Мои каверзы

В семь часов утра я вошла совершенно оде­тая к Елизавете Николаевне. Она уже встала. Зимой в этот час еще темновато. Я ей объяснила, что сейчас еду в город поез­дом, так как в санях для троих тесно, а она с Димой поедут на лошадях, и их повезет глуховатый Макар, мамин кучер, который приехал вчера поздно вечером за смета­ной, маслом, яйцами и еще кое-зачем.

— Прошу Вас поторопиться, через полчаса лошади будут поданы. Разбудите сейчас же Дмитрия Дмитриевича. И в его комнату дайте стакан кофе и бутерброд, я все уже приготовила. Пожалуйста, не ка­нительтесь ни с какими завтраками, мы все должны быть в городе как можно рань­ше, ведь и у Вас много покупок, как Вы мне говорили. Итак, торопитесь!

Я прошла к Степану, велела запрягать Гнедка с Пристяжкой, а сама попросила Машу показать мне тулупы Степана, вы­брала тот, от которого не так пахло дег­тем, махоркой и еще чем-то. Одела Маша меня, опоясала, несколько раз поясом, по-кучерски, как полагается. Моя собственная шапка с наушни­ками утонула в высоко стоячем меховом воротнике тулупа, и физиономию можно было рассмотреть только совсем близко.

Лошади были поданы ровно через полчаса, о чем доложила Маша Елизавете Николаевне, а Степану был приказ на глаза не показываться. О том, чтобы седоки укрылись меховым одеялом по грудь, я не за­ботилась, Елизавета Николаевна это правило хоро­шо знала. „Только бы уселись, и тронуться с места", — думала я. Елизавета Николаевна вышла первая и стала усаживаться. Появился и Дима.

— Садитесь, — пригласила она.

— А Татьяна Владимировна?

— Танечка уже уехала поездом, садитесь.

— Поездом? И уже уехала?

Дима больше ничего не сказал и не спрашивал.

— Трогай, Макар! — и она похлопала меня по плечу.

Да, знай, моя дорогая старушка, что тебя везет Танечка, да еще на паре, не сразу бы ты согласилась ехать, а может, и не поехала бы.

Пять верст до тракта проехали мелкой рысцой, а местами и шагом по густым коридорам леса, доро­га была узка, и Пристяжка проваливалась, а потому жалась к кореннику. Выехав на тракт, лошади по­шли свободней, снежок за ночь не выпал, и дорога была прекрасно накатана. Разговор у моих седоков не вязался. Елизавета Николаевна, конечно, прята­ла лицо в муфту, оно у нее всегда мерзло, а Дима, очевидно, о чем-то призадумался. Зная нрав своих лошадей, я их поначалу не торопила и полного хода не давала, через две версты подъем, да и дорога здесь была витиеватая, еще, чего доброго, налетишь на кого-нибудь из-за поворота, а вот уж после ширь-гладь верст пять. Вот тут мы вас и прокатим.

Крикнуть: „эх вы, родимые", голос выдаст, перебра­ла я вожжи, чмокнула, свистнула по-ямщицки. Гнед­ко тотчас, как пружина, подобрался, прижал уши. его повадка. Пристяжка в струнку вытянулась, сра­зу в ногу приняла, растянулась, разостлалась. При­бавляла помаленьку, ну еще... Ну еще, и пошли, и пошли чесать. Комья снега летели от Пристяжки на правого седока, на Елизавету Николаевну, а еще, надо Вам сказать, она была трусихой на быструю езду. Пролетели мы так версты с три, впереди обоз показался встречный.

— Тш... тш... тш... — я ослабила вожжи, и лоша­ди пошли шагом.

— Чудесно! — воскликнул Дима. — Как жаль, что нет секундомера, прекрасно выезженная пара.

— Вы говорите, что это Ваш городской кучер, не Степан? — обратился он к Елизавете Николаев­не. — Молодец, мастер своего дела.

Эта похвала любителя-лошадника... В памяти мелькнул купец-алтаец, Москва, Настя... Эта похва­ла была для меня высшей наградой, это уж не из лю­безности и не из желания сделать только приятное даме, а похвала естественная, неподдельная. Надо Вам сказать, что руки у меня были слабые для пары, и не каждой парой я решилась бы править. У каж­дой лошади свой норов, своя повадка. А эти — мои любимцы, мои первые лошади. В них, как и в ураль­ский лес, влюбилась, толк поняла, и вожжами с ни­ми разговаривать обучил меня цыган Захар, тоже приятель, с ним познакомлю Вас позднее.

Итак, еще и еще, где на две, где на три версты дорога позволяла, лихо прокатила. Елизавета Нико­лаевна охала, вздыхала, Диме нравилось. Уже перед самым городом, с версту, было хорошо, на пути ни души. Думаю, отведу душу, пусть дадут полный ход и еще сверх этого, что смогут, и с шиком в город въеду. Летим. Только, вижу — ухаб, и порядочный.

лошади разгорячились, не моим рукам сдержать их, только бы не вывернуть на полном ходу, не искале­чить. Все это молнией мелькнуло. Изо всех сил на­тянула вожжи. Нырнули и вылетели мои кони, как птицы из котловины и встали, только снежной пы­лью здорово обсыпало моих седоков.

— Ты что, Макар, с ума сошел сегодня, несешь­ся как угорелый, чуть не вывалил, — рассердилась Елизавета Николаевна.

Мелкой рысцой мы въехали в город и минут че­рез десять были во дворе нашего городского дома. К нам подбежал Макар, дородный мужик, мамин кучер, и в этот же момент я повернулась к моим седокам.

— Пожалуйте на водку.

Эффект был непередаваемый, и когда Дима по­могал мне вылезть из узкого кучерского сидения, он сказал:

— За Вами начинают накапливаться недоимки, не воображайте, что они Вам пройдут безнаказанно.

Я ответила его же тоном:

— Интересно, очень интересно.

Мама, как и полагалось, была в церкви, в мона­стыре, конечно, в сопровождении Михалыча. Олюш­ка дома, с сегодняшнего дня отпущена из своей бух­галтерской школы на Рождественские каникулы.

— Собирайся, с нами поедешь, — сказала я ей. — Да купи себе толстые ботинки для лыж, на шнур­ках, и все, что тебе необходимо, да не забудь шер­стяные носки.

Радостное личико Оли, как сейчас предо мной. Мне так хотелось дать, сделать ей как можно боль­ше радости. Мы наскоро позавтракали. Кажется, первый раз я видела Диму, как мне показалось, в не­терпеливом настроении, он буквально торопил меня.

— Я предлагаю услуги кучера на обратный путь, но ни дороги, ни ухабов не знаю, и хорошо бы уехать засветло.

У нас был целый список покупок. Елизавета Ни­колаевна тоже сказала, что торопится все закупить, что ей необходимо, возьмет горничную и нас дожи­даться не будет, с нами доедет, а выедет с Мака­ром, как можно раньше. Я ее спросила:

— С которым, с настоящим?

— Проказница, нет на тебя управы.

Она сделала сердитое лицо, за что я ее крепко расцеловала и шепнула на ухо:

— Если бы Вы знали, что Танечка сидит на коз­лах, ведь не поехали бы?

Дима обязательно захотел иметь такую же доху, как моя, для поездок за город. Его элегантное паль­то, хотя и теплое, но для наших морозов было жид­ковато. Доха — верх жеребковый, а подклад — бел­ка серая или колонок, или лира (это мех, подобран­ный из хвостов скунса), очень красивый, несколько тяжеловат, но для мужской дохи весьма и весьма элегантен. Черный с белым рисунком лиры, потому он назывался лира. Были куплены пимы и унты, по сугробам бродить, как сказал он, и все, что необхо­димо для нашей северной зимы и спорта. В музы­кальном магазине взяли все ноты, какие были. Чуть ли не пуд махорки и бумаги для цигарок за банную экзекуцию Степану.

— А Вам еще не придумал, — прищурясь и не без многообещающей улыбочки, прошептал мне Дима на ухо.

И наконец заявил, что желает такую же шапку боярку, как сейчас на мне надета, бобер с бархат­ным околышем, за что я его обозвала обезьяной. В три часа дня выехали. Оля, я и Дима на козлах, в сибирской шапке с наушниками, в дохе, пимах, в ме­ховых мягких рукавицах, похожий на сибирского купчика-голубчика.

— Ну и тепло, как в бане, вот это я понимаю!

Я познакомила его с нравом моих коней, и он как опытный наездник сразу вошел с ними в кон­такт. Но пускал их на полный ход только в тех ме­стах тракта, когда я говорила: „Теперь, можно". И сбавлял ход, когда я говорила: „Стоп". В одном месте залетел на большой раскат и чуть нас с Олюшкой не вывалил.

— Слушайте, паря-барин, мы вываливаться не хотим.

— Виноват, не доглядел, — был ответ.

Приехали в сумерки и объявили все трое Елиза­вете Николаевне, что голодны как волки, так как не остались в городе обедать, чем больше всех был огорчен Михалыч, он буквально напоминал старую полковую лошадь, услыхавшую горниста.

— Ведь его высокоблагородие, барин, Дмит­рий Дмитриевич — военная косточка, — говорил он Степану.

— Ты смотри, — добавлял он строгим тоном и грозил пальцем.

Конечно, Оля рассказала, что Дима был гусаром. Заметила я, что и мама очень благосклонна к Диме. Меня особенно удивило, что он запросто зашел в ее комнату и о чем-то с ней разговаривал, и даже сме­ялись оба. Чудеса, подумала я, надо будет Олю рас­спросить, как они познакомились в день ее приезда.

Я уговорила маму Сочельник встретить в лесу, у меня. Она согласилась при условии, что мы при­едем ко всенощной, и сейчас же, как бы поздно ни было, уедем в лес, и обещала первые два-три дня прожить с нами.

По приезде домой, Дима осмотрел Гнедка.

— Ну и крепыш, ну и молодец, шестьдесят верст отмахал, хоть и с отдыхом. Действительно ему хоть бы хны. Так вот какие у Вас водятся! — он любовно его похлопал. — Завтра кусок сахара и кусок хлеба с солью получишь. Ты тоже, — повернулся он к При­стяжке, — хотя и горяча и в мыле, но тоже хороша и ловко стелешься.

После обеда и длительного путешествия, мы трое, а позднее присоединилась к нам Елизавета Ни­колаевна, с ногами устроились на диване-ковчеге.

— Плохие примеры заразительны, — сокрушен­ным голосом сказал Дима, усаживаясь с ногами в противоположном от меня углу дивана.

Я заметила на себе его вопрошающие глаза: „Так вот ты какая?" И казалось, будто он сам при­готовил ответную каверзу. Завтра решили с утра на лыжах. Олюша была в панике.

— Ничего, ничего, около дома первый день по­ползаешь, утешили мы ее.

Елизавета Николаевна рано ушла спать, и у нас глаза начали слипаться, даже новые привезенные ноты отложены были на завтра. Быть весь день на воздухе с семи утра, да еще на морозном, я уверяю Вас, что каждый из нас, очутившись сегодня в кро­вати, мгновенно заснул.

Настало утро. К моему удивлению, Дима быстро освоился с лыжами. Олюшку оставили ползать около дома. День был солнечный, морозный, снег захряс, как говорил Степан, и мало проваливался. Я выбрала места на первый раз с небольшими уклонами, с не­крутыми пригорками, без сюрпризов. Летите Вы с пригорка, и вдруг пред Вами провал с сажень. Это еще ничего, а в двух-трех, при неловкости, и ноги сломать можно, и в то же время летишь по воздуху, в ушах свистит, сердце замирает, но все это только с непривычки, а когда во вкус войдете, то большое удовольствие через эти неожиданности перелетать.

— А знаете, Снегурочка, — (на мне был белый вязанный финляндский костюм для лыж), — никак не думал, что такое чудесное удовольствие — лыжи! А есть и покруче скаты? — спросил Дима.

— На сегодня хватит с Вас, пора домой, Елиза­вета Николаевна нас завтракать ждет, но на обрат­ном пути будут два маленьких обрыва. Я побегу первая и скажу Вам, когда быть готовым к прыжку, причем, когда начнется спуск, обе ноги должны быть прижаты друг к другу, когда Вы будете лететь, то есть оборветесь с пригорка над провалом держи­те положение лыж прямое, скорее, слегка приподня­тое кверху, иначе зароетесь в снег.

Добежав до начинающегося спуска, я сказала:

— Оставайтесь здесь и смотрите, как я проделаю этот спуск, не двигайтесь, пока я не остановлюсь.

Обрыв был не высок, аршина в полтора, но спуск был крут, а после него, то есть провала, он продолжался более пологий, но длинный и я очути­лась от Димы в шагах около сотни, если не больше.

— Я жду, — крикнула я Диме.

„С непривычки может и засыпаться", — поду­мала я и даже подосадовала на себя, что в первый же день многого хочу. Дима двинулся, и я видела, скорее, почувствовала, что он перелетит прекрас­но, еще минута, и он был около меня. „Молодец", — подумала, но не сказала, а улыбочка его и вы­ражение глаз показались мне подозрительными и навели меня на некоторые размышления, что и оп­равдалось очень скоро. Когда мы возвращались до­мой, Дима вдруг неожиданно остановил меня, про­сил не двигаться с места, сказал, что сейчас вер­нется, так как выронил что-то из кармана, но по­мнит место, где потерял, и быстро побежал по на­правлению только что обойденной нами горы. Еще минута, и он скрылся за поворотом и, немного спустя оказался на вершине горы. Ясно, будучи опытным лыжником, он учел, где удобнее взо­браться на гору, заметил очень удобный уклон и сюрпризы, то есть провалы, были не страшны. Я это гору, конечно, знала и никогда не пропускала ее, возвращаясь домой. Там было три провала, первый большой и затем еще два небольшие, но они следовали один за другим, и нужно было быть готовым к трем прыжкам.

— У-у-у, — крикнул мне Дима, двинувшись с горы, пролетев мимо меня шагов на пятьдесят.

Я не успела испугаться, так как залюбовалась его ловкостью и искусством. „А я-то учу, как пры­гать, выискиваю дорогу, где легче. Ловко же ты провел меня... Подожди!" Захотелось не остаться в долгу. Дима быстро приближался ко мне, глаза его смеялись.

— Скажите, Вы не очень испугались, когда я со­рвался с горы? К сожалению, потерянных вещей я так и не нашел, — сокрушенно добавил он.

— А Вы еще и сочинительством занимаетесь? Ловко, ловко, ловко.

— В таком случае, очень Вам благодарен, зна­чит, мы квиты, — и он весело рассмеялся.

Возвращаясь домой, нашли Олюшу совсем запурхавшуюся в снегу. Взяв ее на буксир, мы вовре­мя прибыли к завтраку. Елизавета Николаевна страсть не любила, когда запаздывали.

Дата добавления: 2015-09-06