. Только бы во время сенокоса стояли солнечные дни. Приедет сын ее, Еней, заготовят они сено, будет чем кормить скотину. Не повредит Марьям, если будет у нее приданого побольше...

КТО УМЕЕТ ОБРАЩАТЬСЯ С ЛОШАДЬМИ - ТРИ ШАГА ВПЕРЕД!

Сидит, сидит на кровати Сафи старослужащий по кличке Серый. Гитару сдвинул на колено, сам прислонился к стене. Ждет ответа от салабона.

- Ну что, Абдулка?

Глаза у него наглые, бегают в них такие хитрые искорки. Дескать, решай, а если нет - поймаем в укромном местечке и отметелим за милую душу. Тоже весело. А согласишься - так и тебе малость от твоего же угощения перепадет. Да только вот о чем думает Сафи: кому же охота ехать в отпуск с подбитым глазом да с распухшим носом. Так что он, хоть и не больно-то испугался этого деда, кивнул головой, дескать, согласен. Пусть подавятся все эти "Серые" со своими "литрами". Да и деваться некуда - сила на их стороне. Побьют - никто не заступится, потому что всех, кто заступается,- самих бьют, по одиночке. А начальству жаловаться бесполезно. Во-первых, мало среди них таких, что понимают солдата, а во-вторых, начнут они друг на друга косо смотреть: мол, почему твой солдат моего обидел? Да и доносчиков никто не любит - даже друзья от них отворачиваются. Так что Сафи только стиснул зубы и, не роняя своего достоинства, кивнул головой. Кто-то другой, может быть, и начал бы подлизываться, мол, посидеть с дедами - одно удовольствие. Может, Серому такие и попадались, кто умолял, дескать, все отдам, только не трогайте. Но Сафи не из таких. Он настоящий мужчина, он молча кивнул головой. Это, кажется, понравилось деду, так что он даже пошел на уступку и сказал, лениво цедя слова:

- Насчет закуски не беспокойся. Это входит в служебные обязанности младшего сержанта Петрова.

А, так на Гришу тоже ясак наложили, значит.

Вот скотина, еще издевается.

Утром, на плацу, Сафи, радостный оттого, что едет в отпуск, пропустил мимо ушей слова приказа о присвоении Грише звания младшего сержанта. Да, неудобно получилось. Сафи молча пожал руку Грише, которого Серый небрежным, ленивым жестом подозвал к себе. Ну, дело ясное, Гриша тоже кивнул, мол, согласен.

- Ну что, повод есть, вот и отметим,- улыбнулся Серый, отпуская парней. Он еще улыбается!

Сафи с Гришей направились к туалету. Делать им там было нечего, но поговорить надо было. Теперь Гришино "инаннын кульмаге" звучало как самое грубое ругательство.

За спиртом пошли вдвоем. В этих местах это чертово пойло страшно дешево. Пол-литра пищевого спирта стоит всего девяносто копеек. А ведь есть места, где его днем с огнем не сыщешь, словно это лекарство от смерти. Здесь же из поселкового магазина его таскают, разбавляют водой, угощаются.

Расчет простой. Из двух бутылок спирта получается три-четыре бутылки водки. Закуска тоже имеется - две банки тушенки, буханка черного хлеба, шесть яблок. Этого хватит с лихвой. По яблоку достанется им с Гришей, четыре яблока - дедам. Ну, а если кто-то захочет хлебнуть чистого, не разбавленного, ну, добро пожаловать.

Наверное, вы думаете, что Сафи и Грише не хочется посидеть со стариками? Они ведь тоже джигиты, они ведь уже год отслужили. Осень пройдет, зима наступит, и они небось тоже возьмутся гонять молодых? Это пока трудно предугадать, во всяком случае ясно одно - сегодня они будут пить со стариками. Если подумать, то это же здорово - прийти в казарму чуть навеселе, с румянцем на лице, красуясь перед молодыми солдатами. Салаги должны знать, кто очень скоро будет хозяином в этой казарме! Так думает Гриша.

Хозяевами-то они будут, вот только как быть Сафи, который не то что на человека - на щенка руку не поднимает, жалеет, видишь ли. Да ладно, жизнь покажет. Надо сначала съездить в отпуск.

Сегодня 25 мая. Если на днях сорвется, то к середине июня будет дома. Ну-ну, сердце, потерпи! Точно, почти что две недели будет тащиться поезд до Уфы. С превеликим удовольствием поменял бы Сафи железнодорожный билет на место в самолете, да где достать бедному ефрейтору шестьдесят рублей доплаты?

После ужина казармы опустели - в клубе кино показывают. Бестолковый какой-то фильм, третий раз, что ли, его уже показывают.

... Сафи и Гриша, наполнив сумку от противогаза своим нехитрым угощеньем, пришли на условленное место - к небольшой рощице, которая упиралась в автопарк. Сюда выбрасывали всякого рода отслужившее железо, в общем, свалка. Место было укромное - кустарник загораживал. Скоро послышались голоса - это шли деды. Смотри, по-человечески разговаривают, не унижают друг друга в каждом слове. Видно, не зря говорят, что совместная трапеза сближает людей, примиряет друг с другом.

Деды вытащили из карманов две солдатские фляжки, наполовину заполненные водой. Их заполнили до краев адской жидкостью из бутылки, взболтали, посмеиваясь. Тем временем башкир и кряшен уже расстелили на ржавом металлическом листе газетку, разложили нехитрое угощение. Да, все хорошо, вот только как кусок в горле не застрянет у этих подонков, вот что интересно.

Выпили за отпуск Сафи, выпили за ленточку на Гришиных погонах. Дальше пошли свои разговоры.

Незнакомый плотный сержант оказался из соседней части, земляк Серого. Поволжский, значит. Рассказал, как ему присвоили звание младшего сержанта.

- Сижу, значит, на вахте, глаза слипаются. Вдруг вижу - на пеленгаторе маленький такой самолет. Видно, сбился с курса, а теперь идет к границе. Момент доложил дежурному, стал записывать курс нарушителя... Это, значит, первое.

- Ну, земеля, даешь! - подбодрил Серый своего земляка. Наверное, не в первый раз слышит эту байку.

- А вот, значит, второе. Замешкался я, когда строились по команде, старшина влепил мне три наряда вне очереди, и замкомвзвода послал меня, как молодого, чистить туалет. Зима, мороз, а ты давай маши лопатой. Потом еще веником из чилиги подчищай. А сержант еще подгоняет: шевелись, мол, шевелись. Ну, я работаю себе помаленьку. А тот взял и пнул меня по заднице. Я тут не выдержал и как въехал ему по физиономии тем веником! Сержант от неожиданности упал, а я ему ногой по заднице раз, раз. И лопату в руки - мол, попробуй, пикни, щас я тебя лопатой!

- Ну, Вовчик, ты даешь! - уважительно протянул Серый.- Что, ребята, выпьем за поволжских!

- Обожди, дослушаем сначала, интересно же,- сказал какой-то дед.

"В самом деле, интересно рассказывает, вроде бы и не врет",- подумал Сафи. Чем-то этот сержант начинал ему нравиться.

- Вскочил этот самый замок (так называют в армии замкомвзвода) и помчался в казарму. Ну, думаю, хана. Смотрю, бежит с какими-то дружками. Эх, думаю, намнут мне сейчас бока, а сам сжал лопату, держу ее наперевес. Смотрю, а среди них один бывалый оказался. То ли он в тюрьме успел посидеть, то ли просто околачивался среди блатных. Спросил этот амбал, как было дело, и говорит: "Разбирайтесь сами, я встревать не буду". И ушел, ухмыляясь. Понравилось ему, видно, как этому замкомвзвода попало. Ну, раз такое дело, этот замок драться со мной не стал. Но и мириться не захотел. Послал меня на кухню. Ну, я пошел, выбрал самый увесистый нож и сел чистить картошку. Сижу, значит, а тут он вваливается с дружками. Ох и видок у них был, когда они увидели, что у меня в руках нож. Не осмелились, в общем.- Сержант опрокинул кружку до дна, закусил куском хлеба, который отщипнул от буханки. Похлопал себя по мясистым щекам, молодец, дескать.

- И все же пару вечеров ходил я не в себе,- продолжил он свой рассказ. - А в понедельник вдруг слышу: "Выйти из строя"! Ба-бах, мне, оказывается, присвоили звание младшего сержанта! И в тот же вечер в клубе - встреча сержантов. Ну, я нахально подсел к замку, думаю, как среагирует. Пусть только попробует в такой ситуации руку не подать. Подал, никуда не делся.

Хоть и длинным получился рассказ, но оказался не просто так, а со смыслом.

Этот сержант, как понял из разговоров Сафи, рос почти что сиротой, даже пару лет провел в детдоме. Его мать жила с отчимом, падлой, как называл его Вовик, не лучше чем кошка с собакой, так что дома сержанта вряд ли ждал радушный прием. Так что этот Вовик в родные края не торопится. Сам пока не знает, куда его судьба забросит - то ли на какую стройку, то ли в части по контракту будет служить. Знает Сафи таких ребят, кто после армии остается на мелких должностях типа завскладом, солдаты между собой называют их макаронниками и не очень-то уважают. Так что пусть эти отбросы человечества, всякие Вовики и Серые, делают что хотят, пусть ко всем чертям катятся, а у него, у Сафи, одна только мысль в голове - съездить на Родину. Хорошо сейчас на Ташузяке! Птички поют, трава зеленеет, щавель, свербига, горец уже налились всеми соками. Сейчас самая пора, когда на шумящих перекатах Ташузяка клюет серебристый хариус...

- А ты, браток, что не ешь, не пьешь?

На вопрос Вовика ответил долговязый дембель, который пришел вместе с Вовиком и Серым.

- Отпускник... не должен ни есть, ни пить, ни спать!...- Дембель пьяно ударил себя по колену.- И ваще, с какой стати ты разговариваешь с этими чурками? Ты меня, Вовик, унижаешь. Какие они тебе братки? Это же татарские морды!

Чурки - этим словом в армии называют всех нерусских разные подонки, типа этого дембеля. Дрожь пробежала по телу Сафи, но он не шелохнулся. В эту минуту кто бы что ни говорил, он никому бы слова поперек не сказал.

- А действительно, вы, братки, какой нации будете? - Вовик словно не заметил обидных слов своего товарища.- Не в обиду, просто интересно.

Разговор прервался. Стало слышно, как под ветром шуршат листья, как перекликаются ночные птицы.

- Ну, я, это, ногаец,- закосив под тупого, быстро сказал Гриша и добавил на всякий случай: - Крещеный.

- А-а, турок, значит,- прокряхтел долговязый, силясь прикурить дорогую сигарету из тех, что Сафи с Гришей купили в магазине.

- А это, значит, башкир,- добавил Гриша.

- А что, интересно же. Мы же толком не знаем, какие национальности у нас в СССР имеются. Плохо учились, братки, плохо.- Володя то ли прикидывается дурачком, то ли вправду искренне говорит. Во всяком случае, ничего плохого в том, что он интересуется национальностью, нет.

- Учили, не учили, какая разница,- сказал еще один дед, который за все это время не проронил ни слова.- Ладно, пора расходиться. Скоро отбой.

- Да ладно, посидим еще, время есть. Сегодня отбой в одиннадцать,- долговязый встал, застегнул ремень, надел пилотку,- суббота же.

- Так ты, значит, из Башкирии,- с какой-то непонятной интонацией сказал Володя.- А ведь мне в детстве дед рассказывал, что его дядя с семьей уехал как раз в Башкирию, работал на каком-то заводе. Так что ты мне вроде земляк получаешься.

Уф! У Сафи сразу полегчало на душе. А то ведь и такое бывает - угостит молодой дембеля, а дембель ему еще и врежет после застолья. Охота ему, оказывается, кулаками помахать напоследок, душу потешить.

Значит, Сафи и Грише вроде ничего не угрожает. Так что он сможет спокойненько начать готовиться к отъезду.

Но и это, оказывается, было еще не все. Застегивая гимнастерку, Володя сказал ему:

- Я тебя, земеля, как вернешься, угощу. Договорились?

- Да брось, пока еще этот башкиренок обернется. Мы-то уже тю-тю...

Как говорится, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Смотри-ка, как, оказывается, захватило Серого желание уехать поскорее домой: тю-тю, говорит, тю-тю. Это он, конечно, имеет в виду родной дом, а не опостылевшую за два года службы казарму.

На западе медленно спускается в дымчато-зеленый лес огненный шар солнца. Оно до того большое, что кажется совсем рядом. А вот подожди немного - станет совсем темно, тьма охватит все на свете. Словно предчувствуя это, в гарнизоне, а затем и вдалеке, в военном городке начинают зажигаться огни, и в небе одна за другой зажигаются крупные звезды. Но все это там, вдалеке, а здесь, среди ржавого металлолома, шумят, суетятся солдаты.

Интересно, вон та звезда не Венера, может быть, через пару часов ее увидит Марьям?

Про Серого Сафи решил, что у него "кривая шея". Не знаю, как у вас, а у них в ауле так называют людей, которые легко поддаются воздействию спиртного, шатаются из стороны в сторону, не могут себя держать в руках. Над такими людьми у них в ауле посмеиваются, и правильно делают,- вот приходится Сафи и Гришке тащить этого Серого в казарму, как малое дитя, да еще надо будет его спать уложить. Остальные деды собрались выйти на трассу и посадить Вовика на попутку до его части.

Тот, оказывается, не забыл, что речь шла о национальности, долго смотрел на Гришу, а потом спросил веселым голосом:

- А ты, Григорий, в какую сторону поворачиваешь голову - в сторону мечети с полумесяцем или церкви с крестом?

Пьяные деды никак не могли понять, о чем это говорит Вовик, но зеленоглазый кудрявый Гриша сразу же ответил:

- Конечно в ту сторону, откуда звонит колокол...

До Сафи тоже не сразу дошло, о чем это они говорят. А потом он подумал: "Вот сукин сын Гриша! Вот тебе "инаннын кульмаге"!"

А солнце все плывет и плывет за горизонт. Облака в небе похожи на куски кровавой ваты, раскиданной там и сям.

Нехотя, словно из-под палки, распевая строевые песни, подразделения расходятся по казармам. Поют плохо - значит, дежурит сегодня нестрогий офицер.

- Кто сегодня дежурный по части? - спросил Сафи. Надо быть настороже, нет никакой охоты попадаться на глаза начальству с таким грузом.

- Штабс-капитан Вой-це-хо-вич. Не бойтесь, с-салаги, когда с-с-с вами дед. Вот ты, башкиренок, и ты, турок, знаете, кто этот капитан?

Это прорезался голос Серого, который мешком висел на Сафи и Гришке.

- Ну и кто? - сердито отозвался Гришка. Что-то разозлился он на "турка". А Сафи, можно сказать, ничего не слышит - в мыслях он уже дома. Хочется ему поскорее избавиться от этого придурка деда, уйти к себе и мечтать, как он приедет домой. А там сон, а во сне он увидит своих родных, свою родную сторону.

А Серый все бормочет, пьяная башка:

- Поляк он, понимаете, поляк! Красавец, а жена у него, эх! А наш-то ротный с ней того... ха-ха-ха! Арристакрат этот полячишка, поняли? Эх, откуда вам знать, что такое ар-ри-стократ!

Грише не нравилась эта болтовня, и он перевел разговор на другое. Он довольно громко прочел лозунг, который висел на плацу, мимо которого они проходили: "Верной дорогой идете, товарищи!" Через пару шагов, уже веселым голосом он прочел: "Вперед, к победе коммунизма!" Сафи понял: так Гриша предупреждает о том, что рядом штаб и казармы. Надо быть поосторожнее. Они остановились. Там-сям горят тусклые огни, и солдаты как тени так и кишат вокруг.

- Ну, Серый, ты как, можешь идти?- спросил Сафи.

- М-могу... Даже бежать м-м-могу,- сказал Серый и вдруг заорал: Марш!

Он вырвался из рук Сафи и Гришки, шатаясь, пробежал несколько шагов. Ноги у него подкосились, и он грохнулся на пыльную дорожку.

- Инаннын кульмаге!

- Вот сволочь!

- Давай бросим его, пусть валяется! Свинья!

- Нет, нельзя! А если бы тебя так бросили?

Парни торопливо подняли Серого, ну имечко, волка так кличут, вообще-то, отряхнули гимнастерку. Ну, вроде все нормально. Идет под ручку, как жених с шаферами. Да еще надушился где-то, пахнет от него духами. Гришка поморщился.

Как говорится: сделал доброе дело, жди зла. Пьяный дембель вместо того, чтобы сказать им спасибо, принялся их материть на чем свет стоит. Впрочем, к мату-то они привыкли, неприятно было, что дед проходился по их нации. Да, лишь бы не сорваться в такой ситуации!

- Чурки недорезанные! - орал пьяный дембель.

- Заткнись! - громко прошипел Гриша. Но пьяному-то море по колено. Что тут поделаешь?

А тут, привлеченные криками, понабежали солдаты. Кому-то интересно, кто-то хочет узнать, что случилось, кому-то хочется посмотреть, как будут бить кого-нибудь, такие любят науськивать драчунов, а кому-то просто напросто всегда хочется подраться, вот и тянет их как магнитом туда, где жарко.

- А, башкиренок! Суки! Н-н-на!...

Кто-то из дембелей- драчунов уже тут как тут. Сафи не успел опомниться, как уже получил сильнейший удар по шее. Черт, по сонной артерии бить запрещено! Но куда там, второй уже пнул его кирзачом по ягодице. А, больно! Сафи упал на колени. Краем глаза он видел, что Грише тоже досталось. И тут откуда-то сверху прозвучал знакомый и одновременно незнакомый голос:

- Отставить! Смирно! - Это был дежурный по части.

У НАС В ГОСТЯХ СВАХА, ОКАЗЫВАЕТСЯ.

Марьям сегодня вернулась поздно, перед самым заходом солнца. Зашумел самовар, сели пить чай. "Завтра в питомнике субботник",- сообщила Марьям матери. Вся молодежь аула будет там. Для такой оравы это не работа, одно удовольствие.

За дверью аласыка - летнего домика - послышались вздохи, дверь с шумом распахнулась, и они увидели Гульсум, двоюродную сестру Хаят. Это та самая Гульсум, что работает в интернате уборщицей. Марьям, вспомнив про ботинки, которые достались Сафи, улыбнулась.

Гостью пригласили за стол. Перед тем как сесть, она достала несколько купюр и бросила их на скамейку. Это обычай такой - вечером деньги в руки не дают.

- Долг принесла, апай. А то неспокойно на душе, муторно. Вот, отпускные взяла, сразу к тебе. Эх, хорошо, что ты есть, есть к кому с нуждой своей прийти. Живем-то в нищете...

- Не прибедняйся,- осадила сестру Хаят.- Живете не хуже людей. Что делать, всем приходится занимать. Это ведь жизнь.

- Так, апай, так,- согласилась Гульсум.- Это, ну...

И хотя чувствовалось, что хочется ей поговорить о каком-то деле,- ничего не сказала.

Стали пить чай, обмениваясь деревенскими новостями. После пятой чашки гостья опять посмотрела на Марьям, опять пробормотала: "Это... ну..." - и замолчала.

Марьям прикинулась рассерженной, сказала в шутку:

- Ты сегодня какая-то интересная, Гульсум-апай. Бормочешь что-то...

- Да скажу, скажу тебе свою новость. Говорят же, перед домом, где девушка на выданье, сорок лошадей привязано. Вот и у меня такой разговор есть.

- Это что, тебя свахой послали, что ли? - Марьям, кажется, еще не могла в это поверить, все шутила.

- Эх, в точку попала, шельма! - Гульсум облегченно вздохнула.- Не знала, с чего бы начать разговор. Хорошо, что ты мне помогла. В общем, так... этот... как его... шурин... в общем, один парень э-э... из райсинтра... заглянул тут как-то ко мне.

- Гаяз его зовут, кажется...- поддразнила ее Марьям.

- Ага, он самый,- не поняла насмешки Гульсум.-Все умолял меня, бедняжка, поговорить с тобой, нам, говорит, будет хорошо, обещал, что будете счастливы вместе.

- А что это он до тридцати никого себе не нашел? Ладно, не буду, не буду...- Хаят сделала вид, что ей не интересно, и принялась мыть чашки. Марьям заторопилась поставить точку.

- Апай, ну ты же знаешь, я переписываюсь...

- Знать-то я знаю, да вот этот Гаяз, он же не какой-нибудь растяпа. Дастуйн, характер у него спокойный. Лубый работа у него спорится. И девушка, не скажи, у него была, очень красивая. Да поругались как-то, она и убежала с одним зимагором в Сибирь. Беда, прямо беда. С тех пор он ни на кого внимания не обращал, а на тебя, видишь, глаз положил.

- А может, этот двухметровый детина просто мямля, с девушками разговаривать стесняется? - подпустила ехидства Марьям.

- Ну, не знаю, что и говорить. Душа-то у него хорошая. Кто ростом вышел, тот злой не бывает, это же правда. Подумай, он тебя на руках будет носить. Хоть завтра может купить легкавай, вот...

- Вот удивил,- нахмурилась Марьям.- Ты ко мне, апай, с такими разговорами больше не приходи, не морочь мне голову.

Видя, какой оборот приняло дело, в разговор вмешалась Хаят.

- Ты, Марьям, на апайку не обижайся. Зла она тебе не пожелает. Ладно, давайте закончим разговор.

Хоть и пощекотал самолюбие Марьям такой оборот, но дальше вести разговор и вправду не было смысла. К тому же надо было идти готовиться к завтрашнему субботнику. Марьям ушла в дом. Приготовив рабочую одежду, она вышла на веранду, которая служила им и сенником, и сенцами. Дни и ночи теперь теплые - видно, пора ей переселяться в чулан.

Чтобы пораньше встать - надо пораньше лечь. Марьям подошла к окну посмотреть на небо. Облака густели, не дай бог дождь, помешает работе.

Надо бы Сафи написать письмо. Эти письма уже потихоньку стали превращаться в какую-то обязательную работу, что ли. Интересно, написать ли Сафи, с чем сегодня приходила апай? Нет, не стоит. Лучше она напишет о субботнике. Было же время, когда они вместе ходили в питомник на прополку саженцев. Они уже вымахали в человеческий рост. Из памяти выплыла картина - Сафи специальным мечом Колесова делает в земле углубление, а Марьям аккуратно сажает в эту ямку крепкий саженец сосны. Притопчет края ямки Сафи, и вот уже сосна посажена. Растут сосны! Как идешь мимо посадок, обязательно вспоминается, как всем классом, рассыпавшись, словно стая галок, сажали сосны, а потом сидели, жуя полузасохший хлеб. А разве можно забыть, как потом, с шумом и визгом купались в Ташузяке, как долго плескались в прохладной воде!

Воспоминание озарило душу Марьям, ей стало грустно и радостно одновременно. Ведь ее любимый написал в письме, что скоро приедет в отпуск! Еще немного, и вот он здесь. Долго терпела Марьям, а теперь, когда осталось немного, как не дотерпеть? Парни на нее заглядываются, кинут пару комплиментов, глазами посверкают - и вассалям. Знают, что девушка ждет своего парня, тоскует о нем. Так зачем же склонять ее к измене, делать ее добычей клеветников? Это нехорошо. Это же аул, и так все готовы из единицы соорудить пятнадцать.

Какова, оказывается, Гульсум-апай. Марьям этого самого Гаяза и знать не знает, а она, поди ты, сватает за него. Хотя... разочек Марьям его все же видела. И правда долговязый, но не урод. Мимо аула проезжает - обязательно заглянет к Гульсум, есть время - попьет чайку. Вот, вроде бы, и все.

Еще в прошлом году на Новый год с матерью своей гостил у Гульсум. Тогда и приметила она в его глазах какую-то тайну. Что в этом зазорного?

Сегодня уже поздно, так что Сафи она напишет завтра, пошлет ему новую песню, которую Марьям вырезала из журнала. Как там она называется? Ах да, "Не считай, кукушка". Мелодия хорошая, легко запоминается. Марьям окунулась в свои переживания. В сердце зазвучала музыка:

Не считай, кукушка, не считай,

Сколько лет мне осталось жить.

И так горит мое сердце,

А я не знаю отчего.

Питомник находится у ручья, который впадает в Ташузяк. Про него говорят еще - родник. Наберется ли два километра до Ташузяка или нет - этого никто не мерил. Давно уже ни рыбы в этом роднике, ни норки в округе не водится. Здесь у деревенских покос.

Есть в питомнике изба-пятистенок, невысокая, с почерневшими от времени бревнами, на которых в жаркие летние дни выступает смола. Марьям уж и не помнит, когда ее построили. Только знает, что зимовал в ней пару лет один чуваш со своей семьей. Работал объездчиком. Но что-то приболел, вот и переехали они обратно в райцентр. Вокруг дома - не пропадать же добру - разбили питомник. Он же не полностью еще обустроен. Нет в нем сушилки для семян. Но главное не это, главное, что все надворные постройки в заброшенном состоянии, по территории разбросан всякий мусор. Одиноко, без движения, стоит старенький трактор, ржавеет плуг - никто его не удосужился оттащить под навес. Да и пахать, вроде бы, никто не собирается. Вот приедет в скором времени начальство, то ли из Уфы, то ли из района. Бардак, скажут, развал. Потому-то директор этого горе-питомника Шаймурат и обратился к председателю колхоза Айтуганову за помощью. Как говорится в пословице: кивнула собака собаке, а та - хвосту. То есть председатель поручил парткому, партком- комскомитету. В общем, ничего особенного из этой затеи не получилось.

* * *

Вышло на субботник всего-то человек пятнадцать, и то половина из них - школьницы. Да уж, сегодняшняя молодежь все больше в город стремится. Кто хорошо учится или мохнатая лапа имеется - поступает в институт, кто похуже - в профтехучилище, в общем, куда угодно, лишь бы не остаться в родной деревне.

До питомника доехали на грузовике, было весело, пели песни, шутили. Хоп-хоп - и вот уже все спрыгнули на землю. Один озорной парень, пока помогал девушкам вылезти из кузова, успел их позажимать. Девушки радостно визжали.

- Щекотки боишься. Муж, значит, ревнивый будет...

Переговаривались, не зная, за что взяться сначала,топтались на месте. В это время на дороге показалась небольшая телега, которую тащила серая в яблоках, довольно упитанная лошадка. В телеге было пять или шесть человек.

Возницей был сам директор питомника Шаймурат.

- Привет мышарлинским!

- От юкалинских привет!

Дата добавления: 2015-09-06