Глава первая. «в которой один из основателей группы Боб алан Дил подробно излагает все перепетии

МИК

«В КОТОРОЙ ОДИН ИЗ ОСНОВАТЕЛЕЙ ГРУППЫ БОБ АЛАН ДИЛ ПОДРОБНО ИЗЛАГАЕТ ВСЕ ПЕРЕПЕТИИ ВРЕМЁН СВОЕЙ ДАЛЁКОЙ ЮНОСТИ, КОГДА ПО ЗЕМЛЕ БРОДИЛИ КОВБОИ, А О СРЕДСТВАХ ОГРАНИЧЕНИЯ РОЖДАЕМОСТИ ЕЩЁ НЕ ВСЁ БЫЛО ИЗВЕСТНО»

В моё время связочная веревка не была сделана из пластика. Это была настоящая веревка толщиной в четверть дюйма (около 7 мм). На самом деле, это, скорее, была бечёвка, и мы использовали её для увязки сена в копны. Я предполагаю, что именно на такой верёвке мы повесили моего старшего брата.

Мой младший брат Тим (Tim) и я сделали полуметровую петлю из такой веревки и завязали её скользящим узлом. Я перебросил петлю через ветку дуба, а другой её конец обмотал вокруг ствола. Тим нашел двадцатилитровый барабан в сарае моей бабушки и поставил его под свисавшую петлю. Затем мы заставили нашего старшего брата Фрэнка (Frank) взобраться на барабан, затянули петлю вокруг его шеи и удостоверилась, что верёвка хорошо натянута. Я выбил барабан у него из-под ног, и мы стали смотреть, как он качается из стороны в сторону.

Мы были индейцами: он — ковбоем. Болтаясь в воздухе, он кричал и изо всех сил пытался просунуть руки в петлю, чтобы ослабить её. Когда нам наскучило с воплями и гиканьем бегать вокруг него, Тим и я пошли в дом.

“Где Фрэнк?” спросила тётя Тельма (Thelma). Тетя Тельма ростом была, наверное, не больше полутора метров, она была самой преданной дочерью моей бабушки и жила с нею до тех пор, пока, наконец, не вышла замуж в возрасте пятидесяти пяти лет.

“Там”, Тим указал в сторону двора.

“О, Боже!” тетя Тельма, задыхаясь, подбежала к дереву, подняла Фрэнка и сняла петлю с его шеи.

Мне было пять лет. И я вовсе не придуривался. Я был рожден ПЛОХИМ (B.A.D. — слово из первых букв настоящего полного имени Мика [Bob Alan Deal], что переводится, как “плохой”). Люди, которые когда-либо пережили клиническую смерть, всегда рассказывают, как они попадают в туннель, в конце которого виден свет. Мне нравится думать, что, умирая, вы проходите сквозь туннель, а когда добираетесь до противоположного конца, то происходит перерождение. Туннель — это родовые пути женщины, а свет в конце туннеля — лампа в акушерской палате, где вас ждёт ваша новая жизнь. Когда кто-то переживает клиническую смерть, где он видит свет, но не идёт к нему, значит, где-то есть женщина, которая родила мёртвого ребёнка, для которого предназначалась душа этого человека.

Обычно я говорил людям, что в прошлой жизни я был Бадди Холли (Buddy Holly), потом я родился Брайеном Джонсом (Brian Jones) из «Rolling Stones», и, наконец, я вернулся на землю как Мик Марс. Но я шутил. Это не значит, что я исключаю возможность существования прошлой жизни, но на самом деле меня удивляет, почему люди всегда полагают, что они были какой-нибудь знаменитой или исторической фигурой, что же в таком случае стало с трубочистами, нищими и домохозяйками? Разве они не перерождались подобным образом? Что до меня, то я был осведомлён относительно своих прошлых жизней одним старым мудрым прожжённым хиппи, известным как Полуночный Садовник (Midnight Gardener), который обычно останавливался в моём доме в Санта-Моника Маунтинс (Santa Monica Mountains — национальная зона отдыха, горный район практически в городской черте Лос-Анджелеса) и каждую ночь постригал мой газон ровно в час ночи. Полуночный Садовник поведал мне, что раньше я был Королем Борнео, каннибалом и рабом, который работал на строительстве великих египетских пирамид. Мне же кажется, что на самом деле я был каким-то бабником и вором, потому что в этой жизни я наказан за это: женщины и деньги не любят меня. Создатель, казалось, всегда сводил мою жизнь со всякими неудачниками.

С тех пор, когда я повесил моего брата, я уже знал, чего я хочу в этой жизни. Так как позднее, на той же неделе тетя Тельма взяла Фрэнка, Тима и меня на 4-ую ежегодную ярмарку в парке Хайрс в Хантингтоне, штат Индиана, где мы жили (4-H Fair in Hiers Park in Huntington, Indiana). Она купила нам по фруктовому мороженому, и мы сели на траве, чтобы есть его и смотреть концерт. Я был ещё настолько мал, что даже не помню, что это был за концерт. Я увидел высокого, тощего парня в белой шляпе и ярком оранжевом блестящем костюме ковбоя — куда более модном, чем потёртый ковбойский прикид, который был на Фрэнке, когда я линчевал его. Человек на сцене представился как Скитер Бонд (Skeeter Bond) и начал петь. Позади него были и другие ковбои, которые играли на гитарах и барабанах, производя при этом много шума. Моя нижняя челюсть широко открылась, и я совершенно забыл о своем фруктовом мороженом, которое таяло и растекалось по всей моей одежде, я хотел быть им. Я хотел играть музыку на сцене. Мне, на самом деле, было не важно, что это за музыка. Музыка была музыкой: она вся казалась мне великолепной, будь то ковбойские песни Скитера Бонда или мамины пластинки Элвиса Прэсли (Elvis Presley).

В то Рождество утром мои братья и я побежали вниз, чтобы открыть наши подарки. Там были длинные чулки, висевшие над камином, и в одном из них, как мне показалось, была крошечная гитара, перетянутая сверху резинкой. “Это моё!” заорал я и схватил её прежде, чем кто-либо другой смог это сделать. На следующее Рождество, когда мне было шесть, моя мать, купила мне гитару Мики Мауса (Mickey Mouse guitar), у которой были мышиные уши и маленькая заводная рукоятка, покрутив которую, можно было послушать «мышкетёрские песни» (mouseketeer songs — шуточная стилизация под «мушкетёрские песни» — musketeer songs). Но «мышкетёрские песни» меня совершенно не интересовали. Я узнал, как нужно зажимать струны так, чтобы это звучало более или менее похоже на звонкую гитару Скитера Бонда, и сообразил, как играть на ней настоящие мелодии.

По соседству с нами жил один клёвый бродяга-парень, которому было лет двадцать, я звал его Сандэнс (Sundance). У него была старая гитара, которая называлась «Синяя Луна» («Blue Moon»), и он научил меня играть на «Синей Луне» мою первую настоящую песню: “У моей собаки блохи” (”My Dog Has Fleas”). Иногда я задумываюсь: не была ли кантри-музыка моим истинным призванием.

Со временем, Сандэнс показал мне, как нужно подбирать мелодии, такие, например, как убойная баллада “Что-то ты не весел, Том Дули” (”Hang Down Your Head Tom Dooley”). Мне нравились мелодии, потому что они сами выскакивали из «Синей Луны», и, хотя в то время я не знал терминологии, меня уже больше интересовала ведущая гитара, нежели ритм, которая, казалось, звучит где-то на заднем плане.

Кажется, если бы не чудесное рождение Иисуса, я никогда бы не получил в подарок ничего, имеющего отношения к музыке. Таким образом, ещё на одно Рождество несколько лет спустя мой самый старший кузен купил мне гитару «Стелла» («Stella»), которую он нашел в ломбарде за двенадцать долларов.

Вскоре у моих родителей родилась их первая девочка Сьюзен (Susan) (или Птичка [Bird], как все мы её называли). Птичка родилась с патологией лёгкого, и, чтобы повысить шансы на её выживание, врачи предложили нам переехать в район с более сухим климатом, вроде Аризоны (Arizona) или Калифорнии (California). Поэтому мы все вдесятером — я, мои братья, родители, сестра, тетя, дядя и кузены — втиснулись в «Форд» 59-го года и отправились в путь. После трех с половиной дней отсиженных задниц и нехватки кислорода мы прибыли в Гарден-Гроув, штат Калифорния (Garden Grove, California). Это было похоже на «Гроздья гнева» («The Grapes of Wrath» — роман американского писателя Джона Стейнбека о великом переселении фермеров в Калифорнию в 30-ых годах XX-го века), только Калифорния действительно оказалась похожей на мечту: повсюду росли апельсиновые деревья, а по ночам мы могли наблюдать, как над «Диснейлендом» взлетают фейерверки. Но в Калифорнии “кантри” и “Скитер Бонд” были иностранными словами. Там господствовала сёрф-музыка — Дик Дэйл (Dick Dale), «Венчерс» («The Ventures»), «Сёрфэрис» («The Surfaris»).

Мой отец работал на фирме «Менаша Контейнер» («Menasha Container» (которая выпускала картонные коробки для одной из моих любимых компаний «Фендер» [ «Fender»]), а моя мать, чтобы подзаработать, гладила по выходным рубашки за два доллара в день, если повезёт. И хотя к тому времени у меня появились ещё одни младшие брат и сестра, она всё-таки с’экономила достаточно денег, чтобы купить мне сорокадевятидолларовую электрогитару «Сент-Джордж» («St. George»). Теперь я мог играть сёрф-музыку, которая звучала, подобно катящимся и разбивающимся о берег волнам, точно так, как играл её Дик Дэйл. Но мне была необходима громкость, мои родители не имели достаточно денег, чтобы купить мне усилитель или стерео. Вместо этого я взял громкоговоритель от проигрывателя моей младшей сестры, переключил провода от звукоснимателя и смастерил свою собственную комбинацию усилителя и стереосистемы, таким образом, теперь я мог играть свои любимые сёрф-песни с музыкальным сопровождением.

Мой отец, тем временем, проснувшись однажды утром, внезапно решил стать священником баптистской церкви. В детстве он пострадал от тяжёлой болезни, которая поразила его ноги. Врачи сказали, что ничем не могут помочь, и остаётся только молить Бога о милосердии. Когда болезнь прошла, это, должно быть, привело в действие спусковой механизм веры в Бога в голове моего отца, который сработал тем самым утром, когда он вбежал в кухню, бормоча всякую ахинею о том, что он осознал ошибку своего пути и теперь хочет посвятить свою жизнь служению Богу.

Несмотря на неожиданное проявление религиозности, мой отец никогда не пытался препятствовать мне в создании музыки. Он и моя мать думали, что причина того, что я был так одержим этим, состояла в том, что мой мозг сварился, когда мне было три года. Тогда я слёг со скарлатиной и пролежал с температурой 41 градус в течение трех дней. Врач приехал в дом моей бабушки, где я полумёртвый лежал в кровати, снял с меня всю одежду, накрыл меня холодными полотенцами и обложил всю мою постель льдом. Затем он открыл все двери и окна в доме, пока зимний воздух не наполнил комнату, и после этого через час лихорадка отступила. Они говорили, я был настолько болен, что, возможно, так и не оправился до конца.

Сёрф-музыка, как они думали, была всего лишь ещё одной болезнью. Но вскоре после неё пришло даже более заразное заболевание — «Битлз» («The Beatles»). Буквально за одну ночь, сёрф-рок стал архаичным явлением, а поп с вокалом — мелодиями, гармониями и лирикой, которые моментально застревали в голове — пришёл ему на смену. Я решил, что должен ещё и петь. Я упражнялся каждый день в течение года, пока не был готов продемонстрировать это своему семейству. Я собрал их внизу в холе и спел “Деньги” «Битлз» (Песня “Money” с альбома «With the Beatles» 1963-го года на самом деле была написана и впервые записана Бэрри Горди Джуниором и Джени Брэдфорд [Berry Gordy Jr. & Janie Bradford] в 1959-ом). С кузеном, который купил мне мою первую настоящую гитару, случилась истерика. Когда, наконец, он заставил меня заткнуться и зажал струны, чтобы я не мог продолжать, он сказал, что я вообще не способен петь. Я был настолько сконфужен, что никогда больше не пытался петь снова — всю мою оставшуюся жизнь.

В четырнадцать лет я присоединился к моей первой группе «The Jades». Это была кавер-группа «Битлз» с несколькими композициями собственного сочинения, которые, возможно, тоже были песнями «Битлз». Я начинал на басу, но вскоре сменил их гитариста. Наше первое выступление состоялось в Зале Американского Легиона в Вестминстере (American Legion Hall in Westminster), мы даже заработали двенадцать долларов, разделив их поровну на четверых. Однако нас никогда не приглашали туда снова: толи мы звучали слишком тяжело, толи — слишком ужасно.

У меня был друг по имени Джо Эбби (Joe Abbey), полинезиец, который так и не разочаровался в сёрф-гитаре и играл так превосходно, что мог заставить вас встать перед ним на колени. Я хотел позаимствовать у него усилитель и педаль ревербератора, но он сказал, что они принадлежат «Гарсиа Бразерс» («Garcia Brothers»). Он дал мне их телефон, и с этого-то на самом деле всё и началось.

Я пошел к ним домой и обнаружил там троих из них — Тони, Джонни и Поли (Tony, Johnny, Paulie). Это были здоровенные тупые парни, которые руководили уличной бандой под названием «Гарсиа Бразерс». Тони был гитаристом, который бил своих братьев, если они говорили, что они играют лучше него; Поли был высоким барабанщиком, который страдал оттого, что чувствовал, что его призвание — играть на гитаре; а Джонни, который в шестнадцать лет был помещён в тюрьму для несовершеннолетних за то, что избил двух полицейских, играл на басу. Также в группе был не брат — Пол (Paul), слепой парень, который играл на губной гармошке и был похож на Иисуса. Их музыка была жёсткой, они не играли сёрф-рок или «Битлз». Они играли блюз. Тяжёлый электрический блюз.

Их соседи ненавидели их, потому что знали, что братья принимают наркотики и дерутся. По каким-то причинам около братьев всегда находились слепые, глухие или неполноценные люди, и я полагал, что это свидетельствует либо об их отзывчивости и сострадании, либо о каком-то тайном умысле. Однажды вечером в 21:00 полицейские арестовали нас всех из-за жалоб на шум, и я получил, как они это называли, летний испытательный срок в основном только за то, что играл на своей гитаре. (Возможно, поэтому я теперь имею зуб на соседей, которые жалуются на шум). Мы сформировали группу с претенциозным названием «Звуки Души» («Sounds of Soul») и играли по клубам для несовершеннолетних по всему Орендж Кантри (Orange County), как «The Sandbox» (судя по всему, название подобной группы).

В школе меня не волновало ничего, кроме музыки. Там я был одним из трех лучших гитаристов: лучшим был Чак Фрэйер (Chuck Frayer), который солировал так, как никто другой из тех, кого я когда-либо видел прежде, вытягивая невероятные ноты и заставляя их повисать в воздухе навечно. Он закончил тем, что был призван в морскую пехоту во время вьетнамской войны, а в последний раз я видел его на «Гонг Шоу» («The Gong Show» — популярное телевизионное шоу конца 70-ых годов на подобие нашей «Минуты Славы»). Он играл на губной гармошке в таком костюме, что можно было подумать, будто у него две головы. И вы можете держать пари на все сбережения вашей матушки, что он получил главный приз.

Другим великолепным гитаристом был Ларри Хансен (Larry Hansen), который закончил тем, что играл в «Gatlin Brothers». И третьим был я. Школа была настоящей пыткой, и всё, о чём я мог думать, возвращаясь домой, были мои упражнения на гитаре. Наш преподаватель английского языка господин Хикок (Mr. Hickock) хотел, чтобы мы написали эссе на тему каких-нибудь стихов. Все другие дети написали о Роберте Фросте и Ральфе Уолдо Эмерсоне (Robert Frost, Ralph Waldo Emerson — американские поэты), я же выбрал тему “Раздавленная крыса и бородавочник” (”Pressed Rat and Warthog”) группы «Cream». Когда господин Хикок вернул нам наши листы с оценками, то на моём было написано: «”F” — и это с большим снисхождением» (”F” — оценка «неудовлетворительно», т. е. «двойка»). На следующий день у нас была контрольная работа, и я, отвечая на один вопрос, назвал преподавателя консерватором и ненавидящий музыку снобом, а ниже приписал: “и это с большим снисхождением”. Я сдал листок, а когда он прочёл это, то отправил меня к директору, который временно отстранил меня от занятий — что по его словам было “большим снисхождением”, т. к. меня следовало бы исключить из школы. Мне было плевать. Я всего лишь хотел, чтобы меня учили люди, которые хоть что-то понимают в музыке. Но сейчас я жалею, что не уделил больше внимания занятиям английским, потому что, когда я разговариваю с людьми, я всё время волнуюсь из-за того, что выгляжу безграмотным и использую неправильные слова.

Когда я возвратился в школу, лаборант выгнал меня с урока за то, что вместо того, чтобы уделять внимание занятиям, я рисовал таблицы с гитарными аккордами в своей записной книжке. Когда я выходил из класса, я обернулся к нему и заорал, “Я знаю, где вы оставляете ваш автомобиль! Я знаю, где вы живете! Лучше бы вам быть осмотрительнее!” Я не думал, что могу кого-нибудь запугать — я был похож на рыжеволосого Дона Олмана (Duane Allman — американский гитарист) с пушком персикового цвета вместо усов. Но преподаватель так разволновался, что послал полицейских к моему дому.

К тому времени я жил в небольшом сарайчике в саду позади дома моих родителей, который находился на берегу ручья. Это было место, где я мог играть на своей гитаре в любое время, мог оставаться там сколько мне хотелось, приглашать туда друзей и попивать винишко. Когда полицейские увидели это место, они сказали, что оно не пригодно даже для содержания собаки. Они прочли лекцию моим родителям, и, хотя мне разрешали вернуться в школу, я думаю, что как раз после этого я и перестал туда ходить. Если бы тогда школа была похожа на те, что есть сегодня — с художественными мастерскими, с углублённым преподаванием музыки и компьютерными классами — я остался бы. Но тогда там не было ничего, что могло бы меня заинтересовать.

Я никогда не обращал особого внимания на девочек. Я встретил мою первую любовь в доме братьев Гарсиа. Ей было четырнадцать, и кто-то из младших братьев Гарсиа — их была, по крайней мере, дюжина этих братьев Гарсиа, которые постоянно носились вокруг — привёл её домой из младших классов средней школы. Мы начали околачиваться вместе, и через какое-то время я уже думал, что мы встречаемся.

Однажды вечером я предложил ей прогуляться со мной, но она сказала, что родители заставили её сидеть с ними дома. Так что вместо этого мы с Джо Эбби пошли в боулинг — и вдруг она появилась там с другим парнем. Я был опустошён. Я спросил её, что происходит, а она пробормотала что-то нечленораздельное, потому что была пьяна. Я вдруг почувствовал впрыск тестостерона в моё сердце, заставивший мою кровь вспыхнуть, мои друзья вытащили меня из боулинга и увезли на своей машине. В тот день я разочаровался в женщинах. Все мысли о девочках, свиданиях и сексе покатились ко всем чертям, позволив мне таким образом проводить ещё больше времени, занимаясь гитарой. На Рождество того года моя тетя Энни (Annie), которая всегда верила в меня, даже когда не верили друзья и семья, купила мне раздолбанный «Лес Пол» (a beat-to-shit «Les Paul») за девяносто восемь долларов. Затем в мае один парень, закончив школу, отдал мне свой «Стратокастер» 1954-го года («1954 Stratocaster»), потому что он никогда на нём не играл. К тому времени я больше не был одним из трех лучших гитаристов в своей возрастной группе. Я был лучшим.

Скоро я прекратил играть с «Гарсеа Бразерс»: это стало слишком опасным. Дела банды всегда пересекались с делами группы, и конкурирующие группировки постоянно приезжали, чтобы устраивать разборки. Один из «Гарсиа Братерс» позднее сел в тюрьму за непреднамеренное убийство маленькой девочки при стрельбе из проезжающего автомобиля, а другой закончил, играя в группе Ричарда Маркса (Richard Marx — известный поп-исполнитель конца 80-ых начала 90-ых годов). Я же говорил вам, что они были скверными ребятами.

Братья обычно работали с певцом по имени Антон (Antone), который был, наверное, одним из самых выдающихся черных исполнителей, которых я когда-либо слышал. Он рассказал мне о блюзовой группе из Фресно (Fresno — город в Калифорнии), он работал с ними, и им нужен был гитарист. Так что я взял две свои гитары, позаимствовал ревербератор у друга, они посадили меня в тачку и привезли во Фресно.

Сначала это было волнительно, потому что они были абсолютно чёрной группой, и хотели, чтобы я научил их ритм-н-соулу (rhythm and soul — разновидность блюзовой негритянской музыки). Я сидел с ними целыми днями и показывал им всё, что знал, а по ночам я спал на бильярдном столе в здании их клуба. Но по прошествии недели они начали разочаровываться, когда поняли, что не звучат, как Джон Ли Хукер (John Lee Hooker), хотя я постоянно говорил им, чтобы они не волновались по этому поводу и расслабились, и что терпение — это одна из составных частей соула. Пока я об’яснял им, что ощущение блюза вот-вот придёт, на «Кадиллаке» 60-го года («196 °Cadillac») под’ехал какой-то старший черный парень с несчастной акустической гитарой на сидении. Он был таким огромным, что, когда он открыл дверь и вышел из машины, его руки фактически доставали до земли. “Вот это и есть блюз”, сказал я парням из группы. “Вы живёте в блюзе”. Но они просто не способны были играть его, независимо от того, как ужасно они этого хотели. Я был настолько подавлен, я чувствовал себя слишком старым, чтобы так впустую тратить свое время. Полагаю, что я всегда чувствовал себя подобным образом, я был слишком стар даже в семнадцать лет.

Я уехал во Фресно без копейки наличных денег, рассчитывая, что скоро мы будем зарабатывать собственными выступлениями. Но никаких выступлений не последовало, и я остался без гроша. Поэтому я занял десять долларов на пропитание у барабанщика. Спустя несколько дней, я только и слышал, что, “Ты должен мне десять долларов”. Они получали бесплатные уроки, и всё, о чём они могли думать, было только деньги и жадность. В свободное время я собирал арбузы, чтобы подзаработать на продовольствие, но у меня не было достаточно денег, чтобы вернуть свой долг. Поэтому группа закончилась прежде, чем даже началась. Они привезли меня домой, только для того, чтобы взять с моей тёти Тельмы десять долларов, когда та открыла дверь. Жадность, как правило, это самое большое препятствие на пути к успеху, следующее после эгоизма.

(Позднее я смог компенсировать это тёте Тельме, которая потом стала самой большой фанаткой «Motley Crue». Она собирала все вырезки из новостных газет, подписывалась на все металлические журналы, и, несмотря на то, что была частично глухой, ходила на все наши концерты, на какие только могла. Однако, когда её муж умер, она исчезла. В конце концов, я нашел её живущей в доме без отопления, без воды, без ковра, с облупившейся краской и обвалившейся крышей. Я послал ее деньги на ремонт дома, и каждый раз, когда видел её потом, я незаметно подсовывал ей несколько сотен, чтобы она могла заплатить за газ и воду. Она всегда говорила мне, что не понимает, как у кого-то может быть столько денег, сколько давал ей я. Как и мой отец, она так никогда и не утратила своего детского простодушия).

Когда я вернулся домой после Фресно, в сарае за домом моих родителей жил мой друг Рон (Ron). К тому времени я уже более или менее оборудовал своё жилище. Там был ультрафиолет, которым отсвечивали красные и зелёные психоделические плакаты, висевшие на стенах. У меня был телевизор, который кто-то оставил на углу улицы за ненадобностью, и я всё ещё пользовался самодельной стереосистемой, которую так давно смастерил из проигрывателя своей сестры. Рон и я любили «кросстопс» («crosstops» — таблетки амфетамина), от которых мы ловили глюки (trucker speed — визуальные эффекты, галлюцинации, вызванные приёмом амфетамина) и которые можно было купить в любой аптеке по десять долларов за сотню. Мы глотали их горстями и путешествовали автостопом так далеко, куда только можно было доехать, а затем, когда их действие постепенно ослабевало, на рассвете мы возвращались домой из какого-нибудь Уиттиера (Whittier — город в Калифорнии) или откуда-нибудь ещё.

После амфетамина я увлёкся «Секоналом» («Seconal»), который являлся сильным болеутоляющим средством и который я запивал сло-джином (sloe gin — сливовый ликёр). («Seconal» — таблетки, прямо или косвенно, ставшие причиной смерти Мерлин Монро и Джими Хендрикса). Я так подсел на него, что мой врач сказал мне, что я умру, если я не прекращу это делать. Поэтому я сразу же полностью отказался от него, что было самой большой глупостью, которую я мог совершить, так как резкое прекращение приёма болеутоляющего могло погрузить меня в кому. Когда вы становитесь старше, вы начинаете беспокоиться о смерти и вашей собственной смертности намного больше, чем в молодости. Однако с открытием клонирования (которое, я уверен, в тайне уже произвели с человеком), мы находимся всего лишь в одном шаге от искусственного воссоздания людей для избранных (то есть, для богатых).

Я никогда по-настоящему не был в состоянии психоделии. До тех пор, пока кто-то из тех, кого я встретил, путешествуя автостопом, не предложил мне мескалин (mescaline). Я проглотил примерно половину таблетки, которая была размером с «Rolaid» (мятная таблетка от изжоги). Когда ничего не произошло, я проглотил вторую половинку. И после этого меня будто ударили дубинкой по голове. Я был под кайфом три дня. Я видел, как люди исчезают, проходят сквозь стены и плавают по воздуху, всё было будто неосязаемым. Всё, о чём я мог думать, было, “Когда же я, наконец, приземлюсь?” Однажды я попробовал немного оранжевой мелкозернистой кислоты (orange microdot acid — ЛСД), и со мной произошло то же самое.

Я становился таким диким и ловил на себе так много неодобрительных взглядов моего семейства, что подумал, что пришло время найти себе собственное жильё. У меня не было никаких денег, поэтому я переехал к каким-то байкерам в Орендж Кантри. Это было похоже на то, чтобы снова оказаться в «Гарсиа Братерс», так как я по-прежнему был слишком тощим и наивным юношей. Когда они проливали пиво на пол, они хватали меня и использовали мои длинные волосы вместо швабры. Они об’ясняли это тем, что не хотят пачкать свой «Левайс» («Levi’s»). Я не мог с ними спорить. У каждого из них было оружие, так как другие байкерские группировки могли украсть у них мотоциклы, спилить номера и забрать их себе или продавать им же самим.

Сейчас у меня есть хороший радар от неприятностей. Я просто отслеживаю их. Когда я понимаю, что приближается беда, я уклоняюсь, так как прекрасно знаю, что может случиться, если этого вовремя не сделать. Но в то время мой радар ещё не работал. Поэтому я не смог уклониться, когда мой друг по имени Майк Коллинз (Mike Collins) привёл к нам на вечеринку свою бывшую подругу Шэрон (Sharon). Она была миниатюрной брюнеткой с темно-рыжими крашеными волосами и лицом, как у Али МакГроу (Ali MacGraw — известная актриса 70-ых, сыгравшая главную роль в культовом фильме «Love Story»).

Мы сразу же начали встречаться, но она была настроена куда более серьёзно, чем я. Её мать и отец развелись, когда она была ещё маленькой, и, даже при том, что ей было всего шестнадцать, она хотела надёжности и уверенности, которых ей так не доставало в детстве. Хотя она только что освободилась, я знал, что не смогу быть её мужем. Всё дело было в том, что я хотел быть гитаристом. Мне было всего девятнадцать, и я совершенно не планировал устраиваться на работу или вообще вести оседлый образ жизни. Я знал, что потребуется время, чтобы добиться чего-нибудь в рок-н-ролле, и я был готов к этому. Тем не менее, однажды вечером она пришла домой с работы и с неопределенной улыбкой на лице сообщила мне новость: “Я беременна”.

“Нет”, сказал я ей. “Я не остановлюсь. Это то, чем я хочу заниматься”.

Она сказала, что оставит ребенка, и нашла мне работу в «Лондромат» («Laundromat» — сеть прачечных самообслуживания), где она работала в то время. Я играл в ночных клубах с группой под названием «Ватоши» («Wahtoshi») (что, как мы думали, означает число «один» по-китайски). Мы играли до 6-ти утра, затем я спал два часа, к 8-ми приходил в прачечную и работал, пока не приходило время снова играть музыку. Спустя несколько месяцев после того, как родился мой сын Лес Пол (Les Paul) (догадайтесь, кто его назвал), Шэрон снова была беременна. Моя мечта, казалось, ускользала от меня всё дальше и дальше.

Я был связан по рукам и ногам, я вынужден был проводить всю свою жизнь, постоянно отбиваясь и уворачиваясь: жена, двое детей, смехотворная работа в прачечной. Вся эта ответственность навалилась на меня, когда я не был готов к этому, и я не смог этого выдержать. У меня начались ужасающие вспышки горячки. Неожиданно мое тело охватывала лихорадка, и я как будто оказывался в другом мире, который выглядел и ощущался подобно аду. Иногда я на несколько часов впадал в беспамятство: я мог очнуться в кровати, на сцене или на улице и понятия не имел, как я там оказался. Я проходил через какую-то трансформацию: или я сходил с ума, или находился в каком-то странном умственном коконе, который был частью процесса превращения из мальчика в мужчину.

Я не знал, какой путь выбрать. Я не мог оставить жену, когда она была беременна, но я нисколько не сомневался, что меня ждёт большое будущее блюзового или рок-н-ролльного гитариста. Поэтому я обратился к единственному человеку, который, как я думал, мог мне помочь: к Богу. Я начал говорить с Ним, молиться, просить о милости, помощи и наставлении. Мне не дано знать, как мы здесь оказались — возможно, нас забросили сюда внеземные цивилизации, или может быть мы — часть биологического эксперимента, который проводит создатель в чашке Петри (лабораторная посуда, стеклянная плоская склянка), под названием Мир — но ведь кто-то или что-то привел всё это в движение, и в то время мне пришлось поверить, что это был Бог. Потому что, если бы я не верил в Бога, я не верил бы ни во что. А если бы я не верил ни во что, то это стало бы концом моей жизни.

Посреди всего этого к нам зашёл друг моего отца. Он был старшим священником, который отрастил бороду, чтобы казаться искушенным, хотя это только заставляло его казаться ещё старше (единственная вещь хуже бороды — это борода у лысых мужчин, потому что создаётся впечатление, что волосы у них растут вверх ногами). Священник быстро почувствовал, что я был на грани серьезного нервного срыва. “Ты хочешь покреститься?” спросил он, поглаживая свою старую седую бороду. Я сказал, что хочу.

Он привёл меня в свою церковь и поставил в жбан с водой. “Я крещу тебя во имя Отца и Сына, и Святого Духа”, сказал он, зажав мне нос и мокнув в воду головой назад. “Надеюсь, это поможет” думал я про себя, выныривая окрещённым.

В настоящее время я не верю в христианскую концепцию Бога, который создал людей с единственной целью — судить и наказывать их. В конце концов, если одна из заповедей гласит, “Не убей”, то Бог выглядит лицемером, когда делает такие вещи, как всемирный потоп или разрушение Содома и Гоморры? Но тогда я нуждался в прощении. Мне нужен был кто-то, кто сможет смыть мое прошлое и начать меня обновлённого сначала. На какое-то время это сработало. Я даже организовал госпел-бэнд (gospel — негритянская церковная музыка). Но это было всего лишь временным облегчением, подобно «Секоналу». Это убило боль на некоторое время, но боль возвратилась с новой силой. Каждый раз, когда я шел в церковь, в душе я ощущал нездоровое чувство, что это не то, где я должен находиться, и что, возможно, я угодил в ещё большую ловушку общественной морали: теперь у меня были жена, двое детей, чёртова работа, и на вершине всего этого еженедельные службы и посещение церковных мероприятий. Однажды днем я не выспавшийся работал в прачечной, перемещая двухсотсемидясетикилограммовые бадьи с мокрой одеждой от стиральных машин до сушилки. Бадья была подвешена к крюку, который свисал с ленты конвейера на потолке, как на скотобойнях. И когда я транспортировал бадью к сушилке, я потерял контроль, бадья поехала назад и сильно ударила меня по левой руке. Вспышка паники пронзила мой мозг: что, если я никогда больше не смогу играть на гитаре?

Я пошёл в главный офис, мне перевязали руку и отпустили домой. Я так и не вернулся туда снова. И хотя моя рука, в конечном итоге, зажила, «Ватоши» заменяли меня во время моего отсутствия.

Я сказал Шэрон, что никогда больше не буду работать ни дня, и она покрылась всеми цветами гнева, болезненности и раздражения, что стала похожа на тестируемый цветной телевизор. Она с таким трудом выбила для меня работу в прачечной, а теперь я отказывался от неё. Она болезненно воспринимала развод своих родителей, но в то же самое время ей было ясно, что я был неспособен сделать хоть что-то даже для себя самого. Так что на Рождество, в день, когда, кажется, случается всё в моей жизни, она взяла Леса Пола и нашу пятимесячную дочь Сторми (Stormy) (девочка, которая трижды сделает меня дедушкой прежде, чем мне стукнет сорок) и ушла от меня.

Теперь я прежде всего должен был выплачивать алименты на детей: двести долларов в месяц. А музыкой я не зарабатывал ни пенни. Без гроша и весь в долгах я попросил моих родителей позволить мне вернуться в их дом. Они разрешили, и теперь я снова жил в сарае, где начинал. Я долгое время никуда не выходил. Ко всему почему, приехали полицейские и снова постучали в дверь моего сарая, точно так, как это было в средней школе. Но на сей раз они забрали меня в тюрьму за неуплату алиментов, и я провёл две ночи, препятствуя парням трахнуть меня в задницу и поджечь мою койку. И вот тогда, когда казалось, что ничего худшего со мной уже не может произойти, пришла новость, которая погрузила меня в адский огонь на всю мою оставшуюся жизни.

Глава вторая

МИК

«ГДЕ С НАМИ ДЕЛЯТСЯ БОЛЬШИМ СЕКРЕТОМ, ОТ КОТОРОГО ВОСПРИИМЧИВЫЙ ЧИТАТЕЛЬ МОЖЕТ ПРОНИКНУТЬСЯ ГЛУБОЧАЙШИМ СОЧУВСТВИЕМ К ТИХОМУ ГЕРОЮ, ОТДЕЛЁННОМУ ОТ НАС НЕОБЫЧНЫМ ПОЛЕМ БИТВЫ»

Впервые я заметил это, когда мне было девятнадцать. Мои бедра начали сильно болеть каждый раз, когда я поворачивал тело, что было похоже на то, будто кто-то взрывает фейерверки в моих костях. У меня не было достаточно денег, чтобы показаться врачу, поэтому я просто продолжал надеяться, что смогу заниматься тем, чем я обычно занимаюсь: через силу воли всё пройдёт само собой. Но мне становилось всё хуже и хуже.

Когда я был женат на Шерон, она заставила меня сходить к доктору. Тот сказал мне, что я веду неправильный образ жизни, и, если бы я делал физические упражнения, то боль прошла бы. Я ушёл от него, обеднев на пятьдесят долларов. Я был уверен, что боль была признаком чего-то ещё, а не просто справедливо указанной лени. Но я не знал чего именно: был ли виноват в этом ремень от гитары? Или кросстопс (crosstops) и «Mini Thins» (таблетки, содержащие эфедрин [стимулирующее средство], продающиеся в аптеках без рецепта), которые каким-то образом уничтожают мои кости?

Потом, однажды днем, когда я работал в моей прачечной, мне вдруг стало тяжело дышать. Сначала я почувствовал себя так, будто кто-то вонзил мне нож в спину. Но прошло несколько недель, а боль продолжала распространяться по всей моей спине. Затем я почувствовал сильное жжение в желудке и забеспокоился, что всё моё тело вот-вот развалится на куски. Мне представлялось, что в моём желудке возникла дыра, и кислоты просачиваются сквозь неё и уничтожают все мои кости и органы. Я брался за дверные ручки, фиксировал ноги на полу и вытягивался свою спину, чтобы ослабить давление на неё. Во время выступлений я уже не мог снять Маршальскую головку (усилитель) с верхушки моего стэка (stack — нескольких колонок, поставленных одна на другую), потому что моя спина болела так, что я даже не был способен дотянуться руками до собственных плеч. Я чувствовал себя так, будто мой позвоночник заменили на окаменевший кактус.

Когда я вернулся домой из тюрьмы, тётя Тельма снова повезла меня показать специалисту. И вот тогда-то я впервые услышал два слова, которые сделают из меня наркомана и уродца на всю мою оставшуюся жизнь: анкилозный спондилит (ankylosing spondylitis). Что поразило меня больше всего в диагнозе — название болезни содержало слово «losing» («проигрыш»). И я действительно проигрывал по всем позициям.

Анкилозный спондилит (ankylosing — дословно переводится, как «теряющий подвижность») — дегенеративная болезнь костей, которую, как мне сказали, я унаследовал, хотя мне не известно ни о каких моих родственниках, которые бы ей страдали. Она обычно затрагивает суставы и связки, которые позволяют позвоночнику свободно двигаться, делая их воспалёнными и неэластичными. Это похоже на то, как будто горячий, быстро сохнущий цемент нарастает на внутренней части вашего позвоночника, и за годы вашей жизни он становится настолько тяжелым, что начинает тянуть вас вниз. Люди думают, что я хожу сутулым, потому что я застенчив, но на самом деле мой позвоночник медленно вынуждает меня склоняться к земле.

Врач сказал, что у меня чрезвычайно редкая форма болезни, которая началась, когда я был в подростковом возрасте, но, которая может прекратиться, когда мне будет лет 35. Но мне так всё ещё и не стало сколько-нибудь лучше, хотя мои тридцатые уже далеко в прошлом. Некоторые люди говорят, что время излечивает все раны, но я думаю, что время — и есть рана.

Пока врачи не начали давать мне болеутоляющие средства, я обычно с’едал по пятнадцать таблеток «Адвила» за раз («Advil» — ненаркотический анальгетик), чтобы остановить боль. Но этого всегда было недостаточно. Я должен был быть всегда на стороже, играя на гитаре, так как это в любую минуту могло вывести меня из строя. Поэтому я стал спешить, как никогда, чтобы успеть сделать свою карьеру прежде, чем болезнь поразит суставы моих рук и отнимет у меня единственное, что волнует меня в этом Мире — способность играть на гитаре.

Я снова начал ездить автостопом. Мой друг Рон женился, погрузился в жизнь, которой я пытался избежать. Поэтому я дрейфовал, как бродяга вместе с Майком Коллинзом. Большинство выходных Майк и я ездили автостопом по ночным клубам по всему Орандж Кантри в поисках хороших групп, с которыми можно было поджемовать. В клубе «Пирс № 11» («Pier 11»), я нашел «Уайт Хорс» («White Horse» — «Белая Лошадь»). Они играли кавер-песни, вроде “Free Ride” и “Rock and Roll, Hoochie Koo” — но они играли их лучше, чем любая другая группа, в которой я был прежде. Когда я услышал, что они подумывают об увольнении своего гитариста, я стал бывать на каждом их маломальском выступлении, приходя рано и долго ошиваясь поблизости после концерта, и это при том, что моя спина была настолько плоха, что я даже не мог помочь им собрать оборудование. После полугода абсолютной преданности, они, наконец, сказали, “Так и быть, ты это заслужил. Ты получишь это место”.

Я переехал из лачуги моих родителей в наполненную тараканами квартиру в Голливуде вместе с барабанщиком и клавишником «Уайт Хорс». Я спал на полу в своём спальном мешке, который окончательно добил мою спину, я выстраивал стену из музыкального оборудования вокруг себя, чтобы тараканы и крысы не ползали по моему лицу. Я провёл семь лет, играя с «Уайт Хорс», и всё это время боль распространялась по всему моему телу: сначала раздулись мои колени, лодыжки и запястья. Затем это добралось до моих плеч и между лопатками, пока не начал болеть каждый сустав, я больше не мог спать на спине или животе. Я вынужден был начать спать так, чтобы моё тело находилось в полусидящем положении.

Я пытался оказать влияние на «Уайт Хорс», чтобы заставить их играть собственные песни, но парни всегда гонялись за быстрым долларом. Наконец, вокалист сказал мне, что я должен уйти, потому что остальная часть группы хочет уволить меня. Я решил переждать, и спустя два дня клавишник очистил дом. Он уволил вокалиста, басиста и меня и превратил «Уайт Хорс» в диско-группу. Поскольку я не мог позволить себе платить за квартиру, меня тоже вышибли из дома, и я снова стал дрейфовать: ночевал в заброшенном доме в Северном Голливуде (North Hollywood), на скамейках в парке и даже в доме моей бывшей невестки (сестра брата). Я нашел работу на заводе по производству мотоциклов, хотя чаще всего я был в таком плохом состоянии, что был совершенно бесполезен на работе.

Затем, однажды ночью, моя новая подруга Марша (Marcia) (которую я встретил после выступления «Уайт Хорс» в «Pier 11»), пришла домой с неопределенной улыбкой, которую я уже видел раньше на лице другой женщины, и сообщила мне новость, которую мне так много раз сообщали прежде: “Я беременна”. Конечно же, она хотела оставить ребенка. Жизнь сделала полный круг и погружала меня обратно в болото. Я чувствовал, что моя мечта снова выскальзывал из моих рук, хотя, как оказалось, я был к ней ближе, чем я думал.

Я сделал первый шаг в правильном направлении и не женился снова. Потом я дрейфовал через группы, такие как «Вендетта» («Vendetta»), которая включала в себя двух бывших членов «Уайт Хорс», и поехал с ними на Аляску (Alaska), чтобы заработать немного быстрых денег, играя музыку лучшей 40-овки. Затем я поместил об’явление в «Ресайклер» («Recycler»), на которое откликнулись Томми и Никки, я всего лишь ожидал оказаться ещё в одной кавер-группе, борющейся с самомнением и просто зарабатывающей деньги. Но как только к группе присоединился Винс, я понял — мой почти тридцатилетний поиск, с тех самых пор, когда я впервые увидел Скитера Бонда, три десятилетия езды автостопом через группы, наркотики, чужие диваны и отношения — подошли к концу. Это было то, где я хотел находиться.

Но чем более успешными мы становились, тем тяжелее было наслаждаться наградой. Новые признаки анкилозного спондилита продолжали проявляться: появилось что-то под названием “воспаления радужной оболочки глаза”, что вызывало вспышки боли у меня в глазах всякий раз, когда я смотрел на яркие огни, подобные тем, которые я видел каждый вечер на сцене. Мой нижний отдел позвоночника стал абсолютно жёстким и неподвижным, став причиной сколиоза (искривление позвоночника) и продолжая всё дальше скручивать меня вниз и вперед, пока мой рост не стал на три дюйма меньше, чем был в средней школе. Именно поэтому я никогда не снимаю мои ботинки на платформах. Я не хочу выглядеть пигмеем.

Болезнь находит любое свободное место между костей или внутри их — рёбра, суставы, связки — и развивается там. Если вы пытаетесь оперировать и удалить её, она просто вырастает снова, как вросший ноготь. Когда я умру, думаю, мой скелет будет твёрдым, как камень. Если его будут демонстрировать на занятиях по медицине в качестве экспоната, то даже не потребуется проволока, чтобы скреплять кости между собой.

Однако наихудшая сторона болезни — не боль и не сутулость. Это отсутствие возможности легко двигаться по сцене. Глядя оттуда на всех этих возбужденных людей, я даже неспособен изобразить хоть что-нибудь. Я так много раз хотел спуститься вниз к басовым динамикам во время выступлений, но я понимал, что, если я это сделаю, то для меня нет никакой возможности забраться обратно на сцену, если только Винс или Никки не вытянут меня оттуда. И Боже упаси, если кто-нибудь из фанатов вздумает утащить меня в толпу, меня точно придётся госпитализировать. Каждый вечер я так сокрушаюсь, наблюдая за тем, как Никки и Винс носятся по всей сцене. Всё, что могу делать я, когда поклонники в передних рядах начинают меня приветствовать, это с трудом волочиться по сцене, улыбаться, говорить “эй” или пытаться бросить им медиатор.

На днях я наблюдал себя на видеозаписи: я напоминаю статую, руки которой каким-то образом ожили. Когда я пытаюсь двигаться, это выглядит, чёрт побери, настолько глупо. Лучше бы я просто стоял на одном месте. Иногда, когда я играю, ремень от гитары так натирает мою шею, что я чувствую себя так, будто получил тяжёлую травму, и мышцы начинают конвульсивно сокращаться от основания позвоночника до середины спины. Когда это случается, я не могу даже повернуть голову, чтобы выразить свою признательность фанатам на протяжении всей остальной части выступления. Блин, это так обламывает. Люди думают, что я застенчивый, странный или недоброжелательный человек, потому что именно таким они видят меня на сцене. Они думают, что я намеренно создал для себя такой образ равнодушия и отчуждённости. Но правда в том, что я — узник, заключенный в своем собственном теле.

В конце концов, во время тура «Girls, Girls, Girls» я так устал от боли и был так расстроен, что у меня началась хроническая депрессия. Психологи давали мне антидепрессанты, а анестезиологи кормили меня обезболивающим, но ничего не помогало. Поэтому я решил попробовать своё собственное лекарство: алкоголь. Никки снова сидел на героине, Томми половину тура не осознавал себя, а Винс допивался до столбняка. Я же предпочёл держать мои проблемы в тайне. Но проблема с тайнами состоит в том, что никто не может помочь вам, если никто не знает, что с вами что-то не так. А в том туре многое было не так.

Дата добавления: 2015-09-06