Рабочая тетрадь

1.

(апрель-май 2011 года)

- Приедешь ко мне? – я спрашивал.

- Вот Заманухин, - улыбалась она и щурилась.

И на следующий день приехала. Привезла всяких вкусных тортиков, пирожных в прозрачном футляре. Я ее встретил на остановке. Привычно встретил, - отметил я для себя, - как и других когда-то, - промелькнуло в голове – «…А еще жалуются, что плохо живут», - сразу вылезла цитата любимого писателя, - моя голова доверху набита литературой, - еще раз отметил я, и возгордился собой под жарким небом моей территории жизни.

Это мое.

(февраль – март 2012 года)

Но… Джентльмен должен быть и в наши дни джентльменом, и даже когда все хуево, нужно делать вид, что все заебись, и никак не иначе. – Старая истина, конечно… Вот пришел Ирек Арсанович и заявил, что приехала как раз расчетчица и привезла деньги, - хорошая новость.

Спасибо тебе, О, Мой Бумажный Демон. Дорогой Демон, пусть мне сегодня выдадут зарплату, а!? Ведь ты на то и демон, чтоб суметь исполнить. Для тебя ведь это ничего не стоит совершенно. И пусть все будет у меня. То, что я сейчас здесь пишу – вряд ли сможет попасть в новую книжечку мою; да какую там книгу, мне денег не хватает долгожданный сборник, блять, выпустить за 4200 рублей…

«О ней я могу сейчас писать бесконечно» - думал я.

Ходить время от времени в уборную,

стоять у окна, курить

сигарету до половины,

вспоминать чье-то похожее на эту ситуацию

стихотворение,

улыбаться слегка самому себе,

думать постоянно: позвонит, сообщенье ль пришлет?

проверять – не утонули ли вчерашние

окурки в унитазе,

считать часы до конца рабочего дня.

- То была зима. Мы ее пережили, и сейчас я радостнее и стойче захожу в уборную. Уже не курю в ней.

2.

Демон приобретал причудливые очертания. То он являлся в виде доброго малазийского дракона, живущего где-то в древних мифах юго-восточной Азии, то в виде лермонтовского демона, то в виде джинна из «арабских ночей», возможно из разряда «Тысячи и одной ночи». Но чаще всего - все же в виде большого разноцветного дракона.

Как от тебя сладко пахнет. Как вкусно. Ты закинула свои ноги в темноте кинотеатра на меня, и я стал трогать их, трогать грудь и шею. Я бы прямо там набросился бы на тебя, стащил твои колготки, юбку длинную, стащил бы все, и стал бы облизывать с ног до головы.

А вообще я не люблю кинотеатры за их насаждение культа мыслить «усреднено». Я и не хожу в них.

Ей … лет. Нужно ее всю облизать, с ног до головы.

- Ты просто очень хочешь девочку, любую, - говорит мне «мой демон».

– Да, я хочу, и именно сейчас, любую, и пусть эта любая будет та, которой я смогу отдать все, если потребуется. Я буду любить ее своей ненормальной любовью. Буду очень здорово ее трахать, и буду делать все, что она попросит, - для меня нет запретных тем. Почему только мне часто достаются не те, которых я хотел бы?

– Ну, это не совсем так, согласись, мое дитя. – Да, пожалуй, соглашусь. – Ну, вот-вот, - вспомни Катю. – Катю? Ну тогда мы были подростками, и все было сам знаешь как. – Хорошо, вспомни Иру, - вы бешено любили, точнее ты любил, она позволяла себя любить. Про другую ничего не скажем. Тут – чисто искусственная история. Хотела тебя на себе женить и сделать вещью. И как ты терпел все это, врал себе. – Знаю, что врал, знаю; шел на сделки сам с собою. А потом знаешь, я стал в какой-то момент от нее материально зависеть. Вообще, простое дело – попался на крючок, сознательно посадила на него. А я и не сопротивлялся, надо отдать должное. - А Лена? – Я с ней и не встречался, только трахаться бегал. Она сама хотела. Тут все как раз по-честному. Честнее и быть не может. Жаль, что чувств не было. Да у нее были на меня виды все эти годы, - но это ее дело, я ей неоднократно говорил, что я ничего не предлагаю и ничего не обещаю. Вообще ничего. А потом была череда «динамщиц-тусовщиц» брехливых – водили меня за нос: Инна, Алина, Наташа. – Ну тут я сам дурак, шел на поводу. Хотел и шел. Хотя, догонял подвох…Потом? – Потом сам знаешь – Оля. (Отдельным пунктом в меню). Настоящая история любви. Провинциальной любви. Она наверное и не лгала, что любила вправду, но недолго. Очень недолго. Наверное, правда. Это пока что на данный момент моя самая яркая история взаимоотношений с женщиной. Ничего острее пока не было, пожалуй. – Как ты ее ждал стоял…я видел. А как она писала тебе, не успевал ты сесть в маршрутку. Не могли никак распрощаться всякий раз. - Была весна, мы шли по прохладному еще, но уже оживающему городу, - и все у нас было впереди. Правда, знаешь, когда катались на великах, то я вдруг почувствовал что скоро все это пройдет. Вот так вдруг почувствовал, - что скоро все – точка. Даже помню этот момент: она чуть впереди, я – сзади, она еще повернулась, улыбнулась так, и дальше. А я за ней, догонять ее. Я на секунду этот момент поймал, но тут же весело рванул за ней. Она потом еще смачно так в машину врезалась…

Когда каждый день событие

дождик идет на улице Советской

у мамы может день рождения

смех мой детский, не повзрослевший…

…поэтому решил наслаждаться моментом. Она врезалась со всего хода в машину на перекрестке. Оторванная девица. Лазила со мной на крышу и мы там трахались. Встречал ее после театра, самую лучшую. Пишу сейчас эти буквы, зимой, а мне в сознание лезет апрельская свежесть улиц. Не успел оглянуться, как все закончилось, и во всю разыгрались следующие коллизии, чтобы также остаться в воспоминаниях, да и на бумаге, может...

- А сколько ты знавал девочек, которые надев «клетку» и подвернув джинсы разгуливали по весеннему городу, и обожествляли звуки и свет? И их сменили другие девочки, передавая свои воспоминания о предыдущих. – Да, много знал. Где они все? – Трудно сказать: вроде бы все еще здесь, а на деле уже в другом измерении, на другой планете почти. – Ты говоришь полузагадками. – А ты мыслишь полуотгадками, потому что я, помимо всего – есть часть твоего неуемного и богатого воображения, о дитя! А ведь я, когда ты был еще совсем маленьким, гладил тебя по головке, и шептал тебе всякие добрые сказки и истории, а ты все: крыша, девочки, трахались…

Далее меня прерывает шум:

- Вы не спортсмены! – Вы тютьки. Тюти. – Кричит Усатов.

-А что такое тюти, Валерий Валентинович? – спрашивают у него.

- Не скажу…сами должны знать…тюти вы…

Валерий Валентинович и сам плохо понимает, что говорит иногда. Поэтому не может ответить, - думаю. Народ это просекает и стебется с него.

Входит Бахмутов.

- Ты, Бахмутов, скоро с бомжами пить сидеть будешь, - ты морально разлагаешься! – говорит ему Валерий Валентинович. Это он так его воспитывает, узнав от меня, что Бахмутов стал филонить.

- Почему Буратино шел пешком в страну дураков?

- Потому что тогда еще не было поезда «Москва-Кишинев», - объясняет нам всем Анатолич.

Стал я свободен в отношеньях –

девочки мне врут

весело нынче издеваются

к себе в гости не зовут

3.

Вот я, - я уже дожил до возраста, который в древние времена считали бы солидным, и был бы я довольно зрелым в свои годы в те времена. А сейчас я стал наблюдать вот что: мы с моими братьями скоро перейдем в разряд своих родителей. Нам еще лет пять-шесть до этого возраста примерно. Приблизительно.

У Лехи скоро родится ребенок. Вот так. Мы были сами детьми… Ну вы поняли… Не буду развивать. Он мне говорил по пьянке: - «Мы решили, что стали старые с Юлькой, и решили что ребенка пора». – Ну что я подумал на это? – Ну, это люди с «Тракторного», у них там все быстро происходит, так как это коллективное бессознательное там работает у них по-особому: нужно быстрее прожить среди этих пятиэтажек и скорее повзрослеть, стать как родители; вон, Парашютист Саня как-то познакомил Наташку с Витьком, просто познакомил в свое время. А они стали встречаться, и чуть ли ни тут же женились. Люди живут так, как им диктовали их родители. Есть ли это плохо? Нет, не есть. Но это устаревшая форма отношений. И мои родители в свое время поженились быстро. Кстати тоже на Тракторном. По сути, казалось бы, и я должен найти женщину уже и жениться. На Тракторном. Для продолжения традиции. Так? Вроде бы логически так. Но мне от этой логической цепочки не по себе как-то делается.

Родители мои – продукт советской эпохи. В хорошем смысле. Мама – и комсомолка, активистка и т д. Папа с Рязанской области приехал на завод работать. И все. Встретились на заводе, поженились. Так что и я – напрочь индустриальный «советско-сталинградский» продукт. Но с новым мышлением, так как его я в себе возбудил и привил себе сам. Мои родители, например, не в состоянии были этого сделать – в виду того, что у них отсутствует чувство их историчности и участия во всемирном процессе историческом, чувство того, что они тоже – участники.

Корабль без замполита, как деревня без дурака, - говорит флотскую мудрость Анатолич. Мы все дружно ржем.

…А от них особенно остро пахло. Если брать всех остальных. Они источали такой очень специфический восточный запах. Может это из-за того, что она родилась в Душанбе а другая в Ташкенте? Они не были похожи на нерусских, но азиатскость в них присутствовала. Особенно в последней. Я даже как-то раз сказал ей об этом.

- Как от тебя пахнет очень так по-восточному. В каком-то таком стиле…

Она улыбалась, и говорила, что не знает, почему. Я в тот момент обнимал ее, мы были в ее комнате, которая располагалась в стеклянном большом здании, целовал ей живот, трогал грудь через платье ее тонкое. Но она дала понять в тот именно момент, что не готова к близости, но и не против. Дальше у нас что-то не пошло. То у нее времени на меня не было, то еще что-то. А когда на меня нет времени, или у меня на кого-то нет, то это уже не отношения, а черт-те что. Потом в моей жизни появилась Оля. Об этом снова и снова подробно я не хочу писать. Хотя, зная себя, я снова вернусь к этой теме. Сколько их сменило друг друга за это время. И все это так непоследовательно было часто.

Через день начнется март, и уже новое станет старым. Новое станет старым. Новое станет старым. Перевернется лист.

В Афганистане, - рассказывал сегодня Анатолич, - военкомы предлагали матерям убитых солдат дать им денег, чтобы он, военком, дал ей «что-нибудь» на память о сыне. Матери просили «что-нибудь». Он, военком, говорил, что сходит в военторг и купит - «что-нибудь», принесет на память.

Чтобы работать в военкомате надо быть редкой скотиной, приспособленцем и гадом. И я соглашаюсь с Анатоличем, и от себя добавляю, - что государство порождает весь этот чудовищный аппарат, состоящий из страшных его монстров: чиновников и управляющих, военкомов и председателей, администраторов и других… и не надо мне говорить что, например, «среди ментов есть люди» - вот эту ебанутую фразу.

Я не хочу этого слышать. Вполне есть, да. Но насколько он «Человек» я сделаю вывод только тогда, когда он откажется выполнять задачу поставленную начальством, как то: пиздить подростков с пенсионерами, тащить девочек в автозак. А все остальное не оправдание с его стороны и он такой же цепной пес режима, выказывающий свое преклонение перед властью, которая кормит его мясом нашим народным и костями.

Может ли быть бесклассовое общество? В узком смысле и организации его – да, может. Тому есть масса подтверждений, начиная от общин свободных язычников, заканчивая сквотами и демилитари-зонами в Германии и Дании, где селятся и живут. Свобода без государства строится на разных уровнях, на общее дело для создания безгосударственного общества работает много разных инициатив. Только если ранее все это называлось «борьбой с…», то сейчас лучше и грамотнее говорить о жизни без государства. «Без борьбы». Говорить о его отсутствии. Бороться с государством не нужно, возможно, его функция однажды сама должна отпасть, как ненужный рудимент. Свободные ассоциации трудящихся, или пусть нетрудящихся, а занимающихся чем-то иным должны заменить государство такой формой организации. Свободные и независимо мыслящие люди были всегда; сейчас таких больше. Люди уже не потребляют бездумно то, что им хотят всучить с помощью интернета, скажем, рекламы и ТВ.

Государство должно отмереть. Или пусть это будут другие государства, иные, построенные не на основе средневекового понятия о народе и нации, а на основе современного – на основе интересов людей, их деяний. Пусть образуются также поздненациональные государства тех, кто этого давно желает, пусть наконец отделятся баски, пусть образуется Курдистан, пусть другие народы и народности образуют свои государственные образования, которые давно хотели создать и никак не могли, им не давали это сделать своими санкциями всякие НАТО, ООН, мировые корпорации, те государства, на чьей территории они находятся, эти народы, желающие объединения так много веков. Хотят не искусственного объединения кем-то, и в составе какого-то народа, заметьте, а хотят сами – это их всеобщая инициатива.

В будущем нужны другие формы государственности. Возможно ли государство анархистов? Считаю, да, возможно, так как современный анархизм многолик и многогранен. Противоречив. Однако, анархизму не противоречит на деле национальный компонент, так как главное в анархизме (о чем многие забывают) – это организационная составляющая внутренне свободных и ответственных людей. Ответственных самих за себя и других, которые хотят жить своими правилами – в своем сообществе, думать своей головой, принимать решения самим. Поэтому, если те, или иные анархисты хотят создать даже свое государство – то это обычное дело, такое решение никаким «анархическим» канонам не противоречит. Если сочетание «анархизм/государство» вам режет слух, ревнители традиционного анархизма, то замените слово государство словом «ассоциация, объединение» и все встанет на свои места. По сути, какая разница как мы назовем собственную организацию жизни по своим правилам и порядкам?

Кто нам запрещает называться, так или иначе?

Насчет свастики. Свастику рисуют с целью протеста, прежде всего. Не потому что человек вступил в фашистскую партию, а потому что он – против. Свастика приятна на вид, в ней заключена древняя мощная энергия, и выводя ее на стене, ты как будто бы соприкасаешься с вечностью, ты как бы берешь кусочек общего всемирного бессмертия себе. Свастика щедра, и любому, кто ее принимает, готова дать себя. Подростки и дети об этом не догадываются, но чувствуют это духом.

Свастику запрещают, так как боятся ее мощной силы. Вся руническая символика, использованная некогда нацистами, имеет серьезную, полагаю, силу. И те, кто об этом догадывается – боятся. Правители не могут этого не знать.

Дальше мысль на всевозможные общественно-политические темы теряется.

Возвращается дракон.

- А почему я стал поэтом?

- Ты сам, думаю, знаешь ответ на этот вопрос, Ленечка. Ты с детства такой. – Смотря, что понимать под этим. - У тебя такая духовная организация, ты – дитя Вселенной… Конечно, не обольщайся, ты – не единственный в своем роде…

- А я тебя видел, дракон. В цирке. Там, где кассы, а сбоку там есть такая решетка с какими-то вкрапленными камнями похожими на янтарь. Там какой-то переход есть из этого мира в другой, я это чувствовал. Не зря же там, возле цирка рядом молодежь собиралась потом, тоже, наверное, чувствовала. Я тебя ребенком если и не видел, то чувствовал, что ты на этом портале находишься, вот только не знаю, сторожишь ли ты путь из детства во взрослость, или же у тебя там другое есть предназначение. А может прячешься, сидишь там в холодке?

- Говори, говори, Ленечка, - мне тебя приятно слушать, - улыбается дракон, и речь его была как в мультфильме про добрых драконов. – Цирк не единственное место. – Только почему именно цирк? Животные рядом? Принадлежность к детству легко отслеживается и к тонким материям? Там легче взрослеющим особям людей память стирать? Или место какое-то особое там? Разлом земной коры?

Дракон снова заулыбался, обнажив свои белые большие зубы: «материя», «метафизика» - выучили понятия, придуманные такими же людьми, как и все вы, и пользуетесь ими. На деле же это мало отображает действительность, да и вообще ее почти не отображает. Так, - некоторые участки маленькие. Но, раз вам удобнее, то пусть будет так, - сказал дракон.

- Ну, у каждого есть «его слова», которые он часто употребляет и оперирует ими. Ведь так? – Так, Ленечка. – И если я тебя видел, значит, ты тоже видел меня. – Да, значит тоже. Но ты тогда был чист и любопытен как все дети, поэтому ты не боялся, так как еще не мог меня или нас бояться, так как был намного к нам ближе, чем сейчас, и понимал наш язык, наше присутствие абсолюта.

- О, а сам-то используешь слово «абсолют»! – Я использую, чтобы говорить с тобою на одном языке, понятным в первую очередь тебе. Вряд ли ты сможешь понять меня, если я заговорю на древнем санскрите. – Да, но смогу проводить аналогии с тем, что знаю… - Сможешь, сможешь, ты смышленый, но если я буду говорить быстро, ты меня не поймешь, и я растворюсь для тебя, став страницей учебника истории, или картиной, фотографией в поисковике, запахом пирожков на первом этаже университета, или еще чем-то напоминающим тебе… - А ты продвинутый! – Да, если я и стар, то не значит, что не знаю ваших новшеств, хоть и не пользуюсь ими, поскольку они мне ни к чему………………………

/На этих словах у меня за спиной заржал Николай Николаевич, когда увидел как Анатолич открывает банку сгущенки/……………………………………

- Как решается кто кем будет? Заранее? – Нет, не заранее. Но, какие-то эфирные основы заложены заранее, но решается все на более сложном уровне, который тебе, возможно, будет непонятен. Вас придумывают, и каждый из нас по-разному наделяет вас чем-то своим………………………….

- «Утоплю в жидийской крови!» - кричит Усатов, - «Заходят, как в сарай к себе домой».

- …этот тоже хитрожопый Одиссей! – высказался Николай Иваныч.

- Прочтите что-нибудь из последнего, - говорят журналистки, девочки видящие мир через розовые очки, и много еще чего… Неудачные, глупые словесные клише все это: «прочтите из нового». Но не стоит, не будем злиться, воспримем с улыбкой. Вот я воспринимаю. Еще когда просят «почитать что-нибудь». Я читаю всегда примерно одни и те же вещи в таком случае. По причине, что действительно люблю.

Стихи. Простецкое словцо. А смысл найден большой для меня по серьезу.

- До 11-ти времени, как до Китая... на четвереньках, - слышу сзади голос Анатолича… - он так мягко сказал, потому что вошла Галина Михайловна. Хотя, она (как у нас говорят о женщинах) не женщина – а мастер п.о.

Получил пизды от директора за политику, и пошел дальше читать про Французскую революцию.

- Пять лет расстрела! – Черняев вышел в коридор с этими словами.

- Меньше взвода не дадут, дальше фронта не отправят.

- Что делать?

- А ты смску пошли. ПНХ.

- А это как расшифровывается

(хохот)

- Пошел на хуй.

- Аааа…

- Ты же голодаешь, пухнешь от голода! – Усатов - курсанту. Тот не ходит в столовую на обеды и завтраки.

- Иди, ищи пятый угол и заблудись в двух соснах.

4.

- Проституцию по телевидению показывать не надо! – говорит Геннадий Саныч Бурденко. И говорит он это на полном серьезе. Он старый человек, с человеческими понятиями о плохом и хорошем. О нравственном и безнравственном. – Канал «Спорт» хочу смотреть! А проституцию – не хочу! Вот так, дорогой мой коллега!

Товарищ Усатов В.В. выдает следующее:

Во-первых, он не догадывается, что все, что он произносит, звучит смешно несколько, - возможно потому, что у него присутствует украинский акцент. А во-вторых, по жизни он, ну, по-простецки, скажем так, – человек в каких-то вещах недалекий, как выразился, не сдержавшись Анатолич - дремучий:

- Спасение утопающих – самих рук утопающих, - часто говорит он курсантам. А иногда выходит даже такая фраза: «Спасение рук утопающих – дело самих утопающих».

Стандартные фразы (присущие многим военным. Но Усатов – не военный):

- Закрой свой язык! – говорит курсанту товарищ Усатов. Или: «А теперь закрой рот и говори!»

Или что-то такое часто у него получается: «…А то я тебе покажу кордебалет! Тоже мне деятель искусств! Как там говорится – молилась ли ты…ли ты…ты ли…в общем не важно. И вообще пусть думают головой, а не задней промежностью! Да, очистим флот от мишуры!»

Черняев Владимир Анатолич, приходя каждое утро на работу вместо фразы «Здравствуйте!» или «Приветствую!» говорит: «Все грустно, паршиво и отвратительно!». И еще он часто повторяет: «Житие наше гние».

Курсант может услышать в свой адрес такое: «Ты что оброс как пудель Артемон?»

А вот еще случай: курсантам нужно было сдавать анализы, и мы всем преподавательским составом думали, как это быстрее и лучше обставить, так как времени давалось на это дело мало.

Мироничев: А если они не захотят все писать в эти баночки?

Я: А мы их заставим арбузы есть.

Черняев: (подыгрывая мне) – Да!

Леха Сенин: (совершенно серьезно, не поняв прикола) Да где ж мы на них столько арбузов напасемся?

У нас еще так говорят: - Это вы так считаете. А что по этому поводу говорят вожди мировой революции?

Еще у нас считают, что волгоградцы, ставшие москвичами – гадкая категория людей, а москвичи, ставшие волгоградцами – лучше, так как никогда не станут настоящими волгоградцами.

Подходил Николай Иванович, попросил расписаться за нерадивого капитана Реброва, кажется. Я и расписался. Что мне трудно что ли? Мне похуй до этой ведомости, по большому счету, и до этого капитана. Потом еще в какой-то бумажке про политику попросил, – я тоже расписался, - ему надо там для чего-то, для своей крохотной партии выживших из ума несчастных чудаков. Я опять согласился поставить подпись. Мне даже приятно человеку полезное дело сделать. Мы русские тем и хороши, - думаю, - нам не в падлу для товарища.

- Некоторые уже в пять лет «Бородино» читают, - сказала Наталья Сергеевна. Я подумал – а я в четыре года уже читал наизусть. Но промолчал об этом. Чтоб не выделяться и не выебываться. А то еще подумают, что я выебываюсь.

От книги приятно пахло. Еще как-то так пахло в детском саду и каком-то коридоре коммуналки.

Операция «Фаль Блау» может переводиться как «пьяное дело».

Черняев дал мне прочесть Александра Покровского. И вот что я для себя полезного вынес:

Если личный состав нечем занять, то лучше его строить и проверять наличие. Или маршировать. Так как маршировать лучше, чем разлагаться.

…А если ты вдруг приезжаешь, то выясняется, что ты уже никому не нужен, а нужен ты был именно в ту секунду, когда тебе давали телеграмму, а потом нашли какого-то другого дурня, и ты стал не нужен, но сообщить тебе об этом – рубля не нашлось.

Вся жизнь борьба. До обеда с голодом, после обеда – со сном.

Наши люди только и мечтают, чтоб кто-нибудь пришел, вдохновил и возглавил безобразие, а они уже, вдохновленные, все вокруг разнесут по кочкам.

Поговори с человеком – сделай ему приятное. Выслушай его.

На Востоке процесс превращения в мужчину гипертрофирован. Здесь подолгу живут семейными кланами где все решает глава семьи. Жизнь не инициирована: «папа сказал», «папа решил», «папа женил», «папа выбрал мужа». Эти люди взрослеют с так и не осуществленным личным выбором, поэтому здесь так навязчиво часты разговоры о мужском достоинстве: «киши сян» - «ты мужчина» - лучшая похвала, «сян киши доильсян» - «ты не мужчина» - худшее оскорбление, отсюда постоянные в себе поиски мужского начала, отсюда – высокая аттрактивность, и даже если этот вечный юноша кидается на нож, в подогретом состоянии, на глазах у товарищей, - происходит почти по-детски реализация мужского выбора, выбора неинтеллектуального, но витального.

Здесь у человека нет внутренней жизни, здесь мало кто читает книги, нет как бы внутреннего чтения и в силу этого – внутреннего языка, а значит, здесь никто не думает, в европейском смысле, нет мысли, а там где нет мысли есть много эмоций, непереводимых на язык слов, а физическое упрямство вполне сходит за душевную стойкость.

Культ женщины на Востоке тоже есть, это культ матери, но старой матери, - не жены. Молодые девочки, пришедшие в чужую семью, тут же становятся рабынями: их презирают, ими помыкают. Когда девочка-жена рожает, становится матерью, это не добавляет ей уважения: те, кто ее будут уважать, еще очень малы. Женщина становится культовым существом тогда, когда ее сыновья достигают совершеннолетия. К этому времени и отец начинает относиться к ней с почтением. В автобусах старые азербайджанки, вскакивают, чтобы уступить место старику. Это делается инстинктивно. Здесь живут инстинктами.

5.

Все люди, в общем своем порыве легли ночевать на станции, под землей. Кто-то укрывался пальто, плащом, одеяла взялись у кого-то. Все ждали поезд, который проходил на нижних путях, и эти пути было отчетливо видно, вагоны проходили внизу, не достигая станции верхней, с людьми, которые устали ждать поезд, и попеременно вглядывались в темный тоннель.

Несколько позже – события ускорились. Появились орудия: самоходки, пулеметы, люди в темно-зеленой форме. Курсант Игорь Катрецкий в расстегнутой рубахе, в опущенных по бокам руках – по гранате. Он скалится пьяной моряцкой улыбкой, и даже бросив гранаты в сторону противника дальше готов действовать голыми руками.

Окошко в бане с устатку напоминало поезд. За окошком был русский равнинный огород с огурцами и картошкой, большими листами виднелась на грядках капуста. Летом, уже в середине августа, средняя полоса России начинает выглядеть по-осеннему.

На окне в предбаннике очень много слепней и оводов, или как их там… Выглядят не то чтобы противно, но неприятно. Их можно давить тапочком.

Они хрустят. Дедушка и папа давят их пальцами. А дядя вообще их не замечает.

В ту эпоху пели всякие скучные группы, часто шли дожди, было даже не интересно, что ли.

…Еще она снилась в добрых красках. Отчетливо виднелись ее белые трусы…

На всякий случай поднял голову – никого нет. Все вышли, никто не вошел. Можно писать дальше наедине с собой.

…Потом мы были на даче у меня, на дачном участке точнее. Десятого мая. Она сказала, что если мне очень хочется, то она готова прямо сейчас сделать, прямо тут, на траве, возле виноградника. Я сказал, что хочу. Она и сделала. Брызги попали ей на лицо и дальше – на траву; и так и остались блестеть…

Всюду, где мы были вместе, при каждом удобном моменте, я тянулся к ней, лез ей пальцами в джинсы, под платье, под юбку, под шорты. Она смеялась и гладила меня по лицу. Неоднократно признавалась, что любит все это не меньше меня, если не сказать, что больше. И готова всегда агрессивно отдавать себя этому занятию, в чем я неоднократно убеждался...

(Входит Анатолич, садится за стол и с руганью обрушивается на курсанта):

- Змей траншейный! Что ж ты отмечаться не идешь?

- Да, - поддерживает его вошедший Валерий Валентиныч, - с вас можно взять только анализы и мочу!

Сидя к ним спиной, я засмеялся.

6.

Я был дежурным в тот зимний день, когда впервые может, обратил на нее внимание.

Бойкая очень девица, - сразу подумал, - надо будет познакомиться.

Подумал, и собственно забыл, так как меня охватили утренние дела, к которым я еще не успел толком привыкнуть: я должен был провести утреннюю поверку, поставить на двери двух дежурных и одного наверх; сгонять за журналами по вахте, заполнить рапортички, всех поставить на питание, сосчитать личный состав.

Тем временем она иногда мелькала в коридорах. Я знал, конечно, что она учится на повара. Знал, что тусуется с нашими «морячками». Больше, пожалуй, ничего не знал. Знал, что пользуется у них некоторым авторитетом и популярностью.

После того, как «мой» дежурный из 89-ой группы дал звонок со второй пары, она появилась в холле. Я еще отметил для себя, что занятия ее как будто бы не касаются, - часто ходит себе в учебное время то по коридорам, то на улицу курить с подружками.

Она подошла к расписанию, сбоку сидел я с повязкой на руке и отвечал за внутренний и внешний распорядок нашего «штаба», - как называл я заведение, в котором работаю.

- Тебя как звать, красавица? – несколько намеренно насмешливо спросил я.

- Дина, - ответил девица. Немного так по-хамски ответила. В ее ответе читалась независимость. И в то же время я понял, что заинтересовал ее. Хотя бы как новый мужчина в этом учебном заведении.

А девки, – народ любопытный, - я это давно для себя отметил, - их медом не корми, дай проверить на прочность новый субъект мужского пола.

- Как учится тебе?

- А вам-то что?

- Ничего, - улыбнулся я. – Знакомлюсь. Меня Леонид зовут.

- А по отчеству?

- Можешь без отчества, Дин.

- Ну ладно, давай без отчества, - и она ушла.

Ее сразу же окружила «ближайшая свита» наших курсантов. Они пошли наверх. Опасная девушка, таких много в нашей стране. Девушка с района. Наверняка честная, прямолинейная, целеустремленная даже, - рассуждал я. Одевается по-спортивному. Низкого роста. Стройная.

Позже, я узнал, что она, то ли из неполной семьи, то ли вообще без семьи росла, что ей 20 – 21 год. Еще я, если правильно понял, у нее есть маленький совсем ребенок. Естественно воспитывает его одна. А с курсантом Кульпиным якобы встречается. Или не с ним, а - с каким-то другим. Или даже ни с кем из них не встречается. Или со всеми вместе. Откуда я все это знаю? Я не знаю. Этой противоречивой и неясной толком информацией со мной делились мои курсанты, когда я у них интересовался ею.

Мы стали здороваться и улыбаться друг другу каждое утро. Если за весь день мы пересекались больше одного-двух раз, и проходили мимо друг друга, то чуть ли не смеялись в полный голос – я думаю, мы единственные во всем заведении были, кто искренне радовался встречи такой вот друг с другом. Часто, я замечал, что проходя мимо меня с подружками, она начинала шептаться с ними и смотреть в мою сторону. Думаю, я ей понравился. Но я был в ее глазах «мастером группы по обучению» - такой вот статус, и она, поэтому конечно, немного стеснялась меня, хотя, безусловно, я был ей интересен среди всех этих ребят.

Я отметил, что такой яркий цвет глаз мне никогда не встречался, они у нее были черно-зелеными. Вела она себя довольно независимо, иногда несколько агрессивно. Но то, что она добрая девочка, я сразу заметил. У меня чутье есть такое, сам не знаю, откуда оно у меня.

Как-то она и еще одна девочка, ее подружка, пришли к Валентинычу записываться в секцию бокса, которую он вел после занятий. Вел для парней. Но девчонки потребовали, чтобы он тренировал и их. Я как раз сидел в комнате мастеров, поэтому спросили они у меня. Я сказал, что сейчас придет Валерий Валентиныч, - у него и узнаете.

Валентиныч поколебался немного, но дал согласие. И они стали ходить к нему на тренировки. Я присутствовал на одной из тренировок, девчонки парням отказывались уступать в напористости. Я это сразу заценил. Потом были внутриучилищные соревнования в конце марта. Девчонки тоже хотели выступать, но в последний момент передумали почему-то. Может, застеснялась Дина, так как я тоже был там (меня назначили хронометристом). Может, просто не захотела.

К апрелю я случайно узнал, что у нее полный разлад со своими «поклонниками» и «любовниками». Я еще подумал: «До хорошего с нашими курсантами не дойдешь. А до плохого – пожалуйста». У меня были основания так думать, так как наших курсантов часто стали последнее время сажать за решетку, за совершение ограблений и прочего. Один надолго сел за убийство.

У меня мелькало в голове – стать решительнее и увести ее из этой компании, да и вообще лишить ее этого круга общения?! Но как бы я это сделал, я не представлял. Не представляю и сейчас, впрочем. Помимо учебы, Дина работала в магазине, неподалеку, там же при нем была забегаловка, где бухали, - окружение совсем не утонченное. Ну, а после майских праздников я узнал от своих ребят курсантов страшную новость (мы как раз были в этот день «на объекте» и ставили забор в «тридцатке»). Мне сказали, что, не выдержав жизненных своих перипетий, Дина повесилась. Дома. Что похоронили вот на днях.

Это я может, виноват, - я вовремя не вмешался в тот момент, когда наши пути c тобой случайно едва-едва пересеклись?

7.

В девять – в начале десятого я захожу в «служебный» выход. У нас постоянно путают вход с выходом, потому что никто не знает, как его называть правильно: все-таки служебный «вход» или все-таки служебный «выход», и поэтому - говорят, как придется…

Все в отпусках. На месте лишь я и Артем. Сейчас я пройду быстрым шагом к своему столу (он стоит первый в нашей комнате № 3) поставлю на правый край первого стола свой темно-синий портфельчик, и пойду здороваться с Артемом. Артем будет с постоянного перепоя, с багровым расплывшимся лицом. У нас так каждый день. Уже целый месяц изо дня в день. Он сидит в конце комнаты грузный и невеселый.

- Этааа самое, Леонид, давай кирнем? – какое-то старое словечко «кирнем», - отмечаю для себя давно, - так Довлатов еще писал…

Я не отвечаю прямо на этот вопрос. А уклончиво говорю, вздыхая:

- Давай, схожу…

Я пойду, так как ему не дойти с его весом далеко за сотню и его состоянием.

- Только, эта…Леонид, у меня денег почти нет… Вот могу дать что есть. - И он дает мне «что есть».

- Если что, я за документами отошел.

- Не вопрос.

Я беру свой портфель, иду на остановку и покупаю «Сталинградскую» водку за 156 рублей и сок. Прячу ее внутрь портфельчика и довольно быстро возвращаюсь. Достаю из ящика стола ему пластиковый стакан и пластмассовую стопку – остались с моего дня рождения. Наливаю. Он выпивает, и прячет себе в стол. (Однажды его вырвало прямо на пол, а абитуриент убирал). Я выпиваю сока, так как не пью с утра. Бутылку перекладываю в пустующий стол Николая Иваныча (он уволился недавно). Теперь Артем будет весь день нырять в этот стол. Надо отдать ему должное, пить он умеет незаметно и тактично, и даже когда его вызывает начальство, он не палится.

«Север! – говорит Артем. – Семь лет на севере научили меня».

Я тут же хитро замечаю: «Пить научили?» - «Да, - расплывается в улыбке, - кидаешь снег в кружку со спиртом, - и можно пить».

Пришел увольняться Леха. В понедельник. Ему долго не подписывали, но потом подписали. У нас этот месяц щедр на увольнения. С Лехой мы недавно отмечали мой день рождения, усевшись в спортзале вдвоем. Я притащил целую спортивную сумку всякого закусона и водки.

Артем выпил бутылку к часу дня.

Еще приехало «госимущество» в этот день, и зам пошел показывать наши помещения «госимуществу». Потом они уехали: и зам и «госимущество». Собрались и мы с Артемом. Я – налегке со своим портфельчиком, - он – тучно и покачиваясь. И так каждый день у нас. Весь июль.

8.

Нам сказали, что дело пустяковое.

То есть, когда нас вызвали жарким утром в кабинет: меня, Леху и Валентиныча, то сказали, что дел – всего ничего: «остатки» старого забора снять, распилить, выкорчевать, и поставить на новое место, загородив путь от уже стоящего забора до здания. «Пустяковое дело» - так и повторили при разговоре несколько раз. Еще сказали, что нужно получать аккредитацию, а без целого забора нельзя, а его нет. Надо чтоб был. И пофиг, что мы педагогами числимся и являемся, а не бригадой рабочих.

Работали мы в итоге недели три. Зато, нас никто не дергал, не мешал нам. Это был плюс. Разве сказали, что управиться мы должны быстро, - чуть ли не за три-четыре дня. Мы, конечно, не поверили, посмотрев; но приступить – приступили.

В помощь себе я взял из своей группы троих – Игоря, Санька и Диму, кажется. Они не могли никак получить дипломы, и поэтому деваться им было некуда. Раз надо работать, то будут. Они охотно взялись, или, по крайней мере, сделали вид, что охотно. Они оказались хорошими простыми такими парнями, и я не зря на них решил положиться.

В свою очередь и Валентиныч взял трех «бойцов». Одного русского и двух казахов, родом кои оказались из-под Палласовки. Мне это понравилось, и я остался всеми помощниками, доволен.

Леха никого не взял, так как его группа выпустилась вся, или ему было просто некого взять. Не помню.

Секции забора мы осматривали раза три. Первый – когда нас возил наш водитель на «ГАЗеле», и два, уже, будучи на месте.

- Ни хуя себе, - на три дня, - сказал Леха, - тут бы за полмесяца управиться. И действительно, забор выглядел внушительно. Каждую отпиленную «болгаркой» секцию потом, мы несли вшестером. А пока ходили и смотрели. Думали, как будем пилить, носить и ставить.

Чуть позже приехал замполит. Побегал возле нас, покружился возле забора, - с понтом, - осмотрел, подбодрил нас совершенно ненужными глупыми словечками, сказал, что «справитесь», и с легкой душой укатил.

Мы остались стоять и разглядывать весь этот стоячий металлолом.

Утро у нас начиналось с того, что мы с Лехой приезжали к девяти-десяти. Валентиныча обычно не было. Он сначала ехал на основное место, в наш «центр», ждал там двенадцати часов, чтоб пообедать, и уже потом ехал к нам. Сначала мы молчали. Позже – высказали. Валентиныча было не пробить. Одним словом – хохол. И не пьющий, не курящий. Лучше б пил.

В ответ Валентиныч кричал, что у него дела, и что ему надо выписывать дипломы и все в таком духе. Мы говорили, что дипломы должны были быть давно выписаны, и что все это по сути отмазы. Валентиныча было не переубедить, и он тупо стоял на своем.

В целом же вся эта перебранка носила скорее не серьезный характер, поэтому мы в очередной раз ржали над поведением Валентиныча, и приступали к работе.

Нам приходилось его всякий раз ждать только лишь из-за того, что он умел варить, имел навыки сварщика. Мы же, могли только пилить, носить, таскать, замешивать, короче «разнорабочить».

Также, около десяти часов появлялись неспешно наши бойцы. Мы все переодевались в одной из аудиторий на первом этаже, и шли к забору.

Меня даже ностальгия, помню, какая-то глупая одолевала по всему этому строительству, - недаром же я трижды работал строителем. Это того стоило, может, - рассуждаю теперь. И предстоит ли еще? Возможно, предстоит.

Насчет отсутствия вредных привычек у Валентиныча – я переборщил, сказав, что не пьет. Очень даже пьет. Но! Исключительно за Ваш счет. От себя добавит сто рублей – и баста. Однако при всем этом Валентиныч всегда быстро пьянеет. А так, мужик он нормальный, добрый, незлобивый, сговорчивый, всегда готов пойти навстречу.

Начали мы с выкорчевывания кустов и рядом стоящих деревьев. Этим мы заняли наших бойцов. Делали они вполне все быстро. Мы с Лехой стали размечать секции забора, ставить надпилы; когда пространство вокруг освобождалось от растительности, и корни деревьев не цеплялись за секции, мы начинали пилить. Прутья у забора оказались цельными, и никак не полыми, это прибавило нам трудностей.

Пришел бывший директор, Николай Николаевич, и начал нас учить, как надо работать. Очень хотелось его послать, так как когда он подходил к нам, то качество нашей работы заметно ухудшалось. Не сказать, что он давал нам такие уж плохие советы, просто само его присутствие мешало.

Валентиныч в это время настраивал сварочный аппарат.

Первые секции забора мы отнесли на другой конец территории этого здания, и благополучно установили. Они же оказались и самыми тяжелыми.

Мы нашли трубы, примерно 12-го диаметра, вкопали их в землю, забетонировали. Получилось шикарно. Теперь к ним можно было крепить другие отрезки забора, что мы и продолжили делать.

21-го мая узнал от брата, что у него родилась дочка. Как сейчас помню: пилим мы забор, носимся туда-сюда, и приходит мне смс: «девочка!» - одно слово. Ну, тут все стало понятно. Я позвонил ему, поздравил, а вечером уже сидел с ним, и в окружении его друзей в кафе и бухал.

Потом, кстати, об этом случае написалось у меня стихотворение зимою этой. Само собой почти.

Это была замечательная вторая половина мая, как раньше, как когда-то. Часто шли дожди, и тут же выходило солнце, нас кусали комары, рос и цвел тутовник. Бойцы наши его жрали. Я давал им денег на пиво, чтобы стимулировать дополнительно их труд. Они бегали в ларек, приносили баклажки и сидели под деревьями пили. Мы им разрешали.

9.

Я бы мог написать про любую другую улицу, и любое другое место. Но я уже писал про другие вроде бы. Пусть не столь подробно. А может, и настала очередь написать вот о чем… Дело в том, что уже почти полтора года, идя на работу, я, естественным самым образом приезжаю на одно место, или правильнее, - в одно место. На Площадь Советскую. Затем иду по Баррикадной вниз.

Наш «красный» город пестрит советскими названиями побольше любого другого города России. Названия эти давным-давно утеряли свою «красность» и революционность, однако, сохранили при этом нехорошую черту всей этой «красности», - а именно облик людей, а вместе с ним и их жизненный стиль. Начну по порядку. Как смогу. Ибо, порядка в моем изложении я почти никогда не люблю, и признаю его, этот самый порядок не часто. Не часто я к нему прибегаю.

Такая же улица, как и миллион улиц. В сущности, не важно было бы о какой писать именно, - сказал я выше. Это так.

По всей ее длине тянется трамвайная линия, которая, несомненно, придает некоторую древность улице и этому месту. Линия поворачивает налево, если смотреть по направлению к Волге.

Улица напоминает старый Царицын, его часть, может. Здесь же, на Баррикадной находится ликероводочный завод. Вот названия его точного не знаю. В желтой когда-то стене завода проделано окошечко, из которого воняет. Здесь принимают бутылки. Каждое утро толкутся здесь люди очень сомнительной внешности. Я стараюсь быть лояльным к ним, когда иду мимо. Возможно, я также буду стоять с ними же когда-то. Не с ними, так с другими. Не исключено…

Место это воняет, как я уже сказал; асфальт сер и даже черен, особенно напротив этого окошечка – пункта приема. Сюда, на этот квадратик асфальта плюют, выливают оставшуюся пену, рыгают.

С опустившимися личностями любят сидеть рядом бродячие собаки. Дворовые, ничейные они мне очень нравятся, - у них умные и внимательные темные глазки. Возможно, из-за этих собак, я хорошо отношусь и к бродягам, стоящим или сидящим здесь же под деревьями. Собак обычно три: большая беспородная, отдаленно похожая на овчарку, ротвейлер крупных размеров, как выяснилось добрейшей души пес, случайно затесавшийся сюда (возможно, его бросили хозяева, или убежал, - на нем ошейник) и напоминающая лайку какая-то псина.

Прошлой зимой я купил им сосисок. Они их поглотали.

«Ротвейлерам полагается быть злыми. А ты добрый, - говорю я собаке, когда она жмется рядом, а я иду мимо».

Все три собаки боятся людей. Менее всего боится та, что похожа на овчарку. Гладиться они даются только людям, тусующимся у окошечка ликероводочного завода.

Я вспомнил, что я как-то ходил сюда заполнять резюме, хотел устроиться в охрану. Давно еще. Искал работу тогда, когда не было никакой работы. Хорошо, что не устроился. Я всегда радуюсь, когда не устраиваюсь.

Старые дома, полагаю даже, некоторые из них еще довоенные, - стоят и здесь. Я насчитал наверху улицы четыре таких дома и два дома – дореволюционной постройки. Внизу же, куда хожу я – дореволюционное здание одно – здание моей работы, построенное в 1903 году. Было здесь раньше некое «Собрание офицеров». Потом, здесь квартировали, во время войны, возможно, немцы. Поэтому осталось оно целым. Вокруг, однако же, выросло подобие нового мидл-класс райончика: высотки, дорогие машины, оборудованные детские баскетбольные площадки, и – рядом нищета, одинаковость и убогость пятиэтажек, волгоградских родимых «панелек».

Доля мистики здесь, конечно, присутствует, если разобраться; подумал я об этом относительно давно, а вот оформить это в настоящее содержание предложений смог какое-то время назад. И, не потому, что у меня много свободного времени появилось, а потому что пора об этом написать.

Мистичность вот в чем. В моих стихотворениях и некоторых других вещах фигурирует вода, а именно - река наша, и то, что мы имеем постоянно контакт с ней: ездим летом на пляж, смотрим на нее, когда гуляем. Зимой, бывает, выбираемся на лед, или просто идем вдруг гулять на какой-то затон в Красной Слободе.

У меня целый цикл есть вообще: «Прогулки по песку». Там, как минимум, в нескольких стихотворениях присутствует наша река.

А помните разговоры в университете на курсе «Социология»: человек должен часто менять свою сферу деятельности – работу, окружение, и т.д.? Я помню, сказано хорошо было. Правильно. Но, работа, если это не является любимым делом – убивает. Медленно деградируешь ты. В идеале – человеку бы хорошо вообще не работать, а скажем, заниматься тем, чем он хочет. Тут же скажут: а как он, человек, в таком случае будет себе добывать на поесть-попить? Как он будет вообще существовать? Я не знаю, сразу говорю. Не знаю. Нет у меня ответа на это. Может, весь труд должны взять на себя роботы и машины, и прочая там, техника, может еще кто-то или что-то. Но жить и мыслить экономическими выкладками – это не мое, собственно, как и вынужденная деятельность – работа.

Сложная все это задачка, конечно. На эту же тему ломал себе голову, очень уважаемый мною старик Прудон. «Собственность – это в любом случае кража, - говорил он, - и если у тебя что-то есть, то это только потому, что этого нет у меня».

Мне понравился, помню, спор в одной группе, посвященной панк-движению: «Кто где работает. И должен ли панк вообще работать?» Ответы были разными, но большинство сошлось на том, что панк в идеале должен сидеть на чьей-нибудь шее и нихуя не работать. Я согласен. И когда говорят: надо, надо. Я говорю в ответ – не надо, вот поэтому и тянет меня всегда на обочину жизни, некую, вот и стал я поэтом. А в поэзию я пришел из панка, и мой друг - поэт Иван Камон тоже пришел из панка. С этим у нас у всех все закономерно. Да так всегда было. Не мы ж, в конце концов, первые-то. Неустроенная личность нигилиста имеет свои корни в панке, поэзии, художественных течениях. В чем угодно, во всем, где есть зерно недовольства.

Утром на работе сижу у себя. За дверью, в коридоре слышу следующее. Зам по АХЧ отчитывает учащегося:

- Ты как джинсы одел, мне чуть плохо не стало! Я чуть было в обморок не упал!

На все остальные нарушения его он был готов закрыть глаза, - главное чтоб форму одежды соблюдал – ходил в брюках. У нас дресс-код. Старый, утопический, но дресс-код.

«Год назад, примерно в это же время, я сидел на вахте. Где-то в этих же числах, и думал о том, что было в это же время год назад.

Сейчас я сижу в своем кабинете. У меня есть Интернет, который вырубает бухгалтерия в пятом часу, есть кое-как соображающий ноутбук, стулья черные, советский древний сейф, втиснутый непонятно каким образом в шкаф, открывающийся без ключа, одним поворотом рукоятки, много чего есть. Только кому оно все надо? – напрашивается старый как мир вопрос. Скажите – мне надо. Нет, не угадали, мне не надо. Зачем мне столько рухляди. Половина всего, как положено, не работает. Вот люстра лежит в шкафу, так ее и списать нельзя. Тот же завхоз говорит, пусть, мол, лежит. А списывать – нет, не будем. Анекдот, одним словом. При чем, я персонаж этого анекдота. Стал им. Здесь почти все анекдот, и куча глупости имеется».

Вот, Валерий Валентиныч только что выдал на завтраке учащемуся: «Я тебе покажу Варфоломеевскую ночь! Как вечера на хуторе близ Диканьки, читал? Как там черт верхом ездил!»

Набор слов? Глупость?! То-то же…

У наших учащихся у многих сами за себя говорящие фамилии, кстати: тот же Варфоломеев. Да-да. Без шуток. Есть такой. Божеволов. – Ну, это что-то библейское… Толстов. – Маленький такой худенький пацан. Спортсмен. Совсем не толстый.

Пребывая здесь, я написал уже много стихотворений, когда у меня было вдруг свободное время, да и когда не было – я писал.

Окна мои выходят на внешний двор. Поле, используемое, если так можно выразиться, под футбол; сетка забора, весьма самопальной работы, - и дальше – спуск вниз, к воде. Видно как плещется.

Остров Голодный. Он же Сарпинский. Во всем этом есть какая-то идиллия.

Я так же сидел на дежурстве, смотрел в окно зимой на сугробы и лед, покрывающий тот берег, так же смотрел летом прошлым, осенью, уже этой зимой, и так же делаю это весной, сейчас. Идиллия. Идиллия. Непоколебимость бытия переходящего в небытие где-то здесь. Это можно видеть в чем угодно, ведь так? Я увидел – в этом незамысловатом «пейзажике».

10.

За что не стоит любить так называемых «совков», так это за их двуличность, что ли. За прижимистость. Тихушность. Какую-то тихую боязливость постоянную, мол, как бы «кто б чего не подумал», или, «кто б не сказал чего», «не сделал бы, не дай бог», - такое читается по ним. В таком режиме их мысли вращаются в их лысеющих головах.

Ну, не буду всех сюда относить, уговорили, ладно. А то сейчас вы начнете: а как же наши родители? Да ты охуел, Лёнчик. И так далее…

И вот зачем я это написал, сейчас объясню.

Я вошел в кабинет, запыхавшись (бежал по лестнице). Они втроем сидели за столом. Естественно, бухло они спрятали.

В воздухе витал этот приличный спиртовой запах.

«От кого они шифруются, только?», - подумал я, - «совки, они и есть совки...»

От меня они шифровались, понятное дело.

Сидел бывший замполит (хотя и верно говорят, что их бывших не бывает), их во времена Союза Социалистических наплодили в достаточном количестве, - редких поборников пидорской нравственности… Еще завхоз там был, и бывший замдиректора этого чудного местечка. Впрочем, про последнего сказать плохого не могу.

Завхоз... Ну, тут даже слов матерных мне не подобрать. Завхоз. И точка. Снега зимой не даст. Русский жлобарь.

Невинно сказали мне:

- Чаю будешь?

- Давайте, - равнодушно ответил я.

Ну, дальше они пиздели про то, какие они молодцы, что женились рано, выслужились вовремя, и т.д.

Мне было противно все это слушать, естественно.

Я все думал: нахуя вы бухло спрятали? Типа вы не пьющие? Пороки в других ищите? Во мне вот сейчас будете искать, и как бы невзначай их на поверхность доставать. Ну, валяйте…

- У меня вот уже в 21 год ребенок был, жена, все как полагается..., - говорил зампол. - А сейчас, что-то непонятное у вас...

У «Вас», - это очевидно и понятно - он меня имеет в виду.

Я ж у них как типа подчиненный был, и вот они меня решили поучить и пожурить слегка. Заодно самоутвердиться. Типа – они пожилые и умные, а я молодой и глупый.

Сидят, а глазки у всех по-поросячьи поблескивают.

Бухло припрятали. Сидят так боязливенько, умничают. Это у них привычка такая - свое честное лицо прикрыть.

А знали бы вы, как им покоя не давала моя диссертация! Никак не могли смириться с тем, что я кандидат наук! Все время из них желчь так и текла…

Дата добавления: 2015-09-06