Глава 11. На другой день руки у меня так отекли и вздулись, что я не смогла ни одеться

На другой день руки у меня так отекли и вздулись, что я не смогла ни одеться, ни уложить волосы. Я сидела у камина в белом бархатном халате, грела у огня обутые в красные шлепанцы ноги, пила шоколад и лениво размышляла, явится ли Малькольм сделать мне массаж, как обещал. Это был один из тех редких случаев, когда обнаруживалось все неудобство иметь в качестве прислуги мужчину вместо более привычной горничной. Я решила, что Малькольм как-нибудь переживет мое появление в халате, так как от одежд, в которых я обычно хожу дома, он отличался лишь большей объемностью. Но я совершенно не хотела показываться ему на глаза с ниспадающими на плечи волосами.

Я позвала своего слугу, возившегося по хозяйству.

— Мистер Митъярд, — сказала я, — Вам доводилось когда-нибудь заплетать лошадиный хвост?

— Господь с Вами, мэм. Я даже брал призы на парадах извозчиков.

Я подумала, что призы брала скорее его лошадь, чем он сам, но не хотела ранить его самолюбия указанием на эту неточность.

— Как по-вашему, смогли бы Вы заплести мои волосы в косы? Солому вплетать не надо, и без всяких причуд.

— Конечно смогу. Сделаю как надо!

Он торжественно взялся за серебряные гребни, распутал и расчесал густую гриву моих волос и разложил их, словно шаль, по плечам, как вдруг у входа раздался стук дверного молотка. Он пошел к двери с гребнем в руке, и я услышала его приветствие.

— Мать честная, губернатор! Это Вы?

— Да, это я, — послышался голос Малькольма. — Что это Вы делаете с гребнем, пытаетесь его украсть?

— Нет уж. С тех пор, как я нанялся сюда, я с этим завязал. Я ее причесываю.

Открыв дверь, он впустил Малькольма.

— Садитесь, губернатор. Я скоро закончу.

— Хотите чашку шоколаду? — спросила я, сочтя за благо принять все как должное.

— Благодарю Вас, — сказал Малькольм, наливая себе из керамического кувшинчика, гревшегося на углях.

Мистер Митъярд отложил гребень и принялся плести косу, пятясь по мере того, как она удлинялась. Малькольм не сводил с него глаз.

— Подержите-ка минутку, сэр, — попросил мистер Митъярд, подавая ему кончик заплетенной косы и берясь тем временем за другую. Затем, набив рот шпильками, он обернул обе косы вокруг моей головы, изобразив вполне приличное подобие моей обычной прически.

— Ну что Вы об этом скажете, сэр? — спросил мой джентльмен-слуга, оглядывая меня с законной гордостью.

Глаза Малькольма на мгновение встретились с моими, и это было все, на что нам хватило духу.

— Отлично, — сказал он. — Я бы так не смог.

— А это похвала из уст мастера, — довольно отреагировал мистер Митъярд. — Уж я-то видел Вашу тонкую работу в клинике.

— Да, неплохо получилось, — подтвердил Малькольм.

— У каждого своя работа. Как Ваша нога?

— Служит на все сто. В балет меня вряд ли примут, но я и не собираюсь туда записываться.

И сложив мои туалетные принадлежности, он вышел.

— Хотите, я Вам припудрю носик? — сказал Малькольм. — Сию минуту, только скажите.

— Ах негодник! — воскликнула я, совершенно опешив от таких слов из уст Малькольма. Вот уж никогда бы не поверила, что он на такое способен.

— Вот Ваш отчет, — сказал он, бросив мне на колени стопку исписанных листов. — Можете прочитать, пока я буду заниматься Вашими руками.

Я как могла переворачивала страницы. На первой была прекрасно вычерчена схема моего храма во всех деталях, снабженная всеми необходимыми пояснениями, полученными им от меня. Затем следовал написанный аккуратным канцелярским почерком почти дословный отчет об астральном путешествии, в котором он побывал вместе со мной. В самом конце были описаны его субъективные ощущения.

«С самого начала всей этой затеи меня не покидало ощущение, что меня словно затягивает в некий водоворот. При малейшей попытке сопротивления это чувство становилось чрезвычайно болезненным, но как только я уступал, оно делалось в той же мере приятным.

Когда мисс Л.Ф. предложила мне начать работу, мною овладела сильная нервозность ожидания. Дыхание участилось и стало поверхностным. Сердцебиение ускоренное и неровное. Сухость во рту. Неприятные ощущения под ложечкой. Потливость. Это продолжалось до тех пор, пока она не оставила меня одного, отправившись переодеваться. За это время мне удалось взять себя в руки и немного успокоиться.

Я взял себя в руки, говоря себе, что во всей этой затее ровным счетом ничего нет, что мисс Л.Ф. находится под влиянием самообмана, а я всего лишь развлекаюсь, не более того.

Но увидев, как она спускается по ступенькам в своих одеждах, я понял, что все это всерьез. Однако нервничать я перестал. Точнее, мое возбуждение переросло в более приглушенное чувство, не лишенное приятности. Едва увидев ее в этой серебряной диадеме, я понял, где видел ее прежде. Это была та женщина, которую я всегда видел в своих храмовых снах.

Теперь я узнал, что мисс Л.Ф., та женщина в храме, мертвое тело в прозекторской и женщина в плаще являются одним и тем же лицом, и понял, что этот факт должен иметь определенное значение.

Я испытал весьма любопытное ощущение, когда мисс Л.Ф. приподняла завесу, чтобы пропустить меня в дверь. Передо мною будто открылась не только физическая завеса, но и некая завеса в моем разуме.

Помещение было мне очень знакомо, хотя и меньше, чем я ожидал. Мне показалось вполне естественным подойти к алтарю и возложить на него руки. Все время, пока руки лежали на алтаре, я ощущал в них легкое покалывание, словно по ним проходил слабый ток.

Зеркало оказало на меня весьма своеобразное воздействие. Я все время видел в нем разные вещи. На мгновение мне показалось, будто передо мною арочный проем, ведущий в другое, более изысканно обставленное помещение. Затем я увидел в нем мой всегдашний храм, где я уже встречал эту женщину.

Затем мисс Л.Ф. велела мне лечь на ложе и принялась описывать мне разные вещи. По мере описания я видел их в зеркале. И наконец, у меня возникло такое чувство, будто я оказался по ту сторону зеркала.

Я забыл упомянуть, что на мгновение занервничал, когда она положила руки мне на виски. Во мне опять всплыло ощущение водоворота. Однако когда я полностью отдался этому довольно приятному чувству, я прошел сквозь зеркало и оказался вместе с нею в храме по ту сторону. И потом я заново пережил с огромной живостью, наслаждением и волнением свой обычный сон. Однако в данном случае, я испытал своеобразное чувство, что я вовсе не выдаю себя за жреца, а являюсь самым настоящим жрецом, и делая то, что я делал, я всего лишь исполнял свою истинную роль в обычном ритуале. Вследствие этого, вместо сновидения, которое завершалось позором, ужасом и отвращением к самому себе, я испытал глубокое удовлетворение, словно каким-то образом раскрылась вся моя жизнь, словно раскрылась некая дверь, ведущая в безбрежные пространства. Так велико было это чувство облегчения и благодарности, что я едва сдерживал слезы. И хотя после я полностью вернулся в свое нормальное сознание, мисс Л.Ф. по-прежнему была для меня такой, какой предстала в моих видениях».

Я, насколько была способна, аккуратно собрала исписанные страницы.

— Благодарю Вас, — сказала я. — Если есть черта, которую я уважаю в людях превыше всего, то это смелость быть честным с самим собой.

— Мне никогда не было трудно быть честным с самим собой, — сказал Малькольм, принимаясь за другую руку. — Моя натура никогда не оставляла мне никаких сомнений насчет того, каков я есть на самом деле. Однако с Вами мне очень непросто быть честным. Теоретически я знаю, что могу говорить с Вами как мужчина с мужчиной, и Вы все поймете. Но на практике мне чрезвычайно трудно иметь дело с такой женщиной, как Вы. Знаете, бывают такие сны, в которых вы взбираетесь куда-то по скалам или идете над пропастью, но в достаточной степени бодрствуете, чтобы понять, что это сон и можно безнаказанно броситься вниз. И когда вы вот-вот готовы ринуться в пропасть, вдруг возникает леденящее душу чувство, что в конце концов это может быть и не сон, а некая опасная реальность. Именно это я и чувствую, когда начинаю общаться с Вами. Я знаю, что все в порядке. Я знаю, что Вы знаете, чего хотите. А потом накатывает внезапный ужас — Боже мой, а что если в этом нет ничего необычного, и мы просто занимаемся ерундой! Честное слово, я холодею с головы до пят.

Во время всего этого монолога Малькольм с совершенно невозмутимым лицом уверенно массировал мои пальцы.

— Вас покинет всякий страх, едва Вы освоитесь с силами, — сказала я.

— Надеюсь, — сказал Малькольм, — так как это очень неприятно. Собственно говоря, — продолжал он, — я полагаю, что избавился от значительной его части, рассказав Вам об этом, ради этого я, собственно, и рассказывал. Надеюсь, Вы ничего не имеете против таких излияний. Вы ведь, как я понимаю, женщина с огромным жизненным опытом. Было время, когда это вызывало во мне неприятие, но теперь я только рад. Согните руки в кистях и пошевелите. Ну вот, теперь они отлично сгибаются.

— Что Вы обычно делаете по воскресеньям? — спросила я, так как Малькольм скорее слонялся на длинном поводке, чем походил на бездомного пса, и я совершенно не хотела, чтобы он торчал здесь весь день до вечера, когда я снова буду готова к работе с ним.

— Я всегда чередовал поездки к жене с подгонкой какой-нибудь незаконченной работы. Теперь — не знаю. Иду гулять в парк, если хорошая погода, а в слякоть могу пойти на концерт — кино меня не интересует. Впрочем, концерты тоже, если на то пошло. Пожалуй, обычно я сажусь за работу, как и в будни.

Нетрудно было догадаться, как уныло тянулась жизнь этого человека. У него не было ничего, кроме работы и долга по отношению к жене, да и тот свелся теперь к минимуму в виде оказания материальной поддержки.

Прогнать его у меня не хватило духу, и я отправила его погулять, пока одевалась и занималась теми немногими делами, которые требовали моего внимания.

Несколько позже Малькольм появился снова и расправился с ланчем с таким явным удовольствием, что я начала недоумевать, чем его кормит квартирная хозяйка, да и кормит ли вообще. Затем я усадила его в большое кресло с пачкой воскресных газет, и там он мирно уснул и проспал до чая. В качестве гостя Малькольм не доставлял никаких хлопот.

— Мне кажется, Вы говорили, что страдаете от бессонницы, — заметила я, когда мистер Митъярд окончательно разбудил его, толкнув чайным столиком.

— Как правило, так и бывает, — сказал он, но не тогда, когда Вы рядом. В таких случаях я всегда засыпаю мгновенно.

— Я могу считать это комплиментом? — спросила я.

— Вполне, — сказал он. — Знали бы Вы, какая это для меня роскошь — чувствовать себя совершенно отдохнувшим.

По такому случаю мы приготовили крепкий йоркширский чай, так как я знала, что наша следующая трапеза состоится очень поздно. Малькольм ел с удовольствием, словно школьник, приехавший домой на каникулы. В глубине своего сердца я открыла слабость к этому человеку, и мне просто нравилось доставлять ему удовольствие. Магия порождает особого рода симпатию между теми, кто занимается ею вместе. И наоборот, если с магией дела плохи, то и межличностные трения достигают высокого накала.

После чая я попыталась развлечь Малькольма болтовней о заметках в воскресных газетах, но он решительно отмел ее. Пустопорожний разговор не имел для него никакой ценности.

— Я хочу задать Вам один вопрос, — сказал он. — Возможно, Вы сочтете, что я сую нос не в свое дело. Разумеется, Вы можете не отвечать, если не хотите, и я не стану делать каких-либо выводов. Собственно говоря, с такой незаурядной личностью, как Вы, выводы, сколько-нибудь близкие к истине, невозможны. Вы однажды упомянули, что обладаете довольно богатым опытом общения с мужчинами. Что Вы имели тогда в виду?

— На самом деле Вы хотите знать, как далеко я могу зайти, — сказала я.

Малькольм покраснел.

— Ну да, пожалуй. Но учтите, вовсе не из личной заинтересованности. Полагаю, Вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы это понимать. Я думаю, есть одна вещь, которую любой мужчина хочет знать о любой интересующей его женщине. Хочу знать и я, отчасти для того, чтобы лучше Вас узнать, отчасти ради обретения уверенности в том, что Вы меня понимаете. Ибо если это не так, то я буду для Вас чертовски опасен.

— Я расскажу Вам кое-что из истории моих эмоций, — сказала я. — Не все, так как она наверняка наскучит Вам длиннотами и повторами. В юности я была некрасивой, строгой, серьезной, критически настроенной и острой на язык девушкой. Я отличалась суровым благочестием как в силу природных склонностей, так и в силу обстоятельств, не имея, как вы могли судить из этого набора качеств, возможности быть иной. Позже, прикоснувшись к невидимой стороне вещей, я сильно изменилась и во взглядах на жизнь, и внешне.

— Это непременно должно было случиться, если Вы были некрасивой девушкой, — сказал Малькольм.

А я подумала, что невидимая сторона вещей и для Малькольма имела немалый эффект.

— Занявшись сравнительным изучением религий, я обнаружила, что как в древнем, так и в современном мире существует огромное разнообразие типов морали. Одни действовали успешно, другие — нет, если судить по тому, насколько счастливо или несчастливо было общество, в котором правили те или иные законы. И тогда я задумалась, а так ли необходимо отдавать дань общепринятой морали больше, чем того требует вежливость к такой влиятельной особе, как миссис Гранди [Персонаж вышедшего в 1798 году романа Т. Мортона; законодательница общественного мнения в вопросах приличия]. И пришла к выводу, что не стоит, так как видела, что строгое соблюдение законов морали ведет к несчастьям и разрушениям.

Малькольм нервно шевельнулся в своем кресле.

— Я видела, как они систематически губят то, чему призваны служить. Видела я и то, что ими пренебрегают, причем не только безнаказанно, но и во многих случаях с блестящими результатами. И тогда я заключила, что коль скоро людям суждено жить рядом с себе подобными и должен все-таки существовать некий кодекс поведения, то это вовсе не должен быть тот самый кодекс, по которому мы живем сейчас, ибо результаты его действия оказались весьма плачевными. А потому всякий раз, заметив, что миссис Гранди поглядывает в мою сторону, я приседала в реверансе — ибо ни один человек не силен настолько, чтобы открыто бросить вызов социальному кодексу, по меркам которого он живет, — а сама принялась за разработку своего собственного кодекса, который эффективно служил бы целям, ради которых создавался.

Мне казалось, что главная проблема заключена в том, что секс — это функция двойного назначения, а ведь известно, что очень многие вещи двойного назначения доставляют массу неприятностей. Он призван обеспечить продолжение рода или расы и в то же время дать человеку счастье. И две эти цели взаимно противоположны — выигрывая в одном, человек неизменно проигрывает в другом. Так что истинная проблема заключалась в достижении равновесия между этими противоположностями.

— И какой же Вы нашли выход? — спросил Малькольм.

— Как это делают индусы, друг мой, разводя соперников по разным возрастам. Почему я должна продолжать род до или после достижения полного расцвета? Почему я вообще должна заниматься его продолжением в и без того густо населенной стране, если от меня требуется иного рода вклад в общее благосостояние? Проведите различие, как это делали греки, между сексом ради продолжения рода и сексом ради наслаждения, и тогда, думаю, Вы все поймете. Что до меня, то я свободная женщина и жрица древнейших богов — и это даст Вам ключ к пониманию меня.

— Я еще могу понять, как Ваши научные изыскания изменили Ваше мировоззрение, — сказал Малькольм, — но что изменило Вашу внешность? Занятия не могли этого сделать. Наоборот, они отнимают у человека его природную красоту, так как ученый обычно не тренирует тело.

— Причина, изменившая мою внешность, — сказала я, — заключается в познании Старых Богов в древнем Тайном учении, ибо Они дают полноту жизни, и я, изголодавшаяся по жизни, неожиданно стала получать от Них поддержку. Я изменилась, я снова помолодела, во мне проснулась жизнь, и мужчины, прежде не обращавшие на меня внимания, теперь не сводили с меня глаз, и меня подпитывали их чувства ко мне. Вы можете счесть меня вампиром, но вампир — это тот, кто либо берет слишком много, либо берет все, ничего не давая взамен. Я не такова. Помните, что человеческие существа магнетически и эмоционально все время подпитывают друг друга. Чтобы убедиться в этом, вам достаточно заглянуть в собственную жизнь.

— А что происходит с человеком, если он изголодается? — спросил Малькольм.

— Тогда он становится беспокойным, подавленным или раздражительным, в зависимости от темперамента.

— Я становлюсь всем этим сразу.

— Но в моем обществе Вы засыпаете, как младенец, получивший свою бутылочку с молоком.

— Вы в высшей степени магнетическая женщина, мисс Ле Фэй, это любому видно за целую милю. Тогда почему вместо того, чтобы возбуждать меня, как того следовало бы ожидать, Вы меня успокаиваете?

— Потому что я знаю, как использовать свой магнетизм, и могу по желанию включать его и выключать. Вы никогда не сможете обвинить меня в беспощадном повышении давления там, где нет должного выхода.

— Я это уже узнал и высоко ценю. Это значит, что с Вами я могу быть счастлив, не выматывая себе душу, и за это я вам глубоко признателен. Вы оказываете на меня громадное эмоциональное воздействие, и боюсь, что я не в силах это скрывать, но Вы не возбуждаете меня сексуально — даже когда обстоятельства заставили меня держать в руках Вашу косу!

Я расхохоталась, и Малькольм тоже скривил губы в мрачной усмешке, являвшейся у него признаком веселья.

Стемнело, и я была готова к работе, так как я не работаю, насколько возможно, при свете дня.

Я повела Малькольма в гардеробную.

— Как только пройдет боль в руках, — сказала я, — у Вас будут собственные одежды.

— Вы их сами сошьете? — спросил он.

— Вряд ли такое можно купить в магазине готового платья, — сказала я. — Да, я сошью их вручную до последнего стежка, и пока буду шить, заряжу магнетизмом.

— Я с удовольствием носил бы одежды Вашей работы, — сказал Малькольм.

— Сандалий я для Вас сделать не смогу, — сказала я. — Вам придется достать их самому — обычные пляжные сандалии, я их только вызолочу.

Оставив его в гардеробной, я поднялась облачаться для храма. На глазах у Малькольма я вряд ли могла бы это сделать, так как перед тем, как облачиться в ритуальные одежды, мы раздеваемся донага. Земные одежды в магии недопустимы. В свою очередь, он тоже не сможет всего испытать сполна, пока не будет соответствующим образом одет. Так что, возможно, это и к лучшему, что его одежды еще не были готовы.

Я встала перед алтарем, возложив на него руки, и собралась с мыслями. В магии бывают моменты, особенно в начале действа, когда при мысли об огромной ответственности мое сердце охватывает леденящий страх. Я совершенно осознанно, руководствуясь одним лишь своим человеческим разумением, запускаю в ход механизм управления космическими силами. Если речь идет только обо мне, я ничего не имею против, но когда в игру вступает другой человек, — это совсем иное дело. Долгие часы я провожу в медитации. Время для меня — сущая безделица. Я жду и слежу за появлением знаков, без них я и пальцем не пошевелю. Наконец, чувствуя себя так, словно поднимаюсь на эшафот, я кладу руку на невидимый рычаг, включаю все механизмы и всегда при этом произношу слова восточного обета: я есмъ жертва Твоя.

Во всяком магическом действе бывают моменты, когда я задаюсь вопросом: не обманываю ли я себя, действительно ли я то, чем себя считаю. Причина этого кроется в несоответствии между двумя типами сознания — обычным мозговым сознанием и высшим сознанием, которое включает1 в себя подсознание и выходит за его пределы, поскольку содержит не только память этой, но и знания всех прошлых жизней. Работая в состоянии транса, мы отключаем нормальное сознание и используем только сверхсознание. В магии мы одновременно пользуемся обоими типами сознания. Нам приходится пользоваться психологическим аналогом двойного расщепления, и при этом, когда отключаются и переключаются невидимые шестерни, неизбежно теряется энергия. Именно в этот момент и налетают ужасные сомнения и страхи. С новым притоком энергии они проходят, и магия набирает скорость, но пока длятся эти страхи, нам бывает очень плохо. Обычно мы проносимся над ними на инерции ритуала, но я еще не достигла точки, в которой могла бы использовать ритуал для Малькольма, и все свои переходы должна была совершать совершенно хладнокровно.

Однако я выдержала…

Ярость стихий, неистовство дьявольских голосов

Иссякнет, исчезнет и смолкнет.

Став вначале покоем после боли, а затем — светом…

Посвященные утверждают, что Браунинг был одним из нас, и эти строки служат для меня достаточным тому подтверждением, ибо и сама я часто проходила через эти врата.

Я проходила по этой тропе страха так часто, что почти перестала бояться. Я знаю, что страх будет неприятен, но преходящ. Вокруг меня, стоящей у алтаря в своих ритуальных одеждах, начали сгущаться тени, но я лишь стиснула зубы и отправилась за Малькольмом. Когда я одна, — все в порядке. Лишь когда на меня ложится ответственность за других, ко мне подбирается страх. Но это я — жертва! И я всеми силами держусь за эту мысль. Если что-то пойдет не так, я первая встану на линии огня.

Малькольм с нетерпением дожидался моего зова. Через свои врата страха он прошел днем раньше, и теперь им завладело очарование Невидимого. Он последовал за мной по темной лестнице, и снова я приподняла перед ним завесу — в буквальном и метафорическом смысле — и мы вместе вступили во владения Изиды.

— Мне лечь на ложе? — тихо спросил он.

— Нет, — ответила я. — Сегодня стой у вертикального алтаря.

Я поставила его лицом к зеркалу со стороны Земли, а сама встала напротив, спиной к зеркалу. Мы оказались в пирамиде тени под висячей лампой, и в этой тени лампа, стоящая на алтаре, выбрасывала вверх конус света, глубоким рельефом высвечивая тяжелый подбородок и сдвинутые брови Малькольма. Глаза его вперились мне в лицо и по их выражению я поняла, что в этом свете мои черты изменились так же, как и его. У него было лицо жреца-мясника. Каким было мое, я могла лишь судить по его потрясенным, полным благоговения глазам.

Реакция Малькольма помогла мне вновь обрести чувство реальности. Включилось сцепление скрытых механизмов, и началась магия. Впрочем, я еще не стала жрицей в полной мере. Моей движущей силой все еще была сила воли. Я хотела довести Малькольма до такой высоты эмоционального накала, когда он обратился бы к тем скрытым запасам энергии, которые придают маньяку нечеловеческую силу, а художнику — вдохновение творца. Тогда лишь из Малькольма начнет исходить магнетизм, используемый в магии, без которого магия — ничто. Сделать это было нетрудно, так как я могла провести его по линии внутреннего раскола — между его чувствами ко мне и воспоминаниями о прошлых жизнях. Но удержать его на гребне волны, грозящей вот-вот переломиться, и пересечь преграду между сферами на огромном эмоциональном накале — это было делом огромного самообладания и сосредоточенности. И если бы одно из них отказало, тогда Малькольму несдобровать. Его бы это не убило, но если при таком напряжении плавится предохранитель, то человек превращается в горстку сгоревшего пепла. Затем, после завершения работы, я должна была вернуть его к нормальному состоянию, постепенно ослабляя поток энергии; заново связать разорванные нити сознания так, чтобы не осталось пробелов; ввести его обратно в тело — так плавно и постепенно, чтобы не осталось ни малейшего признака перенесенного напряжения, и вернуть его наконец к совершенно нормальному состоянию готовности приступить к повседневной работе — конец венчает дело, — и чем искуснее все это проделать, тем меньше другие поймут, что же было сделано.

Возложив руки на алтарь, я велела Малькольму повторять все мои действия. Широкие, безупречной формы руки с чуть узловатыми пальцами, прекрасные в своей силе и чуткости, возникли в круге света. У меня самой необычные руки — разные. Одна рука мужская, другая — женская. На них были магические кольца, наделяющие могуществом. На черном бархате алтарного покрова в маленьком кружке света от священной лампы лежали две пары рук — мужественные, жилистые, мускулистые руки Малькольма и мои гладкие белые женские руки с покрытыми розовым лаком ногтями. Они были возложены для посвящения и жертвы. Когда руки лежат на алтаре» возникает странное ощущение беспомощности, настолько оказываешься во власти тобою же вызванных сил, в полном самоотрицании открывая им свою душу. Затем, когда приходит энергия, ты получаешь свою долю и вновь обретаешь силу. Я почувствовала, как нарастает ее поток, призвала на помощь все резервы из центра Земли и сфокусировала их в третьем оке, скрытом астральном оке, расположенном в центре лба. Я ощутила, как око пришло в движение в невидимой глазнице. Я взглядом пригвоздила Малькольма к алтарю, словно змея птичку, ибо в магии нет места жалости. А потом я подняла руки и бросила в него эту энергию; бросила мощно, сокрушительно, ибо должна была сломить его сдерживающие инстинкты и добраться до глубинных уровней. Я увидела, как он весь сжался, почувствовав эту силу, но глаза его твердо смотрели на меня, а руки поднялись навстречу моим — одна ладонь параллельно другой на расстоянии фута друг от друга. Он не мог загнуть назад запястья, как это сделала я, но ладони его были совершенно спокойны, а руки — словно из железа. Малькольм был человеком могучим, надежным, как скала, целеустремленным, безоговорочно преданным. Лучшего партнера для работы нечего было и желать.

Я должна была магнетизировать Малькольма и заставить его увидеть меня как жрицу, и вот я запела древний гимн, провозглашавший мое могущество:

Я — Та, кто еще до сотворения Земли

Была Рея, Бинах, Гея.

Я — то беззвучное, беспредельное, горькое море,

Из глубин которого бьет вечный источник жизни.

Астарта, Афродита, Ашторет —

Подающая жизнь и приносящая смерть;

Гера в небесах, Персефона на земле;

Диана небесных путей и Геката —

Все они — это я, и все они во мне.

Близится час полнолуния;

Я слышу призывные слова, слышу и являюсь —

Шаддаи эль Хаи и Рея, Бинах, Гея —

Я нисхожу к жрецу, воззвавшему ко мне…

Произнося нараспев эти слова, я чертила в воздухе соответствующие знаки, а Малькольм, не умея их повторить, опустил руки и замер в неподвижности. А я чертила знаки пространства и моря, и земных недр; приветственные знаки Афродите и непорочной Диане-луне, и наконец, крылья летучей мыши, посвященной Гекате, — ибо не умея обращаться с темной стороной силы, не сможешь управиться и со светлой. И с этой целью я отдала Малькольму полное приветствие как жрецу; и думаю, что он это понял.

Мы стояли друг перед другом, жрец и жрица. Малькольм должен был, насколько мог, устоять перед мощным потоком сил; я не могла их больше сдерживать ради него. Затем раздался голос, который не был моим, — самая страшная из существующих форм медиумизма — космический медиумизм, приводящий к общению с богами:

«Я есмь Скрытая покровом Изида из сумрака святыни. Я Та, кто тенью движется за волнами смертей и рождений. Я Та, Кто является лишь ночью, и никто не видит Моего лица. Я древнее самого времени и забыта богами. Ни один смертный не может увидеть моего лица и остаться в живых, ибо в тот миг, когда он снимает Мой покров, к нему приходит смерть».

Малькольм взглянул в глаза Изиды.

— Я готов умереть, — сказал он.

— На колени.

Он опустился на колени.

«Есть две смерти, которыми умирают люди, — большая и меньшая. Смерть плоти и смерть Посвящения, и из них смерть плоти есть наименьшая. Человек, взглянувший в лицо Изиды, умирает, ибо его берет Богиня. Те, кто так умирает, ступают на тропу к роднику, что у белого кипариса».

Малькольм безотчетно сложил руки на алтаре и опустил на них голову.

«Тот, кто хочет умереть, чтобы родиться, пусть в этом таинстве взглянет в лицо Богини. Отдалитесь от нас, о непосвященные, ибо некто уже идет по тропе к роднику, что у белого кипариса».

Малькольм, казалось, спал, и голос продолжал нараспев:

О Изида под покровом, и Рея, Бинах, Гея,

Веди нас к роднику памяти,

К роднику, где растет белый кипарис,

По тайным сумеречным тропам, неведомым никому из смертных…

Тенистая тропа расходится на три —

Диана небесных путей и Геката —

Селена-Луна, Персефона,

Ярко светит полная Луна в зените;

О услышь призывные слова, услышь и явись.

Шаддаи эль Хаи и Рея, Бинах, Гея.

Комната исчезла, и я оказалась в необъятной подземной пещере, а у ног моих плескалась темная вода. Передо мной стоял на коленях Малькольм, склонив голову и воздев руки, но так как алтаря уже не было, эти воздетые руки, казалось, выражали мольбу. Сама я была уже облачена не в глубокий мрак бархата, созвучный всем негативным силам, но в мягкую, мерцающую, полупрозрачную синь с отголосками голубизны и пурпура. На голове возвышалась рогатая Луна, а бедра стягивал узорчатый звездный пояс, и я поняла, что я — Изида в Ее подземной ипостаси, которую греки называли Персефоной, ибо все богини суть одна Богиня, лишь воплощенная в разных обличьях.

Во мне не осталось ничего человеческого. Я была необъятна, как Вселенная; головой я касалась звезд; ноги упирались в твердь Земли, летящей по своей орбите. Вокруг меня в прозрачной бездне ряд за рядом выстроились звезды, и я была одной из них. Подо мной, далеко внизу, зеленым узорчатым ковром раскинулась вся Природа. Я стояла одна на всей планете, мчащейся сквозь пространство, одна с коленопреклоненным передо мной человеком, и во всей Вселенной не было никого, кроме него и меня. Меня, ВСЕЖЕНЩИНЫ, и его, Изначального МУЖЧИНЫ, и вся Вселенная связалась в единый узел отношений между нами.

Я пребывала в своей спокойной негативной подземной ипостаси Царицы Мертвых, владычицы Царств Сна. Умирая, люди приходят ко мне с другого берега темной реки, и я храню их души до утренней зари. Но есть еще смерть-в-жизни, и она также ведет к новому рождению, ибо существует некий внутренний разворот души, посредством которого люди приходят к Персефоне.

Еще я — Великая Глубина, откуда вышла всякая жизнь, и куда все вернется в конце вечности. Здесь мы окунаемся в волны сна, погружаясь в изначальные глубины, возвращаясь к тому, что было забыто до начала времен, и тогда, припадая к Великой Матери, обновляется душа. Те, кто не может вернуться к Изначальному, не имеют корней в жизни, — это живые мертвецы, сироты, оставшиеся без Великой Матери. Я была той Величайшей в Ее наиболее милостивой ипостаси, спокойной, задумчивой, как задумчива женщина, ожидающая ребенка. Я была Подательницей Сна, благословляя своим великим даром стоящего передо мной измученного человека. Он вернулся ко мне, чтобы снова стать ребенком, как всегда поступает смертельно уставший человек и как он непременно должен поступить, если хочет обновить силы для борьбы с жизнью. Ибо если женщина не взлелеет его, как я лелеяла Малькольма в эту ночь, его оголенные нервы перегорят, словно тонкие проводки. Только когда во имя любви она сделает его как бы неродившимся, он сможет восстановить свои силы, так как она для него есть душа Земли, где сокрыты его глубочайшие корни. Чем динамичнее мужчина, тем больше он зависит от земных уз со своей женщиной. Это не узы любовной страсти; они гораздо старше, древнее. Они восходят к тем дням, когда человечество не было еще рождено из души Земли. Я была его внутренней сущностью, его связующим звеном с подземным миром, с первозданной Землей и теми началами, в которых таятся корни могущества. Через меня он мог прикоснуться к ним, так как бессилен был сделать это в одиночку, ибо мужчина создан из солнца, звезд и огня, тогда как женщина создана из космического мрака, темной Земли и темной изначальной воды.

И вот этот мужчина, олицетворение всего мужского рода, стоял передо мной на коленях, а во мне могучей волной нарастала моя собственная сущность, преисполненная божественного сострадания ВСЕЖЕНЩИНЫ. И тогда я простерла над ним руки с развевающимися крыльями одежд и благословила его, и голубое с пурпуром мерцание складок сомкнулось над ним, как плащ, и я низвела его в свое царство.

Погружайся все ниже и ниже, в самые глубины

В вечный изначальный сон.

Будь недвижен, забудь, отрешись и уйди

В сокровенные недра земли.

Испей воды из источника Персефоны,

Из тайного кладезя, что у священного дерева.

С этими песнопениями я овевала его краями одежд, и вокруг нас стало темно, тихо и тепло, как в лоне Времени, и сам он стал как нерожденное дитя, спящее в утробе матери.

Так он покоился. И чем глубже становился его покой, тем больше его наполняла жизненная сила.

Затем, уже на самом глубоком уровне я стала питать его душу. Я делала это совершенно осознанно, отлично понимая, что отголоски этого еще проявятся в жизни, и расплачиваться за них придется мне, — но зная, что если я поступлю иначе, у него не будет достаточно сил для свершения того, что мне от него нужно. Между нами я создала магнетическую связь, по которой должен направиться поток энергии — энергии женщины. Не ослепительное сияние Афродиты, но темное ласковое тепло лона Великой Изиды, которая есть Природа. Она и есть подательница той силы, которую сама же призывает в ипостаси Афродиты.

Отныне Малькольм будет зависеть от меня, но если взглянуть правде в глаза, то он уже и сейчас от меня зависит — ведь узнал же он меня в ипостаси Персефоны, когда ему приснилось, что он покоится на женском плече. И вот, принимая эту неизбежность, я запела:

Я тайная царица Персефона.

Все волны покорны моим повелениям,

Волны воздушного эфира, волны земных недр,

Потаенные безмолвные волны смертей и рождений,

Волны людских душ и снов, и судеб…

Изида под покровом и Рея, Бинах, Гея.

И в своем видении я притянула его, коленопреклоненного, к себе так, что голова его легла мне на грудь, — и дала ему покой.

* * *

Поток энергии понемногу слабел. Сквозь лунную дымку, как сквозь глубокую темную воду, смутно начали проявляться очертания комнаты, и я снова ощутила свою человеческую сущность. Малькольм все еще стоял передо мной на коленях у алтаря и, казалось, спал. В круге неяркого света я видела его седеющие рыжие волосы. Я видела его широкую ладонь, безвольно лежащую на черном бархате. Другой ладони не было видно, так как, уснув, он подложил ее под щеку. Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь так полно расслабился, хотя он по-прежнему стоял на коленях у алтаря, повинуясь лишь своей подсознательной воле. Я должна была вернуть этого человека обратно, а путь перед ним лежал неблизкий.

Медленно, ласково, ибо возвращение не должно быть слишком быстрым, я повернула вспять те поглаживающие движения, какими перед тем его убаюкала. Эти поглаживания ни разу его не коснулись, но их воздействие благодаря этому только усилилось.

Он поднял голову и взглянул на меня сонными глазами. Затем, держась за алтарь, неуверенно встал на ноги.

— Где я? — спросил он.

— Ты снова здесь, со мной, — ответила я, — у меня дома, где ты так счастлив.

— Да, здесь я всегда счастлив, — механически повторил он, так как сознание еще не вполне к нему вернулось.

— Сейчас я прерву поток энергии, и все станет как прежде. Протяни перед собой руки и держи вот так.

Я протянула вперед руки с поднятыми вертикально ладонями и прижала их к его ладоням. В тот же миг поток энергии прервался с резким щелчком, словно резиновый жгут, и мы вернулись в обычное состояние — Малькольм и я, глядя друг на друга.

— Боже мой! — сказал Малькольм, проводя рукой по лбу и дождем стряхивая капли пота.

— Как Вы себя чувствуете?

— Чувствую? Да так, словно раз десять подряд побывал в турецких банях. Я взмок, как мышь! Что Вы со мной сделали? Сядем на что-нибудь.

Он неловко доковылял до ложа и рухнул без сил. Рука его потянулась к воротничку.

— Я его сниму. Мне все равно, как я выгляжу.

На пол рывком полетел промокший насквозь воротничок. Даже концы его галстука потемнели от пота.

— Боже правый! — сказал Малькольм. — Ну и ну! Он принялся протирать лицо и шею, пока промокший носовой платок не полетел на пол вслед за воротничком.

— Теперь понимаете, почему мы работаем в просторных одеяниях и надеваем их на голое тело?

— Боже мой, еще бы! Ни один костюм не выдержал бы такого обращения. Можно, я сниму пиджак?

Я подала ему небольшую салфетку, которую держала для чистки ритуальных предметов, и совершенно не смущаясь и не обращая на меня внимания, ибо еще не вполне вернулся в свое тело, он уселся на черный жертвенный алтарь и принялся обтирать широкую грудь, словно после драки.

Я открыла стенной шкаф, достала оттуда бутылку и налила из нее немного в высокий стакан.

— Выпейте, — сказала я.

— Что это? — спросил он, подозрительно разглядывая стакан, так как был суровым трезвенником.

— Яблочный сок, — ответила я, — неперебродивший. В таких случаях от алкоголя лучше воздерживаться.

— На мой взгляд, от него лучше воздерживаться при любых обстоятельствах, — сказал Малькольм. — Во всяком случае, если речь идет обо мне.

Яблочный сок был выпит одним глотком.

— Можно еще, — попросил Малькольм. — Господи, как вовремя!

Доза жидкости быстро привела его в норму, и до него начало доходить, в каком он виде.

— Моя дорогая леди… — начал он и, покосившись на свою обнаженную грудь, торопливо застегнул рубашку. Подобрав с пола воротничок, он осмотрел его, сокрушенно покачал головой и сунул в карман брюк.

— Ни в порядок себя привести не могу. Ни извиниться. Ничего. Что, собственно, произошло? Я ведь заснул, верно?

— Вы крепко уснули. Сны видели?

— Видел, пожалуй. Кажется, в воздухе до сих пор витают смутные тени сновидений. Надеюсь, я вел себя достаточно благоразумно?

— Вы ни разу не шевельнулись.

— Это меня утешает. Полагаю, Вы знаете, чего хотите. Если нет, тогда — да поможет Вам Бог! Со мной шутки плохи.

— Если Вы уже ожили, давайте спустимся вниз.

— О да, я быстро прихожу в себя. — Он встал. — Боже, меня ноги не держат! Я их даже не чувствую под собой. Вот теперь я знаю, каково приходится паралитикам! — Он снова плюхнулся на ложе и проверил коленные рефлексы. — Все в порядке, — сказал он, облегченно вздохнув.

Он осторожно встал и направился к двери.

— Если не возражаете, я первым спущусь по лестнице. Не хочу в случае чего свалиться Вам на голову.

Вынужденная двигательная активность быстро вернула ему координацию движений, и, добравшись до нижних ступенек, он уже вполне владел собой.

— Боже мой, делайте такое со мной почаще, и скоро Вам придется думать, куда девать покойника! — заметил он.

— Ничуть не бывало, — сказала я. — Вам это принесет огромное благо. Хотите умыться?

— Я бы с удовольствием принял ванну, — ответил он.

Снабдив огромным банным полотенцем, я отправила его в ванную, и немного погодя он вышел оттуда розовый, как херувим, облачив нижнюю часть тела в собственные брюки, а верхнюю — в мой купальный халат.

— В следующий раз, собираясь к Вам в гости, я захвачу свежую рубашку, — сказал он.

Зная, что он непременно проголодается, я приготовила сытный ужин. Правда, я никак не ожидала, что у меня в гостях окажется настоящий волк. За угрюмой внешностью Малькольма скрывался обычный мальчишка-школьник. Кем его считали ученые коллеги, я не представляла. Впрочем, не представляла я и того, как он, даже с его умом, ухитрился занять столь видное положение в своей профессии, где превыше всего ценится выдержка и такт. Одно это красноречиво свидетельствует об огромной движущей энергии этого человека, коль скоро он сумел преодолеть бесчисленные, им же самим воздвигнутые препятствия. Но чем больше я узнавала Малькольма, тем больше он мне нравился. Была в нем этакая неподдельная искренность, добрая воля и бескорыстие. Думаю, что его высоко ценили первоклассные специалисты в его области. Но как люто должны были его ненавидеть посредственности!

Покончив с едой, он отодвинулся от стола вместе с креслом.

— Мне пора уходить. Если я сейчас устроюсь в этом Вашем большом кресле, я усну и останусь здесь на ночь.

— В этом не было бы ничего страшного.

— С теми чувствами, которые я испытываю к Вам сейчас, — пожалуй, да. Вы укротили меня, мисс Ле Фэй.

— Как Вы себя чувствуете?

— Весьма благодушно. Со мной бы сейчас и ребенок справился.

Он вышел в ванную за своей промокшей, одеждой и вскоре появился во вполне презентабельном виде. Он взял меня за руку:

— Не знаю, что Вам сказать. Не знаю, что Вы со мной сделали, но Вы помогли мне сверх всего, что в человеческих силах.

С минуту он молча смотрел на меня, а потом вдруг упал на колени и прижался ко мне головой — точь-в-точь как в моем видении. Затем он встал и, ни слова не говоря, вышел из дома. Я смотрела, как он размашисто шагает к реке, в лунном свете похожий на великана, к которому вернулись силы.

— Вот вам, — подумала я, — и Изида в ипостаси Персефоны.

Дата добавления: 2015-09-06