Глава 7. Раскрывая все карты, я расскажу обо всем, что делала, ибо из этого видно

Раскрывая все карты, я расскажу обо всем, что делала, ибо из этого видно, как мы пользуемся Дверью Без Ключа для бегства от Властителя Этого Мира, каковым является Молох, и находим убежище в Тайном Царстве на темной стороне Луны, той стороне, которая отвращена Ею от Земли.

Дверь Без Ключа — это Дверь Сновидений. Это дверь, через которую люди с обостренной чувствительностью бегут в безумие, когда жизнь становится для них невыносимой, а художники пользуются ею, как окном в сторожевой башне. Психологи называют это психологическим механизмом; маги называют магией; а человек с улицы, в зависимости от личных вкусов, называет иллюзией либо шарлатанством. Мне же все равно, как ее называют, так как свое дело она делает.

Астральную проекцию я сформировала обычным методом, то есть представила себя стоящей в шести футах перед собой, а затем с помощью воображения перебросила свое сознание в созданное мною подобие и взглянула на комнату его глазами. Затем я представила лицо человека с седеющими рыжими волосами и вообразила, что разговариваю с ним. И магия подействовала. Я как бы начала стремительный спуск в скоростном лифте, чем всегда сопровождается смена уровней сознания. Всякое осознание моего физического окружения поблекло и растаяло, и я словно оказалась в незнакомой комнате — неряшливой, неприбранной, сумрачной и неухоженной, забитой разбросанными как попало книгами и газетами. В старомодном камине, откуда за последние двенадцать часов явно никто не выметал золу, немилосердно дымя, горел дешевый уголь. Над ним, в центре заваленной всяким хламом каминной полки стояла фотография девушки, одетой по моде двадцатилетней давности. Девушка была хорошенькая, с глупыми глазами и упрямым ротиком. Если это и есть его жена, то нетрудно понять, почему он живет с нею врозь. Он попался на смазливую мордашку; и хотя ей недоставало ума, чтобы понимать жизнь, она обладала достаточной силой воли, чтобы упорствовать в своем непонимании.

Единственное, что можно было сделать с этой женщиной, — это оставить ее.

Отодвинув в сторону недоеденный ужин и углубившись в свои бумаги, за столом сидел человек. В подобных условиях никакая телепатия невозможна. Впрочем, я могла читать его мысли и знала причину его сосредоточенности. Еще я знала, что несмотря на все его усилия, мой образ все выше восходит над горизонтом его сознания, так как внезапно мое собственное ощущение реальности видения на секунду взметнулось вверх.

— Долго он не сможет его удержать, — сказала я себе. — Но я смогу приходить к нему между сном и явью.

Но и я не могла долго удерживать астральную проекцию, и вынуждена была для короткой передышки вернуть свое сознание в физическое тело, прежде чем предпринять еще один рискованный астральный бросок через реку.

Глубокой ночью я предприняла еще одну попытку. Как я и предполагала, сила воли начинала ему отказывать. Нельзя измываться над собой так, как это делал он, пользуясь исключительно грубой силой и совершенно вопреки природе. Это недопустимо. Теперь же, как и следовало ожидать, природа взбунтовалась и в отместку жестоко ему отплатила.

Что мне было делать с этим человеком? Мне ненавистно подчинение чьей-либо личности своей воле. Это не только дурно, но и совершенно бессмысленно, так как неизбежная реакция разрушит все, что было построено. Но здесь требовалась операция по жизненным показаниям. Надо было что-то предпринять, причем быстро, так как существует предел, за которым сила воли не в состоянии удержать темперамент, не причинив ему непоправимого вреда.

Мне оставалось лишь одно — подчинить его волю, как это делает гипнотизер, и заставить его увидеть мир так, как вижу я. Риск и ответственность страшили меня, но сделать это было необходимо, чтобы не дать ему сойти в могилу. И я это сделала — из одного лишь сострадания.

Я заставила его увидеть меня. Я до тех пор внедряла свой образ в его мятущийся в противоречивых эмоциях разум, пока он не увидел меня, и с радостью наблюдала, как он на глазах обретает покой и уверенность там, где прежде буквально рвал себя на части. Затем, когда на пороге сна его сопротивление ослабело, я поступила так, как поступают вампиры, и меня, пожалуй, можно назвать вампиром, коль скоро я это делаю. Я стала высасывать из этого человека бешено кипящую жизненную силу до тех пор, пока давление постепенно не снизилось до грани полного истощения. Так я и оставила его спящего, чтобы во сне он вернулся в нормальное состояние. Итак, к нему являлся суккуб. Какой меня нарисовало ему воображение — прекрасной или уродливой — я не знаю. Все зависит от того, что у него на душе, независимо от всех воздвигнутых в ней запретов.

Я вернулась в свой храм за рекой. Опасны такие путешествия над водным потоком, который поглощает и уносит прочь магнетизм и может прервать проекцию. В моем храме, где созданные нами с таким тщанием астральные формы никогда не изгоняются, я возложила обе ладони на алтарь и обратилась лицом к символу Луны, висящему над зеркалом, сиречь над входом в иную сферу. И в этом зеркале я увидела собственное отражение, а за спиной — образ Величайшей, и этому призрачному образу, сотворенному моим разумом, я отдала впитанную мною жизненную силу.

У меня на глазах Она становилась все мощнее и ярче, а черты Ее постепенно обретали ощутимую четкость — астральная форма впитывала в себя эфирную субстанцию — и вот-вот должна была произойти материализация.

Требовалось, однако, иное. И немного погодя, отдав Ей без остатка свою жизненную силу, я ощутила зарождение встречного потока — теперь Изида отдавала мне часть Ее магнетизма, и я почувствовала себя полной жизни, юной и динамичной и поняла, что во мне отразился Ее образ. Но еще я до боли четко осознала, что, вступив в контакт с этим человеком за рекой, я создала между нами некую связь, прервать которую будет непросто, и что с этого момента я для него стану Изидой. Не смея отказаться от этой ответственности, я должна была ее принять. Я узнала также, что теперь должна отважиться на встречу с ним в физической сфере, и стала обдумывать, как это лучше сделать.

Просто перейти мост и позвонить в его дверь было невозможно, но это меня не слишком тревожило. Когда во внутренних сферах устанавливается связь, то она воздействует и на внешнюю сферу при минимальном участии человека. Все, что остается делать, — это воспользоваться удобным случаем. Временами все так зыбко и неуловимо, что такой случай едва можно заметить, и все же этого бывает достаточно.

Закрыв храм, я отправилась спать. В видениях, приходящих на грани сна и яви, я снова увидела сцену у моего порога, когда прогнала этого человека прочь, во мглу. И. мне показалось, что я бросилась за ним вдогонку, пытаясь отыскать и начисто позабыв о том, что и ему бы тоже не следовало гоняться за женщинами по улицам.

Мне было ужасно жаль его. Я знала, как ему стыдно, и хотела отыскать его и сказать, что все понимаю и не придаю этому инциденту общепринятого пошлого значения и что, несмотря на необычные обстоятельства нашего знакомства, между нами зародилась некоторая симпатия.

Мне показалось, что я вступила с ним в экстрасенсорный контакт, а он, в свою очередь, тоже зримо представляет себе мой образ, хотя в какой я ему являюсь форме, мне неведомо. Но я ощутила, что «из меня вышел мощный силовой заряд» и между нами циркулирует ноток духовной энергии. Меня это радовало, так как я страстно желала помочь, насколько в моих силах, этому человеку, чувствуя, что понимаю его самого и его исковерканную душу.

Утром, все еще оставаясь «на его волне», я интуитивно ощутила, что сейчас он счастлив и спокоен, как не был уже давно. И вдруг чуть ли не до моего физического слуха донесся его вопль, словно от ожога горячим утюгом.

Меня это испугало и потрясло, словно удар по голове. Я изо всех сил сосредоточилась и старалась совладать с ним, пока не почувствовала, что он понемногу успокаивается. Однако этот инцидент сильно поразил и расстроил меня, а потому все утро и остаток дня я не покидала его, опасаясь, как бы не случилось чего-нибудь похуже.

В тот же день мне представился случай нанести визит дантисту для ежегодного осмотра, ибо даже такие смертные, как я, время от времени должны отдавать кесарю кесарево. Листая у него в приемной старые иллюстрированные журналы, я случайно увидела среди светских красавиц и развлекающихся бездельников лицо совершенно иного типа.

Перед тем как предстать перед фотографом, он явно постригся покороче, но в остальном это был тот же человек, вплоть до мешковатого пиджака и рубашки с мягким воротничком, каким я его увидела, ослепив лучом фонаря и прогнав с порога. В сопровождающей снимок статье я прочла о нем целую историю.

Он ввязался в крупную драку с некими противниками вивисекции — он и походил на человека, склонного к конфликтам, — и дело дошло до судебного разбирательства по взаимным обвинениям в клевете. Как по прямому, так и по встречному иску суд вынес постановление в его пользу, но судья велел ему исправить свои манеры.

Как я и предвидела, это был очень известный человек, международный авторитет в области медицины. На вид он действительно похож на грубияна, подумала я, но я-то помню совсем иное выражение его глаз, когда он был на миг выбит из равновесия. Тогда он походил скорее на потерянную бесприютную душу, чем на знаменитого ученого. Но, может быть, эти две его ипостаси не так уж несовместимы и не так далеки друг от друга, как нас заставляют думать их непререкаемые заявления.

Особый колорит придавал его темпераменту и тот факт, что человек с его общественным положением снизошел до яростной перепалки с совершенно никчемными людишками, и нетрудно было догадаться, какие громы и молнии обрушились на их головы. Сумму, полученную в качестве возмещения за клевету, он отдал в свой госпиталь. Собственно говоря, он и не понес никакого ущерба, но его оппоненты, будучи «гуманистами», проявили такую озлобленность в своих нападках, что возмущенные присяжные заставили их расплатиться за утрату здравого смысла и забвение правил приличия. Да и вообще, все дело представляло собой откровенное злоупотребление судебной процедурой, о чем судья не преминул высказаться.

Так вот, думала я, глядя на бульдожью голову, свирепо уставившуюся на меня с глянцевой журнальной страницы, — так вот каков человек, для которого я должна стать воплощением Изиды.

Когда пришел мой черед занять место в зубоврачебном кресле, врач больше разговаривал, чем занимался своим делом. Я вскользь заметила, что узнала на странице одного из журналов человека, которого едва не сбила машиной на Гросвенор-роуд, и тут в раскрытые шлюзы хлынул целый поток воспоминаний. Все было именно так, как я и думала. Доктор Руперт Энсли Малькольм, доктор медицины, доктор наук, член Королевской коллегии врачей, — если уж величать его всеми главными титулами, а их, иностранных и почетных, у него было множество, — был человеком огромного научного авторитета и в то же время абсолютно не светским. Его раздражительный нрав, грубые манеры, убогая квартира стали притчей во языцех вот уже нескольких поколений студентов. Его безграничное великодушие, редкостная цельность натуры и самоотречение, его громадная трудоспособность и та храбрость, с которой он отражал все нападки и разбивал дутые авторитеты, — все это было менее известно, да и то лишь среди людей его калибра. Мой дантист говорил о нем с уважением, но без всякого энтузиазма. О личной жизни этого человека он знал лишь, что тот был сыном пресвитерианского проповедника; что его жена-калека жила где-то на приморском курорте; что у него, по слухам, огромные доходы, которые он без остатка тратит на научные исследования — совершенно очевидно было, что на себя он не тратит ни гроша. Мой рассказчик, правда, сомневался в такой уж колоссальности его доходов. Хотя у доктора Малькольма и было несколько именитых пациентов, все знали, как он безразличен к деньгам, а те, кто к ним равнодушен, много не зарабатывают. Во всяком случае, он зарабатывал более чем достаточно для одинокого человека.

Таковы были последние известия. Выйдя от дантиста, я дополнила их сведениями из медицинского справочника, откуда узнала, каким действительно выдающимся ученым был доктор Малькольм, и еще более терялась в догадках, что же было на уме у этого сумасшедшего, когда он гнался за мной по набережной. Ведь для человека с его положением было бы чистым безумием ввязываться в подобную авантюру. А если он не может иначе, то ради себя самого он должен это делать хотя бы чуточку незаметнее. И тогда, по одной открытости всех его действий, я поняла, что такое с ним случилось впервые в жизни.

Я набрала телефонный номер, указанный в справочнике, и записалась на прием в тот же день на 6.30. Я настояла на том, что дело не терпит отлагательства, так как мне показалось, что если мои экстрасенситивные ощущения верны, то чем скорее мы с Малькольмом встретимся и объяснимся, тем лучше. Его секретарша вяло сопротивлялась, но я была настойчива, и в тот же вечер за несколько минут до половины седьмого уже сидела в типичной приемной, которую можно встретить в любом доме квартала, где живут врачи, и которые сдаются за гроши бесчисленному множеству всевозможных консультантов. Тяжелая, довольно красивая мебель, правда, безликая и плохо начищенная. В центре комнаты стоял неизменный стол со сваленными в кучу потрепанными журналами — точь-в-точь приемная, где я побывала всего пару часов назад.

Когда я пришла, передо мной оставался еще один пациент — доктор Малькольм явно засиживался допоздна — несчастный, исковерканный природой калека-мальчик с ногами, закованными в железо, в сопровождении вконец измученной матери, которая нервничала намного сильнее, чем он сам. Мы разговорились. Из беседы с ней я поняла, что сама она терпеть не может великого доктора Малькольма, но по неведомой причине ее сынишка отлично с ним ладит. Я засчитала это как очко в пользу человека, с которым мне предстояло встретиться лицом к лицу. В подобных делах инстинкт ребенка практически безошибочен, и если уж этого мальчика не испугали его грубые выходки, то скорее всего они и были не больше чем выходками. Вскоре моих собеседников пригласили войти. Мальчик сполз со стула и довольно резво заковылял неверной походкой к двери — великий доктор Малькольм нисколько его не пугал.

А я все ждала и ждала. Мои собеседники отнюдь не походили на зажиточных людей, и вряд ли от них можно было ожидать внушительной платы, однако никто их не торопил,

В унылой приемной понемногу начали сгущаться сумерки, так что газеты уже не могли отвлечь моих мыслей, и мною начала постепенно завладевать здешняя атмосфера. Мне стало казаться, что комната густо населена настороженными призраками. Теперь я сама начала нервничать, и когда наконец наступил мой черед, мне пришлось буквально зажать себя в кулак.

Я знала, что должна с самого начала захватить инициативу в разговоре, иначе он окажется не просто бесполезным, но и наверняка нанесет вред. Почва, однажды утраченная в таких делах, никогда не обретается вновь. Я должна была захватить воображение Малькольма и затронуть самые потаенные струны его души. Звучит, пожалуй, как шарлатанство, хотя на самом деле это психическая хирургия. Сделай я это лишь ради того, чтобы потешить собственное тщеславие, или ради своих эгоистических интересов, — это было бы отвратительно. Но я это сделала потому, что не было иного средства помочь этому человеку. Ведь точно так же, не оглядываясь на условности, я схватила бы его в объятия, если бы увидела его слепо бредущим навстречу опасности. Медсестра открыла тяжелую дверь красного дерева и провела меня в просторную и красивую комнату, скупо обставленную безликой мебелью. У широкого стола под ярко горящей люстрой стоял мой рыжеволосый друг с очень усталым и раздраженным видом. Словно пораженный громом, он уставился на меня во все глаза, и я сразу поняла, что он меня узнал. Я набралась храбрости, призвала на помощь Изиду и ринулась в атаку.

Прием оказался весьма далеким от обнадеживающего. Он был зол и возбужден, но я должна была это преодолеть, и, не обращая внимания на его осознанные реакции, я обратилась к его подсознанию, пробуждая то, что, как я знала, должно там быть. И зная наперед, что так и будет, я услышала ответ. Он сопротивлялся и боролся изо всех сил, но я была слишком уверена в своих силах, слишком опытна в обращении с человеческими существами, чтобы промахнуться. Мои пальцы легли на жизненно важные точки его души, и я надавила. Вот так и хирург переламывает окостеневший сустав, только в психологии не бывает анестезии. Говорить о таких вещах нет сил. Страшное это зрелище — обнаженная человеческая душа.

Когда реакция миновала, я отвезла Малькольма домой. Не знаю, что бы с ним случилось, если бы я этого не сделала. Думаю, он бы наверняка угодил под машину на первом же перекрестке — настолько он был сокрушен.

Дата добавления: 2015-09-06